Поездка в Кордофан

        Вечером 25 февраля отлично оснащенная дахабие, которая должна была довезти нас вместе с Петериком вверх по Белому Нилу к лесистому селению Торра, отплыла от хартумского мишераэ, то есть торной дороги, к реке. Сильными ударами весел гребцы быстро спустили дахабие вниз по течению Голубого Нила, у селения Рас-эль-Хартум вошли в Белый Нил и при свежем северном ветре, дующем навстречу течению, подняли паруса. Ветер был отличный, погода превосходная. Плавание представлялось самое благополучное, и мы с большим удовольствием пускались в не известную еще нам степную область. Была пятница, и недаром Контарини закричал нам вслед известную поговорку: "Venerdi ed marte, non si sposa, non si parte". (По пятницам и вторникам не женись и не пускайся в дорогу. - итал.) Пятница для путешественников по воде - самый дурной день. В этот день в Италии ни один корабль не выйдет в море, ни одна невеста не пойдет к алтарю, и уж конечно, никто не предпримет сколько-нибудь отдаленной поездки, как мы, вольнодумцы, это сделали. И моряки совершенно правы: пятница для отплытия - самый несчастный день! С чрезвычайной быстротой плыли мы вдоль берега, и пока был попутный ветер, благополучно продолжали плавание. На следующее утро увидели, что река расширилась, имея в этом месте более 3000 шагов в ширину. Вода была на среднем уровне, а у обоих берегов уже показались довольно обширные отмели и песчаные островки. Они кишели бесчисленным множеством разных птиц, непрерывными скопищами тянувшихся вдоль обоих берегов. В этот день мы видели тысячи нильских гусей, цапель, аистов на зимних квартирах, журавлей, клювачей, венценосных журавлей, священных ибисов, песочников и других болотных и водяных птиц. Все пространство обоих берегов, которое можно только объять глазом, было покрыто рощами мимоз; уже здесь они принимали характер тропических лесов северо-восточной Африки. Большое пространство еще и теперь было под водой; а на сухих территориях мы могли по стволам деревьев определить, докуда доходил уровень реки: в иных местах он поднимался на десять футов выше земли. Там, где леса отступали от берегов, открывалась необозримая равнина с возвышающимися там и сям обнаженными холмами. Деревни скрывались за деревьями, но большие стада свидетельствовали о близости селений. Бесчисленные табуны овец, коров и верблюдов паслись на тинистых берегах, пощипывая траву или обгладывая мелкие листки с древесных ветвей.
        На длинных илистых отмелях мы заметили глубокие борозды, или канавы, тянущиеся к лесу. Эти тропинки протоптаны гиппопотамами (арабы правильнее называют их речными буйволами - джамус-эль-бахр) по ночам, когда они оставляют реку и отправляются на пастбище; и понятно, что вследствие необыкновенной тяжести тела короткие ноги их вязнут в иле, а животы тащатся по земле и пролагают эти борозды. Гиппопотамов здесь ужасное множество, и они причиняют великий вред посевам дурры. Там, где водятся речные буйволы, живут также и неизменные их спутники - крокодилы. Мы видели, как эти страшные животные длинными рядами лежали по песчаным отмелям, точно колоды, и при нашем появлении медленно сползали в воду.
        По обоим берегам обитает племя, которое хотя живет на тот же лад, как настоящие номады, но не кочует с места на место. Это племя хассание; стада составляют его единственное богатство. Правда, оно занимается и земледелием, но существенным элементом его пропитания остается все-таки скотоводство.

Бегемот
        Чем ближе мы приближались к Эленсу, последнему селению, находящемуся под турецким владычеством, тем шире становился Белый Нил*.

* В 1937 году здесь (у местечка Вулиэ) Нил был перегорожен огромной плотиной. Образовавшееся водохранилище наполняет 3200 млн м3 воды.

