Четыре месяца в Судане

        Когда мы приближались к стенам столицы Восточного Судана, фата-моргана своим туманом скрывала ее от наших глаз. Истомленные страшным дневным зноем, мы приехали на базар и, чтобы подкрепиться чашкой доброго мокко, отправились сначала в кафе, а потом уже принялись за визиты. Первый визит был к патерам католической миссии. Во время моего отсутствия миссионеры совершили первую поездку по Белому Нилу и добрались по нему на юг до 4 градуса 9 минуты северной широты. Старый Петрэмонте коротал с нами время за рассказами о путешествии и об охоте, жаловался на москитов и на другие неудобства и, между прочим, сообщил мне интересные сведения о фауне и флоре стран по Белому Нилу.
        Отсюда мы пошли в Hotel de Cartoum, то есть к нашему старому приятелю Пеннэ. Войдя в диван хозяина дома, приветствовали присутствующих. Пеннэ тотчас выказал свое гостеприимство и с таким радушием приглашал нас поселиться в своем доме, что мы не могли отказать ему.
        К нашему немалому удивлению, один араб заговорил с нами по-немецки. Это был из тех молодых людей, посланных в Вену по предложению австрийского горного советника Руссеггера для изучения там, а впоследствии в разных австрийских рудниках, горного дела. Теперь он был на золотых приисках Касана, в провинции Фасокль на Голубом Ниле, где страшно скучал; поэтому знакомство с немцами доставило безграничную радость горному чиновнику. Он начал плакать, до такой степени овладели им юношеские воспоминания. "Jesus Maria! - воскликнул он. — Как я счастлив, что наконец снова вижу немцев". Тут он старался показать нам, как бесконечно много сохранилось в нем немецких качеств и свойств. Он рассказывал старые, давно известные анекдоты из календарей, говорил немецкие стихи и под конец запел даже немецкие песни. Трогательно и вместе с тем забавно было слышать, как пел Хассан-эффенди: "О Страсбург, о Страсбург, дивный город" и т. д., "В Альпах звучит рожок" и т.д. и другие песни. Он просто не находил слов для выражения своей радости и, наверное, воображал сегодня, что находится не во внутренней Африке, а в центре Германии.
        Хартумские европейцы тотчас узнали о нашем прибытии. Они пришли приветствовать нас и рассказали все события и новости. Так мы узнали, что Никола Уливи находится в настоящее время в Кордофане для закупки камеди, что англичанин Петерик уже несколько месяцев как из бимбаши превратился в купца и в прошлом году торговал в Хартуме невольниками, что Ла Фарк уехал в Сеннар и что дочка Никола Уливи, бледнолицая Женевьева, опять живет в Хартуме.
        Новый генерал-губернатор был общим камнем преткновения. Он объявил, что с европейцами, преступающими общеизвестные законы его нации, он будет поступать истинно по-турецки, то есть, если они не будут исполнять его приказаний, он будет награждать их 500 ударами плетью и в цепях и оковах отправлять к консулу в Каир. Генерал-губернатор хорошо знает европейцев, их законы и обычаи, чтит их ум, но ненавидит как людей. Он порицает жизнь хартумских европейцев и справедливо осуждает их пороки, в особенности многоженство. Они почти все этим грешат.
        Мне очень хотелось познакомиться с пашой. В первый раз я посетил его 15 июня. Прочитав фирман, он очень вежливо принял меня. Принесли трубки и кофе. Паша говорил по-итальянски и скоро навел разговор на Белый Нил, по которому я намеревался проплыть. В разговоре развивал очень остроумные мысли, касающиеся плавания по нему, но сказал, впрочем, и несколько нелепостей.
        Так, паша рассказывал, что в верховьях реки стоит высокая гора, которая качается во все стороны при сильном ветре. Он полагает, что это происходит оттого, что она стоит на ртути. Вероятно, он знал ртуть только в жидком виде. Во всем прочем мнения этого человека были очень разумны.
        Наш разговор был прерван приходом бывших губернаторов: Халида-паши и Хассана-паши. Последний - весьма честный прямодушный турок. Он происходит из знатнейшей фамилии и помог вступить на престол вице-королю Аббасу-паше, но затем так открыто противился некоторым его вредным правительственным распоряжениям, что паша начал его бояться и старался как-нибудь отделаться от него. Он отправил этого старого человека в ссылку в Касалу, надеясь, что Хассан-паша скоро окончит жизнь в убийственном климате Восточного Судана или даже не выдержит трудного путешествия за три тысячи немецких миль. Но провидение разрушило план жестокого человека. Ангел охранял жизнь Хассана-паши. Его многочисленные друзья донесли султану Абд-эль-Мэджиду о жестокости Аббаса-паши, и последний получил строгий выговор с приказанием тотчас возвратить Хассана-пашу в Египет.
        Абд-эль-Лятиф-паша очень красивый мужчина, лет за сорок. У него правильное и лукавое лицо, густая, черная красивая борода и темные большие брови. Он родом черкес и невольником был продан в Константинополь. Оттуда попал к Мухаммеду Али, был освобожден и получил место в морской службе. Тут он быстро начал повышаться, но скоро перешел на сухопутную военную службу, получил чин бея и губернаторство в Сиуте, в Верхнем Египте. Отсюда с чином генерала был послан генерал-губернатором в Судан, в Хартум.
        Лятиф-паша довольно образованный человек; кроме арабского, турецкого и своего родного языка, он недурно говорит по-итальянски, имеет некоторые сведения в науках и, наверное, знал бы более, если б имел возможность. О его характере судят противоречиво. Я знал его как благородного, щедрого и великодушного человека, вместе с тем властолюбивого, строгого и мстительного, но тем не менее он оправдывал данное ему имя. (Лятиф - значит любезный.) Он любил устраивать "фантазии" и, не попирая прочих законов своего пророка, руководствовался при этом словами Лютера: "Кто не любит вина (поэтому в Хартуме водка имеет большое значение), женщин и пение, тот всю свою жизнь пребывает дураком".
        Обыкновенно у него обедал хартумский кади, и если в это время приходили европейцы, то он приглашал их к столу и, не стесняясь, пил с ними бургундское и шампанское. А набожный кади молился в это время: "Аус билляхи мин эль шептан эль раджим", но не останавливал грешных действий паши. Часто паша подшучивал над кади. Например, Лятиф предлагает кади вина и забавляется отчаянием правоверного, или настоятельно уверяет его, что не пьет вина, а только бургундское и шампанское, и т.п. Раз паша сказал ему: "Милый кади, когда ты полетишь на небо, то я буду держаться за твой кафтан, чтобы попасть в рай, пока опять не запрутся за тобою райские двери".
        Правительственные его распоряжения весьма строги. Он не терпит противоречия и твердо проводит однажды принятое решение. Старых плутов, много лет обкрадывавших диван на громадные суммы, он заставил возвратить похищенное. Араб Хассан Муссмар (Муссмар - значит гвоздь; Хассан получил такое прозвище потому, что на носу у него была бородавка, похожая на шля п ку гвоздя), м ного лет пользовавшийся известной монополией, принужден был заплатить утаенную сумму в шесть тысяч кошельков, или 150 тысяч ефимков; этот человек поступал с несчастными суданцами с утонченной жестокостью и заставлял их выплачивать вместо обыкновенной подати - тройную. Лятиф-паша внимательно просмотрел его счетные книги и обязал плута выплатить вышеупомянутую сумму. Судья не заботился о том, что тот вынужден будет продать свой дом, своих невольников и невольниц; Хассан Муссмар должен был считать себя счастливым, что остался цел. Даже Халид-паша не получил от своего преемника права въезда в Египет, несмотря на особое разрешение вице-короля, и это продолжалось до тех пор, пока он не выплатил в казначейство задолженных им восьмисот кошельков.
        "Аббас-паша, - говорил мне Лятиф, - наместник султана в Египте, я же наместник Восточного Судана и исполняю приказания своего султана, не обращая внимания на вице-короля. Я получил от султана фирман, в котором он мне повелевает поступать по справедливости, валляхи ана ахласс эль сульм мин эль маслумин (клянусь Богу, я прекращу неправду и избавлю от нее тех, кому ее делают)".
        Подчиненные дрожат перед ним, а народ уважает его и любит. Беда тому, кто без основательной причины прибьет нубийца, притеснит или как-нибудь иначе несправедливо поступит с ним! Диван паши всегда открыт для всех просителей.
        Лятиф-паша ввел некоторые необходимейшие учреждения. Так, он установил денежный курс Восточного Судана наравне с египетским, что прежде считалось невозможным. Привезенные из Египта в Судан деньги теряли обыкновенно от 10 до 12 процентов своей номинальной стоимости, и от этого приходилось испытывать немало неудобств.
        Вскоре после нашего прибытия в мечети были провозглашены пять законов, вся честь установления которых принадлежит паше. Первый закон - Сикр - касался оскорбления и грозил 500 ударами по пяткам каждому, кто решится обесчестить Божье дело известным уже нам образом.
        Второй закон запрещал обычай, который я описал под названием "Дильтейн ву дильт". Каждый, желающий вступить в брак под условием "Дильтейн ву дильт", подвергался наказанию, состоящему из 500 ударов плетью; тому же подвергался и отец девушки. Если кто уже женат на женщинах, исполняющих оскорбительные условия гаремной жизни, то должен развестись с ними и жениться на других, иначе он подвергается тому же самому наказанию. Это запрещение серьезно потревожило добродушное спокойствие суданцев.
        Третий закон касался злоупотребления невольницами, которыми бессовестно промышляли как публичными женщинами. Лятиф-паша возмутился таким злоупотреблением и запретил его под строгим наказанием. Он дал самое строгое повеление тотчас вскрывать подобные преступления и угрожал тысячью ударов плетью каждому, кто осмелится преступить его закон. К этому наказанию прибавлено было еще то, что невольницу продавали более благородному господину и вырученные за нее деньги правительство конфисковывало. В случае же если невольница поступала в такое распоряжение без ведения и не по воле своего господина, то все-таки предписывалось продать ее в Каир и вообще вывезти за границу, а прежнему владельцу выдать за нее деньги по ее стоимости. Остальные два закона воспрещали дикий вой при погребениях и обычное в Судане обрезание девушек, что, следуя строго постановлениям ислама, должно быть запрещено с этих пор.
        Из всего этого видно, что за человек теперь управляет Восточным Суданом. Мне придется еще несколько раз упомянуть о нем. Хотя он судил обо мне по жившим в Судане европейцам и потому обращался с нескрываемым пренебрежением, но скоро я снискал его благосклонность, и он оказал мне такие услуги, которые я справедливо могу назвать благодеяниями.
        В продолжение нескольких дней мы принуждены были пользоваться гостеприимством доктора Пеннэ, потому что, несмотря на все старания, не могли отыскать приличного помещения. Единственный сносный дом, который мы видели, принадлежал одному итальянцу, считавшемуся первым аптекарем провинции Восточный Судан, на самом же деле прежде он был просто купцом. Некогда от скуки он прочитал одно фармацевтическое сочинение, потом в Смирне, во избежание голодной смерти, был учеником в аптеке и узнал искусство составления лекарств лишь настолько, что мог выдать себя за аптекаря в Египте. Здесь практика докончила его образование. Он поступил на государственную службу и был послан в Восточный Судан.
        Но этот добрый человек, по имени Лумелло, менее занимался порученными ему больными госпиталя, а более продажей и покупкой хорошеньких невольниц. Он завел себе дом и сад и, между прочим, промышлял выгодным ремеслом отравителя. По крайней мере, помог одному врачу-итальянцу (я забыл его фамилию) отправить несколько человек в лучший мир. Доктор же взялся за подобное занятие из-за денег или за обещания. Кроме того, были другие достаточные основания считать нашего Лумелло архиплутом. Такова была его репутация.