        По всей вероятности, при высшем уровне воды у селения Буэхда ширина его уже превосходит немецкую милю. Леса принимают характер девственных тропических лесов. Мы встречаем вьющиеся растения, побеги которых больше шести дюймов в поперечном разрезе и похожи на настоящие стволы. В самой чаще, иногда совершенно непроницаемой, царствует типичная тропическая жизнь. Толпы обезьян с длинными хвостами кричат и ворчат в глубине леса или уморительными прыжками приближаются к берегу, чтобы напиться. Попугаи с пронзительным криком летают с дерева на дерево. На каждом шагу охотнику представляется все новое интересное явление. Охота всякий раз дает самый удовлетворительный результат.
        28 февраля. Прибыли к месту, от которого на расстоянии полутора немецких миль от берега лежит селение Торра. В ожидании необходимых для переезда вьючных животных мы разбили палатки. В какую бы глушь и незнакомую местность ни забрался естествоиспытатель, он никогда не будет жаловаться на скуку. Мистер Петерик скучал от всего сердца и пламенно желал скорейшего окончания путешествия; а мы с бароном нашли в ближнем лесу столько развлечений, что охотно бы остались в этом месте еще несколько дней.
        Впрочем, на другой день все мои радости пресеклись по причине приступа местной лихорадки. С одной прогулки я воротился совсем больной и по мучительному ознобу вскоре догадался, какая хворь меня постигла. Барон немедленно открыл мне кровь - тогда мы, по советам одного простоватого итальянского врача, еще веровали в пользу кровопускания, но пароксизм не ослабевал. Между тем пришли верблюды, уже совсем навьюченные, и готовые ожидали нас. Чтобы доехать до Торра, мне нужно было среди жестокого приступа влезть на верблюда. Я был так слаб, что не мог сидеть прямо и в полусидячем или полулежачем положении старался удержаться на месте, хватаясь за один из ящиков, которыми мой верблюд был нагружен. Я страдал ужасно; каждый шаг верблюда причинял мне невыразимое мучение. От раскачивания сделалась рвота, а от усилий, совершаемых мной, чтобы не свалиться, я вскоре лишился последних сил. Через три часа этой пытки, смертельно измученный, прибыл я в селение и там почти без чувств был свален в первый попавшийся токуль.
        Чтобы не утомить читателя, не буду распространяться и перечислять тех болезней, через которые прошли мы с бароном, так как и он на следующий день впал в бред, чем обыкновенно начинается здешняя лихорадка; довольно сказать, что с этого дня лихорадка в разнообразнейших своих видах и проявлениях ни на один день не покидала нас во время четырехмесячного пребывания в степной области Кордофана. Больше тридцати дней провалялись мы на своих жалких походных постелях, причем втройне чувствовали все затруднения, которые испытывает в этих странах всякий

Деревня хассание
        До 9 марта мы оставались в Торра. Только раз, 3 марта, печальное однообразие нашей жизни было прервано приключением, которое побудило нас даже встать с постелей. Один из токулей загорелся, в одну секунду он был объят пламенем, и через пять минут от него осталась только груда пепла. К счастью, не было ни малейшего ветра, иначе при необыкновенной быстроте, с какой здесь распространяются пожары, вся деревня непременно бы сгорела.
        Селение Торра состоит примерно из тридцати соломенных хижин, окружено небольшими нивами дурры, но обладает громадными стадами. В ближайших лесах я видел табуны верблюдов, числом от пятисот до шестисот голов. Их пасли лишь несколько собак и пастухов. Пастухи, когда я посещал стада, очень любезно предлагали мне верблюжье молоко. Оно на вкус кисловато и довольно противно, но чрезвычайно жирно, и потому пастухи охотно употребляют его в пищу. Каждые два дня, в полдень, верблюдов водили поить, но, чтобы уберечь их от крокодилов, водили не к реке, а к небольшим прудам корытообразной формы, устроенным из речного ила. В наполняющую их воду кладут куски глины, содержащей много соли (этой глины здесь всюду множество); соль распускается в воде, и верблюды, как все жвачные животные, с величайшей жадностью пьют этот соляной раствор. В этих стадах находили мы удивительные по красоте экземпляры и еще больше дивились тому, как низко их ценят. Берега Белого Нила славятся лучшими заводами верблюдов после атбарских. Для предстоящего путешествия купили мы одного, по свидетельству знатоков, отменного хеджина и уплатили за него около тридцати талеров на наши деньги, что считается у туземцев громадной суммой.
        9 марта. Прелестным утром мы с караваном мистера Петерика направились к первому селению Кордофана. С трудом и неохотно влезли на своих хеджинов. Барон еще сильно страдал, да и я далеко не выздоровел. Чтобы избавиться от скуки медленного путешествия с багажом, мы пустились крупной рысью вперед, но не отъехали еще и пятисот шагов, как отменный хеджин барона взбесился, на всем скаку сбросил его вместе с седлом, поводьями, оружием и бурдюками и скрылся между деревьями. После нескольких неудачных попыток погонщики наших вьючных верблюдов признали невозможным поймать беглеца и потому послали одного из своих товарищей назад в селение, чтобы оповестить о случившемся несчастье. Поневоле должны мы были продолжать путь с вьючными верблюдами, на одного из которых сел я. Хабир зигзагами повел нас через степь и тем еще удлинил этот скучный переезд.
        После четырехчасового пути в степи показались остроконечные крыши токулей селения Эль-Эджед. В ту же минуту один из погонщиков заметил хеджина с седоком, скакавшего за нами во весь дух. То был араб, который привел нам бежавшего верблюда. Он его нашел беззаботно пасущимся в степи. Тотчас узнал и привел в Торра, откуда его немедленно послали вслед за нами.
        Несмотря на такую основательную прогулку, "отменный хеджин" сделал в этот день не менее шести немецких миль, или сорока километров, в нем заметна была сильная наклонность продолжать свои страннические подвиги. Но наш слуга Идрис, нубиец, который вырос на спине верблюда, оказался не таким плохим наездником, как барон: он надел на хеджина узду, крепко засел в седло и в продолжение получаса так гонял его по степи, что отбил всякую охоту упрямиться и своевольничать.
        Как только мы приехали в Эль-Эджед и вошли в хижину, явилась целая толпа девушек с приветствиями: они начали петь хором и выделывать какой-то очень чувственный, но не изящный танец с очевидным намерением добиться нашей благосклонности. Но мы были так измучены и голодны, что ни о чем другом не думали, как только поесть да отдохнуть, а потому дали им порядочный бакшиш и отправили, заказав только принести нам кур и цыплят, так как другой живности в селении не водилось. Надо заметить, что при этом мы назвали кур словом "фарха", так, как их называют в Египте. Шейх в изумлении покачал головой.
        -Я слышал, что вы едете в Обейд, а хотите здесь покупать фарха? У меня есть одна, но старая, дурная.
        -Это ничего, - говорю я, - тащи ее сюда.
        Он пришел и притащил невольницу, которая действительно вполне соответствовала нелестному описанию шейха. Мы расхохотались и стали уверять его, что эта девушка нам не годится, потому что мы фарха желаем купить для еды. Шейх убежал в ужасе, а мы только дивились, чего он испугался. Наконец Идрис разгадал нам эту загадку, сообщив, что в Кордофане молодых невольниц называют "фарха" (зверьки), а кур называют "фаружд". Он тотчас побежал вслед за шейхом, который уже начал смотреть на нас недоверчиво, и потребовал цыплят под их настоящим именем, после чего нам натащили их в громадном количестве.
        Эль-Эджед считается кордофанским селением, хотя лежит за целых одиннадцать немецких миль от Гашаба - первого настоящего кордофанского селения.