        И вот именно этому-то человеку предстояло сделаться нашим домохозяином, несмотря на то, что прочие европейцы старались всеми силами отговорить нас не иметь с ним решительно никаких дел. Но что же нам было делать? Близился период дождей, другой квартиры нельзя было найти, а в доме приветливого француза слишком мало места для наших занятий. Итак, мы сняли у Лумелло "павильон" или, скорее, нечто вроде собачьей конуры, окруженной с трех сторон садом. Сняли ее за 60 пиастров в месяц и заплатили вперед за три месяца. Четверть этой суммы была бы щедрой платой за такое скверное помещение. Мы наперед знали, что вскоре поссоримся с хозяином, но несмотря ни на что принуждены были снять квартиру. Одно было хорошо в этой жалкой хижине: перед ее дверью находилась беседка, в которой мы могли проводить весь день, а также обедать и спать.
        -Теперь я хочу забежать вперед и рассказать наши приключения с господином Лумелло. Когда итальянец высказал нам свою враждебность, а без нее он не мог долго жить, то я принял меры для защиты своей жизни от всех его ухищрений. Лумелло безо всякой причины запер свой сад, прежде для нас открытый, потом обвинил меня перед пашой и начал раздор, который тянулся целые месяцы. Я имел основание серьезно опасаться, что господин Лумелло отравит меня при первом удобном случае; поэтому, чтоб смирить его, в один прекрасный день отправился в диван аптекаря, вооруженный пистолетами, и в сопровождении каваса Али-ара. Между нами начался следующий диалог: Здравствуйте, синьор Лумелло, - сказал я.
        Здравствуйте и вы, дорогой синьор! - весь- ма приветливо отвечал старый льстец. - Добро пожаловать! Спасибо, господин Лумелло, я пришел, чтоб поговорить с вами кое о чем. Вы знаете, я ожидаю, что вы меня отравите... Пожалуйста, господин Лумелло, не прерывайте меня. Господин Лумелло, нам известно, что вы отравили нескольких особ... Пожалуйста, не горячитесь без причины; я пришел для того, чтобы... вам сказать, что тотчас вас застрелю, если только заподозрю, что принял яд. Вы знаете меня, милостивый государь. Положитесь на мое слово, вам будет стоить жизни только одна попытка применить свое искусство ко мне. Я также поручаю своему кавасу отомстить за меня, если внезапно умру.
        - Али-ара, скажи, что сделаешь, если госпо- дин Лумелло отравит меня? - спросил я его.
        Али-ара погладил бороду и с горящими от гнева глазами отвечал: Клянусь Аллахом и его Пророком, клянусь головой моего отца, что я тебя застрелю, если ты сделаешь что-нибудь дурное моему господину; если он прикажет, то я тебя сейчас же застрелю! Вы видите, синьор Лумелло, что со мной шутить нельзя. Addio, Signore! A rivederla! (До свидания, синьор!) Лумелло остался в своем диване уничтоженный и, дрожа всем телом, бормотал про себя: "Tedesco matto, furioso, maladetto!" (Сумасшедший, бешеный, проклятый немец!) Я навсегда был огражден от его искусства.
        Впоследствии он горько на меня жаловался. Новому консулу, доктору Рейтцу, он рассказывал, что я мог его убить.
        28 июня. Вечером пришли письма с родины и от барона Мюллера. В последнем письме были самые тяжелые оскорбления. Он отказывался от нас и объявил, что не будет больше высылать денег. Ему, по-видимому, было все равно, что члены экспедиции будут ужасно нуждаться. Я тотчас написал, что отныне прерываю с ним всякие сношения, но до его приезда буду продолжать исполнять свои обязанности. По своему письменному обещанию он должен был приехать в половине июля. Вместе с тем я требовал от него присылки денег на обратный путь, на путешествие более чем за шестьсот немецких миль! Ночью прошел первый дождь с грозой. Гроза была не сильная. Утром природа казалась как бы обновленной. В нашей беседке царствовала поистине благотворная прохлада; а в саду кусты казались еще зеленее прежнего.
        Уже несколько дней, как воды на обеих реках постепенно поднимаются. На Голубом Ниле это происходит заметнее, чем на Белом. Воды первого окрашены темно-красной глиной, между тем как Белый Нил едва помутнел.
        11 июля. Вчера праздновали начало постного месяца Рамазана. В три часа пополудни толпы людей собрались около батальона солдат на площади Мудирие около правительственного здания провинции Хартум. Солдаты были в парадной форме, то есть офицеры в ярко-красных куртках, богато и в высшей степени безвкусно расшитых золотом, а рядовые одеты по-обыкновенному. Полковая музыка скверно играла невероятно изуродованные французские военные марши. Ко всему этому ободранные молодцы на разукрашенных верблюдах неустанно били в литавры и производили этим раздирающий ухо, чисто языческий гомон. Потомки пророка своими зелеными чалмами выделялись из пестрой толпы, которая повторяла молитвы за отвратительным полунагим дервишем. Этот монах, сидя на тощей кляче, ехал впереди шествия, судорожно изгибая члены и мыча жалким образом. Толпа кричала, шумела, молилась, несла святые, или, по крайней мере, священные знамена и наконец дошла до такого ужасного безобразия, что я решительно не мог понять совершающегося.
        Из ближайшего окна выглядывали шесть пар черных, огненных глаз. Обладательница одной пары иногда даже показывала и другие части своего белого лица. Эти глаза были, бесспорно, самое интересное из всего окружающего, все прочее было по обыкновению невыносимо скучно.
        Отсюда мы отправились к рынку. На его площади предполагалась большая "фантазия". В это время бросали джэрид. Эту воинственную игру турки более всего любят. Да и не существует другой, в которой бы мужественная сила и ловкость могли так выказаться, как в кидании джэрида. Великолепный наездник может здесь показать свое искусство.
        Джэрид - деревянное метательное копье от трех до пяти футов длиной и около дюйма толщиной. Каждый из играющих имеет при себе от трех до четырех таких копий, на границе обозначенного для игры пространства расставляют нескольких слуг, которые подают игроку брошенные им копья. Играющие разделяются на две партии, которые становятся друг против друга для борьбы. Каждый избирает противника и на полном скаку мечет в него свое копье. Тот или парирует своим джэридом летящее копье, или бросается под лошадь, чтоб оно пролетело над ним. В этом случае мы видим всадника, висящим под брюхом лошади и держащимся кончиком ноги за шишку на арчаке седла; но затем он в одно мгновение опять в седле и уже преследует бросившего копье противника, который с величайшей быстротой спешит поднять оружие.
        Часто копье задевает одного из играющих и даже случается, что сбрасывает его с лошади. Для зрителей я не знаю зрелища приятнее метания джэрида. Эту игру очень любят, и в ней часто участвуют знатнейшие турки.
        Показав все свое искусство, наездники оставляют площадь для только что подошедшего линейного батальона. Батальон выстраивается парадом, знаменами и оружием отдает честь паше и под гром 21 пушечного выстрела удаляется в казармы. Этим оканчивается праздник.
        23 июля. Паша совершил ужасное злодейство, которое хотя и стараются скрыть, тем не менее оно у всех на устах и очень поразило европейцев.
        Третьего дня вечером два евнуха обвинили перед пашой женщину из гарема в знакомстве с мужчиной, которое она свела в окружающем гарем саду. Обвиняемая была женой Ибрагима-эффенди, приемыша паши. Это невыносимейший и безобразнейший человек из всей его свиты. Ей не более 15 лет, и, говорят, она красавица. Сперва она была любовницей паши, а потом он отдал ее этому самому Ибрагиму-эффенди. Вероятно, евнухи сделали донос со свойственной им злобой и, может быть, даже оклеветали ее, прибавляя многое; потому что паша ужасно разгневался, выслушав их рассказ. Он приказал привести к себе женщину и ее знакомого. Несчастная задрожала всем телом, когда увидала в глазах паши ярость.
        -Ты разговаривала сегодня в саду с посто- ронним мужчиной? - спросил паша, Да, ваша светлость, я спрашивала о своем господине Ибрагиме-эффенди у знакомого тебе и мне по Каиру Ибрагима-ара.
        -Он, наверное, хотел тебя соблазнить изме- нить мужу; не правда ли? Нет, ваша светлость, это неправда! Расскажи всю правду, тогда тебе ничего не сделают; но если ты утаишь совершившееся, то я прикажу отрубить тебе члены по частям.
        Несчастная женщина испугалась, смешалась и признала за истину все, что сказали низкие обвинители.
        - Уведите ее, - приказал паша, - и доставьте мне собаку Ибрагима-ара! Его привели.
        - Ты соблазнял к неверности Нэфизу, жену Ибрагима-эффенди? Нет, ваше превосходительство! Как, ты решаешься еще лгать? Берите его, кавасы, свяжите и секите до тех пор, пока он скажет правду! Собака, ты должен умереть! Ибрагим-ара бежал и счастливо пробрался мимо дворцовой стражи. Кавасы преследовали его и получили приказ привести к паше живым или мертвым. Трое из них, более человечные, не стреляли по нему, четвертый же выстрелил и раздробил подбородок жертвы. Он упал, и его без чувств принесли к судье. Там он пришел в себя, встал и сказал: Ваша светлость, я невинен! Застрелите эту собаку и бросьте в реку! - отвечал паша.
        Ибрагим-ара получил вторую пулю в живот. После этого его отнесли на барку и посередине реки бросили в воду. Несмотря на половодье, он достиг невысоко затопленного песчаного острова. Собравшись с последними силами, он встал здесь на ноги и громко крикнул: "Ибрагим-эффенди, я должен тебе еще нечто сообщить". Вместо Ибрагима-эффенди это услыхал паша и приказал палачам кончить это дело. Третья пуля заставила его замолчать навеки.
        Теперь дошла очередь до женщины. Паша приказал бросить ее в реку. Она была украшена бриллиантами и другими драгоценными каменьями, которые кавасы хотели снять с нее. "Нет, — загремел паша, — пусть останутся на ней эти вещи; бросьте эту развратницу к ее любовнику такой, как она есть!" Ее принесли на берег Голубого Нила, выстрел - и бурные волны приняли несчастную жертву и потом так же спокойно покатились, как будто и не знали об ужасном убийстве.
        Более я ничего не могу прибавить; история говорит сама за себя. Но скажу только то, что не заставило себя ждать: обыкновенное наказание за всякое совершенное преступление - это муки совести. Лятиф-паша целый год не мог освободиться от постоянно являвшихся ему образов убитых.
        26 июля. Дождливый период в полном разгаре. Регулярно на третий или четвертый день - гроза, и обыкновенно с дождем.
        Ежедневно через наш двор перелетают несколько семей очень интересной птицы, которую в соответствии с систематикой называют Colius senegalensis. Величиной она с жаворонка, но покрыта более шерстью, чем перьями, и в особенности замечательна своим хвостом от 9 до 10 дюймов длины, состоящим из двенадцати перьев с очень твердыми стволами и лишь с зачатками опахала. Цвет перьев мышиный или буроватый. На затылке у нее хохол ярко-голубого цвета. Она живет в самой чаще садов. С мышиным проворством пролезает сквозь кусты, которые на глаз кажутся просто непроницаемыми. Там она отыскивает себе пищу. Между орнитологами существует совершенно неосновательное мнение, будто птица спит, вися на тонких ветвях*.