Местные Жители снабжают лагерь путешественников продовольствием
        Между Эль-Эджедом и Гашабом находится степь Хала-эль-Акаба*, через которую англичанин со своим проводником и одним слугой намеревался переехать в один день.

* "Хала" означает "пустыня", в Судане, как известно, так называется степь, а "каба" значит "пустынное, безлюдное место, пустыня в настоящем смысле", - А. Брем.

        На хорошем хеджине, пожалуй, не трудно проехать в день двенадцать миль (около 90 километров); но для нас, больных лихорадкой, это был бы слишком затруднительный перегон. Мы сочли за лучшее тащиться с вьючными верблюдами и на следующий день, около полудня, отправились вслед за майором, который выехал до рассвета.
        Еще несколько часов тянулись мимозовые рощи, а дальше началась сплошная степь. На закате мы остановились, напились кофе, потом ехали еще несколько часов, вплоть до ночи. Наши верблюды спугнули огромную стаю цесарок, которые с громкими криками рассеялись во все стороны. До тех пор мы еще не встречали этих птиц в диком состоянии и очень интересовались ими. Но они были до такой степени боязливы и осторожны, что нам не удалось убить ни одной. В десять часов вечера расположились ночевать среди степи, на песчаном месте, совершенно лишенном травы. С южной стороны степь на целую милю была объята пламенем: туземцы зажгли сухую прошлогоднюю траву, чтобы расчистить место молодым ивам, пробивавшимся из земли с первыми дождями.
        11 марта. Дальше ехать нельзя. Ночью у барона снова наступил пароксизм сильнейшей лихорадки, и ему необходимо было отдохнуть. Сегодняшняя дорога была еще однообразнее вчерашней; вид степи неизменен: кроме небольших партий газелей, нам не встречалось никаких следов здешней богатой фауны.
        От Эджеда мы ехали вместе с караваном пилигримов - чернокожих такрури, воз- вращавшихся из Мекки. Особенное наше внимание привлекла одна девушка, лет пятнадцати, которая удивила нас как своей неутомимостью, так и необыкновенной красотой. Заранее прошу извинения у моих благосклонных читательниц, но утверждаю, что темный цвет кожи не мешает проявлению истинной красоты. Такрури совершает свои странствования к святым местам, из середины Африки в далекую Азию, почти все время пешком, пробавляясь от места до места милостыней. С деревянной чашечкой в руке, на которой написан "Азият" - стих из корана, и с несколькими сосудами из тыквенной корки такрури безмолвно останавливается перед токулем, танкхой или палаткой араба, кочевника, бедуина или нубийца, с безмолвной мольбой протягивает жителю хижины свою пустую посудину и ждет, пока тот бросит в нее горсть дурры или кусок маисовой лепешки. Такрури лишь настолько знаком с арабским языком, что может изложить по-арабски свой символ веры и понимает некоторые изречения из корана*.

* По мусульманским законам. Коран нельзя переводить ни на какой другой язык и не следует печатать. Мусульманин слишком благочестив, чтобы противиться повелениям своего пророка, который постановил, чтобы слово Божие преподавалось именно по-арабски; так, в книге сур, стих 1 и 2. стоит: "Сие есть откровение Всемилосердного. Писание, изображенное ясными стихами, арабский Коран на поучение разумных человеков". А печатать книгу потому нельзя, что слово Божие неприлично подвергать давлению станка.