* Описанная птица принадлежит к отряду птицы-мыши (Coliidae), представители которого обычно мелкие, сероватые птички обладают острыми, загнутыми когтями и, подобно нашим синицам, быстро и ловко лазают по деревьям. Их очень много в садах Хартума.

        В мимозовых лесах Голубого и Белого Нила ткачики вьют художественные гнезда, примечательные своей красотой и целесообразностью постройки. Птицы эти получили удачное название. Здесь в Хартуме находится красивая порода с желтым брюхом, черной головой и зеленоватой спинкой. Гнездо ткачика висит на самой верхушке тонких, гнущихся ветвей, обыкновенно над водой. Гнездо имеет форму пустого полушария, на которое поставлен заостренный пустой конус. Вход в него образует длинная труба, которая тянется по всей внешней стене и лишь внизу открывается. Это изящное жилище состоит из длинных травяных стеблей, сплетенных между собой так, что гнездо совершенно непромокаемо. Внутри оно выложено тонкой и мягкой травой и шелухой семян, которые впоследствии служат подстилкой для птенцов.

Длиннохвостая птица-мышь
        Теперь охотимся очень удачно. Период дождей принес с собой множество редких птиц, которых мы ревностно преследуем. На берегах обеих рек живут целые стаи гусей, колпиц, клювачей, цапель, маленьких черных аистов и авдоток. В лесах наблюдателю открывается совершенно новая жизнь.
        В хартумских садах уже поспел виноград. Его, конечно, нельзя сравнивать с великолепным, сахаристым египетским или греческим виноградом; но все-таки он вкусен.
        Несколько дней назад сардинец Брун-Роллет возвратился из своей поездки в Кордофан, где он был по торговым делам. Его сопровождал некто Ботэ, ездивший в Кордофан для закупки арабской камеди с одним мулатом, сыном знаменитого Линнант-бея.
        Роллет - отец четырех или пяти детей, которых он прижил с тремя, именно с тремя, невольницами. Теперь они мирно живут одним домом, чтобы совместно воспитать юных незаконнорожденных.
        10 августа. Сегодня большой мусульманский праздник, Большой Байрам. В этот день впервые показывается новая луна после постного месяца Рамазана. Турки и египтяне в чалмах и разряженные наполняют улицы. Повсюду затеваются великолепные "фантазии". По всему городу помадная вонь и аромат крокодильных желез; и как необходимая музыка - двадцать один выстрел.
        Ночью была сильнейшая гроза с ливнем, который залил водой весь Хартум.
        Я уже давно собирался поохотиться на Голубом Ниле, но этому постоянно мешал недостаток в деньгах, теперь очень чувствительный. Не решался просить европейцев о займе, ибо был уверен, что буду или кругом обманут, или получу оскорбительный отказ. В это время я короче познакомился с одним знатным турком, Хуссейном-ара, отставным кавале- рийским полковником; сообщил ему о своих денежных затруднениях и получил от него без дальних рассуждений две тысячи пиастров. Обладая этой суммой, я мог исполнить свое намерение. После удачной охоты на Голубом и Белом Ниле 9 сентября мы покинули Хартум на маленькой барке, крытой лишь соломенной рогожей. Доктор Фирталер решил, что останется еще в этой столице, поэтому я мог взять с собой слугу Тишендорфа, новоприобретенного охотника нубийца, Томбольдо, повара, старого слугу Гитерендо и моего верного Али-ара. Нам угрожала в лесах климатическая лихорадка, но естествоиспытатель не должен бояться ее, если желает чего-нибудь добиться. Перед отъездом я нанял для доктора другой, более обширный дом.
        Нам предстояло весьма медленное плавание, потому что господствующий ветер был встречный и барке приходилось плыть против течения; для этого надо было употреблять много усилий и времени. В местах, где леса подступали к самой реке, возможно было продвигаться вперед лишь следующим образом: матросы, взяв в рот бечеву и проплыв между колючими, висящими над водой мимозовыми кустами, добирались до прогалины в лесу и, выйдя на сушу, тянули оттуда барку. Нам нужно было потратить целый день, чтобы сделать одну немецкую милю. Но мы не теряли времени; напротив, тихая езда была нам очень выгодна. В лесах настреляли столько добычи, что никогда не сидели без дела.
        На этот раз, описывая вторичную поездку в девственные леса, я не буду утомлять благо- склонных читателей естественноисторическими исследованиями, а просто расскажу о своих приключениях.
        17 сентября. Третьего дня мы прибыли в Камлин. Это ничем не замечательное место, о нем упоминают лишь ради его винокуренного завода, единственного во всем Восточном Судане. Нам же он интересен великолепной добычей. Мой охотник Томбольдо застрелил вчера двух редких европейских орлов и двенадцать экземпляров священного ибиса. Он сказал мне, что в некоторых местностях можно целыми стаями видеть и убивать этих обыкновенно диких и редких птиц. Такой случай не часто повторяется, и поэтому мы остались сегодня здесь. Рано утром я отправился с Томбольдо к реке в означенное место. Лег в высокую траву и вскоре подстрелил пролетающую священную птицу. По совету моего черного охотника я поставил ее при помощи палочек в обыкновенную для нее позу и стал дожидаться пролета других стай. С другого берега беспрестанно прилетали многочисленные стаи этих диких птиц для ловли саранчи в степи. Теперь это единственная их пища. Каждая пролетающая стая останавливалась в воздухе и окружала убитого товарища, так что в короткое время я смог убить пятнадцать экземпляров, к которым Томбольдо прибавил еще шесть. Лишь впоследствии мне стала ясна причина непонятного соединения нескольких сотен этих птиц, обыкновенно попадающихся в одиночку. Они свили целую колонию гнезд в неприступном болоте в лесу на противоположном берегу.
        Естественно, что после обеда очень много дел. Надо было препарировать большое число убитых птиц. Мы тихо поплыли вперед.
        К вечеру начала собираться гроза. Небо все более и более темнело, и незадолго до солнечного заката налетела буря. Наш кораблик кидало во все стороны. Молния за молнией падали со всех сторон в реку и прибрежный лес. Треск валящихся деревьев, вой испуганных гиен и бушевание волн, поднятых на аршин неистовой бурей, заглушались беспрерывными раскатами грома и ревом урагана. Это было величественное, страшное и прекрасное зрелище.
        В этом бурном потоке наша утлая барка летела вперед или кидалась во все стороны, как мячик. Волны плескали через борт, и вскоре воды в трюме набралось на несколько дюймов. К счастью, кораблик скоро был выброшен бурей так далеко на тинистый берег, что яростные волны не могли ему более грозить опасностью. Тут полил дождь, такой дождь, о котором может судить лишь тот, кто сам испытал тропическую грозу. Суданцы говорят, что в этом дожде каждая падающая капля величиной с пулю. В короткое время вода в трюме поднялась на фут, и мы насквозь промокли. С великим трудом я спас от воды препарированные птичьи шкурки, которыми были наполнены все ящики.
        Вскоре дождь прекратился, но мы были поставлены в очень печальное положение. Люди дрожали от холода и на открытой со всех сторон барке не очень-то приятно себя чувствовали. Заметили поблизости деревню, куда и побежали все, за исключением корабельной прислуги. Жители, увидав вооруженных людей, сперва испугались. Мужчины убежали в лес, но возвратились, узнав, что дело лишь за сухим и теплым ночлегом. Они очистили нам токуль и раздули громадный огонь, у которого мы могли согреть наши окоченевшие члены и приготовить крепкий кофе. Однако ночной покой был встревожен, кроме воя гиен, еще вторым ураганом, который, хотя ничего не повредил в нашей деревне, но барке снова грозил опасностью.
        21 сентября. Сегодня утром мой слуга в первый раз заметил в лесу обезьян. Я тотчас сошел на берег, застрелил выпорхнувшую передо мной большую сову и начал преследовать обезьян, которые, гримасничая, с большим проворством пропали в тернистых кустарниках.
        24 сентября. Вчера вечером был опять сильный дождь. Сегодня в полдень мы достигли деревни Абу-Харрахс, находящейся на правом берегу Голубого Нила. Здесь я захотел остановиться ради прекрасных лесов по обеим сторонам реки. Мы заняли оставленную казарму албанских войск. Туда я приказал снести нашу поклажу, когда до некоторой степени очистили от грязи три комнаты, в которых еще можно жить.
        В следующие дни, кроме очень добычливой охоты, мы получили еще несколько подарков от живущего здесь кашэфа. По турецкому обычаю, он прислал сверх того несколько баранов "для кухни". То, что его нужно было отдарить за его "акрамэ", было понятно само собой; а из его слов стало достаточно ясно, что он желал спиртного. Поэтому он получил несколько бутылок хорошей водки, и мы навсегда стали приятелями.
        30 сентября. Мы охотились в лесах на другом берегу. Во время одной охоты только углубились в лес не более чем на сто шагов, как перед нами поднялся крокодил около 8 футов длины и спрятался в ближайшем кустарнике. Мы окружили заросли с оружием наготове, но крокодила и след простыл.
        Охотясь и при этом преследуя различных птиц, я через час с лишком достиг тахера, или возвышенности (буквально "тыла"), степного леса, где заблудился, возвратился к реке лишь к полудню весь в поту, измученный, истомленный и с ужасной жаждой. Не долго думая, бросился к воде, чтобы напиться. Если б даже смерть явилась передо мной, и то бы я попробовал охладить свой жаждущий язык, потому что здесь, во внутренней Африке, жаждущий не в состоянии противостоять виду воды: так ужасна мука, которую он испытывает.
        Напившись, я осознал, что повредил себе, и стал опасаться дурных последствий, которые действительно не замедлили появиться. Тихой ходьбой пробовал успокоиться, но потом, до смерти утомленный, опустился под тенистое дерево. Мои люди нашли меня здесь почти без чувств и отнесли в наше жилище.
        Воды Голубого Нила постепенно спадают (в иные дни на девять дюймов), несмотря на беспрестанные грозы и ливни. По-настоящему дождливый период должен бы уже окончиться, старожилы не помнят такого долгого его продолжения. Трава в степи от шести до восьми футов высотой. Есть надежда на необыкновенно богатый урожай дурры. Вблизи деревни степь засеяна этим плодородным злаком. Лятиф-паша дал полезный приказ, чтобы войско разводило свои собственные поля. Две роты солдат, квартирующих в ближайшем городке Волед-Мединэ*, обработали такое громадное пространство земли в пустыне, что его не обойти за целый день.

* Сейчас этот город называют "Вад-Медани".

        10 октября. Наш дом превратился в лазарет. Я уже целую неделю лежу в климатической лихорадке**.

* * Так Брем называет малярию.

        День и ночь меня мучит сильнейшая головная боль. Четверо слуг-арабов захворали, и Тишендорф тоже слег. Часто у него такой сильный бред, что прочие вынуждены его держать, потому что в бреду он уходит ночью из дома и бродит около реки. Никто из нас, конечно, не работает; немногие, оставшиеся здоровыми, неотлучно ухаживают за больными.
        Многие заболели в нашей деревне; а в Волед-Мединэ лихорадка так сильна, что там ежедневно умирают в среднем до 15 человек. Со всех сторон меня уверяют, что именно этот месяц самый дурной из всех. Грозы и ливни продолжаются. Мне принесли одну из тех змей, которых туземцы называют "ассала"***.

* * * Ассала африканский вид питона (Python sebae).

        Араб убил ее дубиной. Она не ядовита, и ее едят. Лежащая предо мною змея длиной в десять парижских футов, должно быть, недавно поела: брюхо в середине тверже бедра здорового мужчины. Красивый рисунок кожи побуждает туземцев делать из нее украшения, например, обшивать ножны кинжалов и тому подобное.