        Странствование к святым местам длится иногда целые годы. Такрури переходят через знойные пустыни и безводные степи и, забыв старую вражду, мирно проходят мимо своего смертельного врага, совершают путь, имеющий в один конец не менее трехсот немецких миль.
        Под именем такрури разумеют здесь всех чернокожих пилигримов, идущих из внутренней Африки, например из Томбкту, Дарфура, Борну, Бархрарм и т. д. Все эти пилигримы — негры, принадлежащие к разным племенам. В Судане они не пользуются уважением, потому что там их подозревают (я думаю несправедливо) в похищении детей, которых они будто бы продают в рабство. Съестные припасы они действительно воруют.
        Около полудня мы сделали привал под тенью нескольких мимоз и приготовили обычный в пустыне завтрак: кофе с морскими сухарями. Отдохнув часа два, крупной рысью поехали вслед за караваном и настигли его в обширных нивах, засеянных дохном, у селения Гашаба, то есть "деревянного". На ярком пламени солнечного заката резко обрисовывались черные силуэты токулей. Вскоре мы встретили англичанина, возвращавшегося домой с охоты, во время которой он убил двух газелей. Через час мы вместе с ним въехали в селение.

Женщины с детьми одного из племен хассание
        В Гашабе живут маджанины, относящиеся к ветви большого кочевого племени хассание. Они оседлые, живут в постоянных хижинах, преимущественно в селениях Гашаба и Джоэмад, занимаются земледелием, возделывают дохн, хлопчатник и ДУРРУ, но промышляют преимущественно скотоводством. Стада их состоят из коров и коз, для которых, как во всех селениях Кордофана, вокруг деревень оставляют большие травянистые выгоны, так что нивы отстоят от домов не ближе полмили и домашнему скоту предоставлены обширные пастбища. Не мешает заметить, что селения Кордофана редко встречаются бл иже десяти ил и оди н надцати километров одно от другого, чаще же от четырех до шести миль, то есть километрах в тридцати или сорока одно от другого.
        Здешние луга почти повсеместно покрыты отвратительным степным растением асканитом. От него избавляются только на возделанных нивах, которые, невзирая на ужасные засухи, дают богатые урожаи.
        Дохн родится здесь до того роскошно, что туземцы выбирают для жатвы только самые тяжелые и лучшие колосья, остальное, около одной шестой доли всего урожая, без опасения помереть голодной смертью предоставляют птицам небесным.
        Жатва производится на тот же лад, как и в Хартуме, и зерна убираются так же. Женщины и девушки распевают довольно мелодично очень поэтические песни, тяжелым трудом изготовляют из зерен дохна вкусный хлеб и превосходный напиток меризу, который приготовляется здесь несравненно вкуснее, чем в Хартуме. Причиной этому могут быть и свойство самого зерна, и оригинальный способ приготовления меризы. Здесь делается так: зерна дохна, содержащие очень много сахара, сначала растирают в очень мелкую муку, подбавляют воды, размешивают густую кашицу и оставляют ее перебродить и скиснуть. Когда эта смесь перекиснет, тогда перед хижиной разводят на песке сильный огонь, вываливают приготовленное тесто на разогретую землю, прикрывают его золой и снова раскладывают огонь. После трехчасового печения этот хлеб вынимают из углей, горячим разламывают на куски и, положив в сосуд, заливают водой. Через несколько часов начинается второе брожение, продолжающееся до следующего дня. Наконец массу процеживают, разливают в бурамы (шаровидные сосуды) и раздают. Кордофанская мериза - напиток в высшей степени приятный, освежающий и служит лакомством старым и малым, богатым и бедным; во всяком случае, он гораздо здоровее солоноватой воды, наполняющей большую часть колодезей кордофанского плоскогорья. Здесь в Гешабе люди и скот пьют из одной цистерны, которая имеет до 27 сажен глубины и наполнена стоячей водой, солоноватой, мутной и тинистой. Она содержит так много соли и селитры, что при кипячении на стенках сосуда отлагается довольно толстая корка.
        Одежда маджанинов также не отличается от одежды хассание. Маленькие девочки носят, как и в Судане, рахад и отлично понимают, что он к ним очень идет. Между взрослыми девушками, то есть дости гш им и двенадцати- или три над- цатилетнего возраста, встречаются фигуры идеальной красоты; нередко и черты лица их также привлекательны. Они украшают голову и шею кусочками янтаря, цветными камнями, например сердоликом, и стекляшками; бедные украшаются кольцами из желтой меди, рога, слоновой кости и даже железа; у богатых встречаются серебряные пряжки. Женщины все без исключения очень тщеславны, чрезвычайно заботятся о своем украшении и почитают великим стыдом, когда волосы у них не напитаны салом или жиром. Они быстро стареют и тогда становятся настолько же уродливы, насколько в молодости были красивы. На них лежат почти все тяжелые работы; мужчины работают мало: занятия их ограничиваются добыванием дерева, еще они таскают воду да пасут стада; а остальное время проводят в полном отдыхе по своим то кулям.
        Маджанины любят петь и танцевать. Петерик, который был далеко не прочь полюбоваться на красивых, стройных танцовщиц, поощрял их щедрыми подарками, и на эту приманку ежедневно собирал всех девушек селения на фантазию перед своим токулем. Пляска их не похожа на танцы рауазий и феллахских женщин в Египте. Они становятся в широкий полукруг, поют и хлопают в ладоши; одна из девушек выступает вперед и начинает плясать. Мерными шагами, под такт пения, и прогнув спину, подходит она к избранному кавалеру, постепенно и с изысканным кокетством раскрывает перед ним грудь, в начале танца прикрытую фердахом, потом наклоняется вперед и с размаху задевает его по лицу распущенными волосами, которые пропитаны жиром. После этого она с томными глазами медленно отступает назад, а другая девушка начинает ту же самую процедуру, потом третья, четвертая и так далее, пока не перетанцуют поочередно все. Мы, европейцы, охотно бы обошлись без прикосновения жирных волос, но надо было видеть пламенные глаза кордофанского юноши, принимавшего участие в танце и осчастливленного таким помазанием со стороны красавицы, чтобы понять, как драгоценно должно быть такое явное отличие, такое роковое проявление нежности. Как гордо и страстно посматривал он на возлюбленную плясунью и с какой радостью втирал себе в лицо попавший на него жир! Оба пола здесь в высшей степени наклонны к чувственным наслаждениям, однако женщины гораздо более стеснены относительно супружеской верности, чем настоящие хассание. Совершенно несправедливо рассказывают некоторые путешественники, будто женщины кордофанских селений пристают к иностранцам и грозятся избить палками того, кто не соглашается воспользоваться их благо- склонностью.
        Пребывание в Гашабе было далеко не из приятных. Мы бы еще довольно легко перенесли лишение хорошей пищи, если бы к нему не присоединился недостаток в питье. При сильной засухе, зное и обычной притом жажде мы принуждены были часто прибегать к воде, добываемой из местного колодца, по сравнению с которой вода Бахр-эль-Абьяда показалась бы нам нектаром; между тем даже туземцы находят ее очень дурной в сравнении с водой Голубого Нила. Неудивительно, что питье из гашабского колодезя вскоре возобновило нашу лихорадку. Барон страдал больше, нежели я. Пока он трясся от озноба, лежа в токуле, я мог по крайней мере ходить на охоту, что всегда доставляет развлечение. Каждый день выезжал я на своем хеджине в степь, хотя отвратительная трава асканит очень мешала, а мое чужеземное одеяние часто спугивало местных зверей. Однако мне удалось овладеть довольно большим количеством редких птиц. Я приучил своего хеджина стоять смирно, пока стрелял с его спины; вначале после каждого выстрела он бесился и нес меня в сторону. Я возил с собой на охоту кордофанского слугу, который доставал и приносил мне убитую добычу, как собака. Впрочем, и его следовало дрессировать, потому что он имел вредное обыкновение каждому убитому животному перерезать горло, приговаривая: "Бэ исм лилляхи эль рахман эль рахим". (Во имя Бога всемилостивейшего.) В самом селении мы также устроили своеобразную охоту. У одного араба была пара полудиких страусов, которых мы купили и застрелили, чтобы препарировать. Отличное мясо страусов, конечно, съели; оно нежнее говядины и имеет превосходный вкус дичи.
        22 марта. Рано утром бимбаши выехал из Гашаба, а мы в тот же день последовали за ним перед солнечным закатом, и после трех или четырех часов езды остановились отдохнуть среди степи. На другой день рано утром поехали дальше. У меня так разболелась нога, и притом мой верблюд был так плохо оседлан, что я едва мог держаться в седле и, не доехав до Джоэмада (в шести немецких милях от Гашаба), опять был сброшен взбесившимся верблюдом, и притом прямо в мимозовый куст. Исцарапанный, истерзанный, в разорванном платье, с трудом выполз из колючего кустарника и уже на простом скромном осле продолжал путь. Тщедушная моя скотинка вскоре отстала от длинноногих верблюдов; я очутился один, направился вслед за караваном, но опять разболелся и в пароксизме лихорадки с величайшим трудом добрался до деревни и вошел в первый попавшийся токуль. Тут я попросил анкареб, воды и позволения отдохнуть, потому что был очень болен. Добродушные хозяева хижины приняли меня ласково и немедленно удовлетворили мои просьбы. Вскоре пришел живущий поблизости шейх, осведомился о здоровье и приложил всякие старания к облегчению моих страданий. Мне принесли воды, настоянной на кисловатых лепешках дурры, и этот напиток чрезвычайно освежил. К вечеру лихорадка прошла, я встал и с благодарным сердцем покинул своих приветливых хозяев.
        Шейхи всех селений в Судане обязаны давать приют всякому путешественнику, поэтому в каждой деревне есть просторное, прохладное жилье для проезжих, однако со стороны совершенно чуждого человека, приютившего меня так охотно и добродушно, это было доказательством настоящего гостеприимства и доброты. Несправедливо предполагать, что оказанные мне услуги - не более как дань, которую шейх считал обязанным принести своим завоевателям, - он принимал меня за турка. Не проще ли будет дать такому гостеприимству его настоящую оценку: это совершенно бескорыстное исполнение обычая, издревле почитаемого и священного и в котором с одинаковой добросовестностью практикуются как богатые, так и бедняки.
        Я отыскал бимбаши и барона в токуле на другом конце деревни и узнал, что решено в ту же ночь выезжать до селения Том, где и дожидаться нашего багажа. При моем болезненном состоянии перспектива была очень печальная; однако лишения и бедствия — обычная участь путешественников в этих странах, и потому, невзирая на свою крайнюю слабость, я должен был снова взлезать на верблюда. Как только взошла луна, мы выехали из Джоэмада, но я так ослабел, что принужден был остановиться и несколько часов отдохнуть. Постелью служил тонкий коврик, разостланный на песке. До тех пор я еще никогда не жаловался, а тут испустил невольный стон. Только на следующее утро прибыли мы в Том, но я целые сутки провалялся в лихорадке. Вот что называется "путешествием во внутреннюю Африку"!
        25 марта. Утром мы пустились дальше. В полдень отдыхали в Тендаре, вечером в Вади-Сакие. Эти две маленькие деревушки расположены в степных перелесках. Из Вади-Сакие барин с англичанином уехали вперед от каравана, желая скорее добраться через Бару в Эль-Обейд - самое значительное местечко Кордофана. Я ехал с вьючными животными и прибыл в Бару к полудню.
        Бара - большое селение, состоящее из токулей и имеющее более полумили в окружности. Оно лежит в отлогой котловине, имеет много колодцев, не очень глубоких и наполненных довольно порядочной, хотя все-таки слизистой водой; кроме того, в Баре много садов, свежая зелень которых необыкновенно отрадна для глаз, утомленных однообразием желтой степной травы. Несколько финиковых пальм, здесь посаженных, приятно напоминают о более умеренных, благодатных странах; сочная зелень мимоз группируется тенистыми беседками, а густолиственные кусты набака растут вокруг всех хижин.