        Из Волед-Мединэ барки возвратились пустыми; они отправлялись туда за дуррой. Прошлогодний урожай весь вышел, а новый еще не созрел. За ардеб, или 4,8 венской осьмины, платят обыкновенно в Волед-Мединэ по 6 пиастров.
        Мы желали получить одну из этих барок, чтоб иметь возможность возвратиться в Хартум, так как без врачебной помощи долее не можем здесь оставаться.
        Уж несколько дней замечаются предвестники пассатов - прохладные дуновения. Можно надеяться, что скоро появятся эти желанные ветры и уменьшат ужасный зной. Часто ночью у нас плюс 28 градусов по Реомюру.
        14 октября. Тишендорф серьезно заболел и целую ночь напролет бредит. Даже старого турка Али-ара схватила лихорадка. Остался здоровым один только повар Мансур.
        Много раз он избавлял меня от головной боли очень странным средством. Разводит в чашке соль с лимонным соком и, раздев меня совершенно, натирает этим все тело снизу вверх, произнося при этом наизусть фахта и значительное количество набожных изречений, между которыми часто повторяется: "Бэ исм лилляхи эль рихман эль рахим". Потом он трет виски ко лбу, по его выражению, "собирая на лбу солнце", так как он приписывает мою болезнь влиянию солнечных лучей. После этого, собрав кожу на лбу, стягивает ее немного с головы, вливает раствор в уши и тогда уж тщательно меня вытирает. Головная боль обыкновенно исчезает совершенно или, по крайней мере, на время.
        Причину облегчения я оставляю неразрешенной. Все это найдут, пожалуй, смешным; но чего не позволит совершить над собой больной, если только имеет надежду на облегчение своих страданий! Пришлось еще на целую неделю задержаться, мы все не выздоравливали. Лишь 21 октября удалось нанять барку для обратного пути. Тотчас приказали ее оснастить и к вечеру отплыли. Ночью я почти не спал и слышал крики нескольких тысяч летящих, как я полагал, журавлей. На следующее утро увидел, что птицы не летели, а спокойно сидели на песчаном острове реки.
        К полудню несколько сотен этих обыкновенно хитрых птиц подпустили к себе подплывающее судно так близко, что я не мог удержаться, чтобы не выстрелить в них из винтовки, хотя для этого несколько человек должны были приподнять меня. Выстрел был удачен - убил две птицы. Мне их принесли, я держал в руках редкий вид - Grits virgo*.

* Это обыкновенный степной журавль-красавка, редкий разве в Западной Европе. Впрочем, за последние десятилетия сильно истреблен и в степях.

        До сих пор эта птица мне не попадалась.
        Я радовался, как орнитолог-коллекционер и эстет, что добыл эту птицу, и у меня пробудилось желание добыть еще несколько журавлей. Случай представился скоро; тогда эстет ушел на второй план и уступил свои права коллекционеру. К сожалению, занятие коллекционера почти всегда соединено с убийством.
        К вечеру мы проезжали около большого острова и увидели на нем множество сидящих журавлей. Я остановил барку у нижнего конца острова и, несмотря на свою лихорадку, решил устроить ночную охоту. Бодрость духа преодолела телесную слабость. В продолжение нескольких недель я был не в состоянии оставить свою постель, сегодня же смог отправиться на охоту.
        В ночной темноте нам удалось убить нескольких журавлей. В следующие дни я повторил этот маневр, и охота была постоянно удачной. Но всякий раз после ночной охоты я чувствовал себя все хуже и хуже и вскоре вынужден был прекратить охотиться. Значит, дух не имел столько сил, чтобы выдержать могущественное влияние лихорадки.
        26 октября. Причалили к Хартуму. Лихорадка так ослабила, что я едва дошел до квартиры. Доктор, взглянув на меня, просто испугался. После полудня опять начались сильные припадки.
        Меня посетили европейцы Пеннэ, Контарини и Грабо, чтобы выразить свое сочувствие. Грабо и Контарини рассказывали о многих насильственных мерах паши. Во-первых, он велел оставить службу аптекарю и, по их мнению, конечно, без всякого повода, но в действительности потому, что Грабо оказался виновным в подлогах. Старый плут Лумелло хотел продать невольницу, а паша дал ей отпускную. Итальянец на это немало злится. Сыплющиеся на пашу проклятия европейцев не находят, однако, во мне сочувствия, потому что я не могу не оправдать энергичных мероприятий этого губернатора.
        Нашему доктору не особенно приятно в Хартуме. Он с отвращением смотрит на беспорядок в хозяйстве европейцев и развращенность большинства из них. Он ничего не желает сильнее, как уехать отсюда. Мы строим планы для новой поездки на Голубой Нил. Этому препятствуют лишь моя болезнь и недостаток в деньгах.
        Аббас-паша сослал сюда трех арабов. Эти люди воспитывались в Европе, но только один из них приобрел там научные знания и стал образованным и деликатным человеком. Второй же во всех отношениях ничтожное явление. Третий из них, Баюм-эффенди, несмотря на двенадцатилетнее пребывание во Франции, остался феллахом. Он соединяет в себе все недостатки простолюдина - и араба, и француза. Кроме них сюда приехал еще необразованный француз, истый gamin de Paris (парижский паренек - франц.) по имени Эдуард Легран. Конечно, он избрал для своего временного жительства дом Пеннэ.
        Несколько недель назад Никола Уливи возвратился из своего путешествия в Кордофан. Кроме многих невольниц и довольно большого количества арабской камеди, он привез оттуда в высшей степени удивительные плоды. Формой и величиной они походят на миндалину; скорлупа черновато-серая, а ядро белое. Когда плод положишь в рот, то вкус у него сначала неприятно горький, но стоит взять глоток воды, как он превращается в чисто сахарно-сладкий. Этот плод из Такхалэ.