Шадуф - приспособление для орошения
        В садах разводят пшеницу, лук, табак и некоторые овощи. Все это орошается посредством черпальных колес, приводимых в движение животными или шадуфами*, которыми управляют невольники. Воду накачивают сперва в обширный бассейн и только вечером разливают по грядам.

* Египетский шадуф имеет вид обыкновенного колодезного .журавля: феллах опускает в колодезь бадью, затем вытягивает ее обратно и выливает в протекающий рядом арык: тяжесть бадьи частично уравновешивается камнем, привязанным к короткому плечу журавля.

        Бара раскинулась широко. Токули разбросаны по пустыне и перемежаются кустарниками и нивами дохны и дурры. Когда с началом дождливого времени пробивается молодая травка, тогда табуны верблюдов и рогатого скота пасутся среди самого селения. Угодье каждого обы вателя огорожено зерибой; у наиболее зажиточных селян бывает иногда до двенадцати соломенных хижин, которые образуют в своей ограде особую деревеньку.
        По приезде нашем оказалось, что кордофанский губернатор Мустафа-паша жил теперь в Баре. Палатка его стояла на западном конце селения в тени деревьев. Барон сделал ему визит и был принят очень приветливо. Узнав, что барон занимается естественной историей, паша немедленно подарил ему жирафа, который, однако, до нас не дошел, вероятно, по небрежности или по мошенничеству одного из его слуг.
        6 апреля. Мы выехали из Бары и направились к главному городу области. В Баре барон подружился с кашефом, надавал ему каких-то лекарств от мучившей его долголетней болезни, за что получил от него верблюдов для перевозки нашего багажа и рекомендательное письмо к одному из своих друзей в Обейде, о котором отзывался как о "раджель аасим" - превосходнейшем человеке. Кашеф дал нам в проводники собственного слугу. Дорога к городу идет через редкий мимозовый лес, в котором там и сям разбросаны нивы дохн. Мили за четыре от Бары путь лежит через низменный горный хребет Джебель-эль-Курбач (Гора кнута)*, с вершины которого вдали виднеются остроконечные токули столицы.

* Курбач. или курбаг, — название бича из кожи гиппопотама.

        Слева от дороги мы видели небольшие рощи из адансоний - гигантских деревьев Старого Света, называемых туземцами табальдие, баобаб или кунклес. В оголенных кронах этих колоссальных деревьев с резкими криками летали серо-зеленые попугаи, вероятно отыскивавшие в стволах дупла для своих гнезд.
        Несколько далее, под тенью высоких мимоз, находится фула, то есть углубление в земле, наполненное дождевыми потоками. Воду эту можно пить еще довольно долго, после того как минует период дождей.
        По уверениям наших погонщиков и по свидетельству многих других лиц, достойных полного доверия, эти и другие фулы Кордофана служат приютом для больших рыб, пока не пересохнет вода. Пальме полагает, что эти рыбы родятся из той икры, которую оставляют в прудах прошлогодние рыбы, или из той, которую заносят сюда рыбоядные водяные птицы с Белого Нила. И то, и другое кажется мне сомнительным, потому что, во-первых, вылавливаемые здесь рыбы все чрезвычайно крупные, во-вторых, потому, что все водяные птицы слишком быстро переваривают пищу, чтобы через такое большое пространство доносить сюда свежую икру. Утке, например, для переваривания пищи необходимо не больше получаса, а самая быстролетная водяная птица не может затратить менее часа на перелет от Бахр-эль-Абьяда до Обейда, которые отстоят друг от друга более чем на двадцать немецких миль.
        Во время засухи дождевые пруды совсем высыхают; мы сами нашли на обратном пути упомянутую фулу совершенно сухой, и я, со своей стороны, могу объяснить это только тем, что рыбы, как многие амфибии, зарываются в глубокий ил, в котором сохраняется некоторая влажность, и там переживают род спячки, пока пруд не наполнится снова водой. Это объяснение подкрепляется наблюдениями почтенного естествоиспытателя Фабера. На острове Исландия зимой пруды промерзают до самого дна, однако весной форель там: опять появляется совершенно бодрой и взрослой, между тем как в Германии при сильных морозах и происходящем от них недостаточном притоке воздуха многие рыбы мрут окончательно. Почему этого не случается в Исландии - непонятно, может быть, еще более непонятно, чем замечательное периодическое появление рыб в прудах внутренней Африки. Прошу заметить, что мне не удалось лично удостовериться в справедливости слышанного, и я вовсе бы не коснулся этого сомнительного пункта, если бы мне не выдавали его многократно за общеизвестный и несомненный факт*.

* Объяснение Брема совершенно правильно: рыбы, так же как лягушки и крокодилы, переживают сухое время года, зарывшись в ил, в состоянии анабиоза.

        Город Эль-Обейд, расстилающийся перед нами, обязан своим названием именно такому пруду. На том месте, где теперь стоит город, была фула, в которую свалилась лошадь одного из кордофанских военачальников, еще до того времени, когда турки завоевали страну. Лошадь эта завязла в иле и утонула. Кордофанцы прозвали по этому случаю пруд "фула хоссан эль абьяд", то есть "дождевой пруд белой лошади", - название, сократившееся впоследствии до "эль-абьяд". Несколько хижин, стоявших поблизости от пруда и к которым вскоре присоединилось множество других хижин, также носили вначале название "эль-абьяд", перешедшее наконец в "эль-обейдм. Город, возникший из этого селения, еще и нынче обозначается в письменных документах как Эль-Абьяд.
        Проводник привел нас прямо к дому "превосходнейшего человека". К удивлению нашему, мы въехали в грязный двор. Никто не обратил на нас ни малейшего внимания, не оказал никакой помощи, и мы принуждены были сами хлопотать о своем размещении. Как мы ни были измучены и утомлены, но, наконец, рады были и тому, что нам отвели на ночлег жалкую рекубу, из которой выгнали недовольно ворчавших невольников. Среди ночи мы были разбужены страшным шумом. Наши погонщики верблюдов перепились вместе с хозяйскими слугами, из-за чего поссорились и начали драку. Ясно, что нельзя было оставаться дольше в доме такого "превосходнейшего человека", оказавшего нам такое удивительное гостеприимство. Мы решили в ту же ночь искать другую квартиру. Барон приказал погонщикам навьючить весь багаж сызнова, а сам уехал искать новое помещение. Я же остался и, вооружившись нильской плеткой, наблюдал за строжайшим выполнением приказа. Хотя на эту ночь мы не нашли другого приюта в городе, покоившемся непробудным сном, однако добились того, что оторопевшие слуги больше нас не беспокоили.
        На другой день при высоком поручительстве мудирие, то есть чиновника, правившего областью за отсутствием губернатора, нам отворили ворота жилища одного французского резидента по фамилии Тибо, которого на ту пору не было дома. Когда мы заявили о своем европейском происхождении, вся домашняя челядь этого отличного человека приняла нас с величайшей готовностью и немедленно доставила нам все нужное.
        Впоследствии мне случилось познакомиться с человеком, гостеприимством которого мы пользовались в Обейде. Во всем Судане он известен под именем шейха Ибрагима, живет здесь уже тридцать лет, равно любим арабами, турками и европейцами, а со всевозможными бедуинами состоит в теснейшей дружбе. В обществе европейцев он развеселый, даже слишком веселый малый, а в присутствии мусульман становится важным шейхом, который никогда не произносит имени пророка, не прибавив к нему восклицания "Аллах муселлем ву селлем аалеиху! и не поцеловав притом свою собственную руку с обеих сторон. Всех мусульманских святых он, кажется, чтит не меньше самих правоверных, о воспитании верблюдов и лошадей говорит с толком и умеет притом как настоящий купец различным образом ладить с турками, арабами и бедуинами. Он умеет распознавать настоящие дамасские клинки и не упускает случая в присутствии турок расхвалить их по сравнению с менее ценными "табанскими" клинками; почтительно обращается с губернатором области и называет его не иначе, как эффендина (ваше великолепие); словом, в совершенстве постиг "тартиб эль беллед", то есть местные нравы и обычаи. В собственном доме он гостеприимен, как араб, и, как настоящий патриарх, неограниченно властвует над своими невольниками, верблюдами, быками, овцами и козами; в диване, то есть в гостиной, среди своих лучших друзей он, несмотря на пятидесятилетний возраст, при случае с юношеским жаром танцует грациозную польку. До сих пор шейх счастливо избежал зловредного влияния климата и, в сущности, еще бодрее, чем кажется с виду. Его волосы и борода рано поседели во время одного очень трудного переезда через Бахиуду, где он целыми днями мучился жаждой, от которой даже умерли на его глазах трое спутников. Для утоления жажды он вынужден был прибегнуть к верблюжьей моче и наконец почти полумертвый добрался до реки.
        Тибо, конечно, сумел бы удержать нас в Обейде даже дольше, чем мы сами того желали, но в его отсутствие нам здесь совсем не понравилось. Охота в окрестностях города не удавалась, занятий никаких не было, и потому нас обуяла такая скука, какую я впоследствии испытал еще только раз - в Александрии. Поэтому 13 апреля мы уехали из Обейда в Мельбес, селение, лежащее на юге Кордофана среди девственного леса, обещавшего нам богатую добычу. Выехав за город, я остановил своего хеджина, чтобы еще раз взглянуть на Эль-Обейд, который теперь расстилался перед нами как на ладони.