        14 октября. Торговая экспедиция покинула Хартум. Эта экспедиция ежегодно снаряжается на Белый Нил правительством и богатыми купцами. Теперь она отправилась под управлением плута Никола Уливи. Мы принуждены были видеть, как она отплывает без нас, провожаемая бесчисленными выстрелами, несмотря на наше безграничное желание присоединиться к ней.
        Главная цель этой чисто меркантильной экспедиции - обмен слоновой кости и рабов на стеклянные бусы (зукхзукх, или зукзук). Обыкновенно из этого путешествия привозят в Хартум оружие, утварь и другие вещи, замечательные в этнографическом отношении. При постоянных попутных ветрах корабли быстро достигают 6 или 5 градуса северной широты и через три-четыре месяца возвращаются нагруженные слоновой костью, тамариндовыми лепешками, черным деревом, медом и другим товаром. Прибыль и выручка от этой поездки довольно значительны. Лишь с установлением консульства европейцы получили возможность принимать участие в экспедиции без всяких ограничений.
        10 ноября. Уже несколько дней, как я в состоянии выходить. Третьего дня мы предприняли маленькую прогулку на Рас-эль-Хартум, или соединительный пункт обеих рек. По дороге указали нашей прислуге на норы самого большого навозного жука, какого только можно встретить в Восточном Судане.
        Этот год очень урожайный. В хорошо орошенных садах четыре раза жали пшеницу. Финиковые пальмы цвели во второй раз и снова принесли плоды.
        Наше положение становится все бедственнее. Из Европы мы не получаем ни писем, ни векселей. Все мои старания занять в Хартуме денег оказались безуспешными. Под конец я был принужден обратиться к Никола Уливи перед его отъездом на Белый Нил. Я послал к нему Контарини для переговоров и был немало удивлен, услышав, что Никола даст мне незначительную сумму. Я отправился в его диван со своим верным Али-ара. Никола принял меня весьма приветливо.
        "Вы желаете получить от меня денег, многоуважаемый господин; я с удовольствием исполню ваше желание. Но я купец, и потому вы не удивитесь, что могу дать взаймы лишь с процентами. Потом, полагаю, вам будет полезно взять мою барку для путешествия. Я ее отдам за семь тысяч пиастров в месяц. А сколько пиастров вам нужно?" Я объявил, что мне нужна сумма в три тысячи пиастров, и Никола потребовал пять процентов в месяц. К этому присоединилась барка, на которую был лишь намек, но я знал, что необходимо нанять ее, несмотря на то, что запрашиваемая цена была на 60 процентов дороже ее настоящей стоимости. Внутри меня так и кипела досада, но не оставалось другого средства для получения денег; поэтому я обещал за барку тысячу двести пиастров, или восемьдесят прусских талеров, и, кроме этого, на всю сумму (в последнюю включаются две тысячи пиастров за наем барки) 60 процентов росту. Выручка Никола была в двести восемьдесят талеров. И я согласился на это условие, потому что был принужден к этому! Как утопающий хватается за соломинку, так и я в отчаянии ухватился за этот последний спасительный якорь. Что во мне происходило тогда, об этом никто не узнает. Я видел свою гибель и гибель прочих и чувствовал, что неведомая рука тащит меня на самое дно пропасти; я должен был скрыть свои чувства от своего мучителя. Мы сосчитали сумму в известной монете, и я обещал представить на нее вексель. Никола при счете еще раз попробовал надуть меня на 20 процентов.
        Тут уж я не мог сдержать своего негодования. Страшная ярость овладела мной; мощной рукой схватил я мошенника за его длинную бороду и начал бить его своей нильской плетью до тех пор, пока мог шевелить рукой. Это продолжалось долгое время. Али-ара с заряженным пистолетом охранял дверь дивана, чтобы слуги не явились на помощь кричащему Уливи. Святое правосудие! Прости, если я тогда захватил твои права! Я еще до сих пор благодарен, что моя рука была так мощна! Наконец Уливи вырвался, убежал и закричал мне из своего гарема: "Maladetto, посмотрим, где ты теперь достанешь денег". Я ушел из дивана, не отвечая на слова наказанного ростовщика.
        Когда гнев мой прошел, я начал думать о нашем положении. Я не видел выхода из денежного затруднения. Вдруг мне пришло в голову попросить пашу о деньгах. Я написал ему просительное письмо, в котором представил свое положение, рассказал о низости европейцев и под конец просил его одолжить на четыре месяца пять тысяч пиастров. В течение этого времени надеялся получить из дома деньги и ими погасить долг. Переведя письмо на арабский язык, послал его паше с Али-ара. В тот же день получил ответ. По турецкому обычаю, паша написал на другой стороне посланного мной листа приказ казначею мудирии. Он заключался в следующих словах: "Мы решились согласиться на просьбу немца Халиль-эффенди и приказываем вам выдать ему пять тысяч пиастров без процентов. Возьмите с него расписку. Если же по истечении четырех месяцев этот господин не будет в состоянии возвратить в правительственную кассу взятые им деньги, то перешлите ко мне его расписку и спишите сумму в пять тысяч пиастров из наших доходов. О дальнейшем мы распорядимся впоследствии".
        Этот поистине царственный поступок не требует комментариев. Я пошел благодарить его. Он встретил меня словами, в которых звучал упрек: "Нехорошо с твоей стороны, Халиль-эффенди, что ты мне раньше не сказал о своей нужде; я бы давно с ней покончил, потому что я ведь тоже на чужбине".
        Теперь я радостно начал готовиться к путешествию по верховью Голубого Нила. Вместо семисот пиастров, которые я должен был бы заплатить за барку Никола Уливи, я заплатил теперь триста за другую, покрытую палаткой из соломенных циновок, которая вполне нас удовлетворяла. Настоящее судно было гораздо больше дахабие Никола Уливи. Через несколько дней мы собрались в дорогу; наша корабельная прислуга была гораздо старательнее, чем та, которую содержал этот мошенник.