        Эль-Обейд лежит в необозримой равнине южной части Кордофана и находится в тридцати пяти немецких милях от Бахр-эль-Абьяда, а от восточной границы Дарфура по большей мере в двадцати милях. Город состоит из нескольких частей, что происходит от чрезвычайного разнообразия его обитателей. В Урди, то есть лагере, живут турки и состоящие под военным начальством солдаты; в Данакле, или Данагле, - пришельцы из Нубии, их называют данагла, то есть обитатели Донголы; в Мархарба - северяне, состоявшие прежде на службе у правительства, то есть алжирцы, фецанцы, марокканцы; и наконец, в Такарни, или Тархарни, живут такрури, или тархури.
        Главный квартал города называется Урди. Здесь находятся дворец губернатора - одноэтажное здание, сбитое из глины, с плоской крышей; диван - широкий, прохладный сарай или балаган с небелеными стенами; жилища всех чиновников — токули, окруженные крепкими земляными валами; казармы, госпиталь и рынок. Казармы - не что иное, как штук сорок токулей, построенных в два ряда и окруженных одной крепкой непроницаемой зерибой в десять футов вышины и пять футов толщины. Внутри этой ограды, кроме хижин, имеется еще довольно просторная площадка. Госпиталь построен в таком же роде, но устроен во всех отношениях хуже хартумского: неумелые врачи и совершенно невежественные аптекари хозяйничают там таким отвратительным образом, что попадающий туда больной считает дни, проведенные в госпитале, самым ужасным наказанием. Над головами здоровых и больных солдат в казармах и в госпитале поселились маленькие аисты Судана.
        Они строят прочные и просторные гнезда, украшающие вершину каждого токуля, и там спокойно кладут яйца. Иногда и священный ибис гнездится на большом дереве, стоящем среди города. По крайней мере, на одном харази видно зараз от двадцати до шестидесяти гнезд различных птиц, принадлежащих к более или менее близким между собой видам.
        Здешний рынок очень дурен, хотя торговля ведется значительная. Торг начинается не ранее трех часов пополудни, да и невозможно, чтобы многочисленные торговцы и покупатели собирались в раннюю пору дня на этой пыльной, обширной площади, на которой нет ни малейшей тени и никакой защиты от знойных лучей солнца. Товары разложены не в прохладных крытых лавках, а под простыми навесами, состоящими из самых легких циновок. Купцы располагают свои товары на бычачьих шкурах, даже невыделанных. Обыкновеннейшими предметами торговли служат: бумажные ткани, стеклянные бусы, плохой местный табак, зерна дурры и дохна, тамариндовые лепешки и съестные припасы. Хлебопеков вовсе не видно. Среди базара сидят на песке невольницы и продают тонкие лепешки из дохновой муки, по одному пара (геллер) за пять штук; и все-таки их покупают немногие.
        потому что всякий сам себе готовит это незатейливое печенье. Неподалеку от базара несколько токулей играют роль кофейных домов, надо признаться, очень грязных.
        Настоящая торговля Обейда происходит не на рынке, а на дому у купцов; там можно во всякое время получить сколько угодно невольников, слоновой кости, арабской камеди, тамариндовых пряников и иных местных продуктов. На первом плане стоит торговля невольниками, затем следует аравийская камедь и слоновая кость. Камедь собирают в Кордофане громадными количествами, а слоновая кость поступает в Обейд большей частью из Дарфура, откуда ежегодно вывозят ее многие сотни центнеров.
        Торговые сделки здесь находятся в основном в руках данаглей: они встречаются везде, занимаются всякими ремеслами и, кроме того, промышляют на все лады, не разбирая средств и не останавливаясь перед самыми гнусными. К числу последних принадлежит, между прочим, приготовление евнухов из негритянских мальчиков. Большинство этих несчастных, которых ревнивые турки так дорого ценят, вывозится из Обейда. В глазах обитателей внутренней Африки выгодность этого промысла до сих пор вполне оправдывает такую жестокость. Собственно ремесленников в Обейде очень немного: туркам бывают нужны только портные, башмачники, седельники, кузнецы, жестянщики, столяры, ювелиры, а кордофанцам и тех не надо. Всех таких мастеров можно найти поблизости рынка.
        С неграми, населяющими окрестные страны, производится довольно оживленная меновая торговля. Из Такхалэ и негритянской земли Нуба поступают золото и невольники; из Дарфура - невольники, слоновая кость, страусовые перья и т. д. Все это выменивается на стеклярус, бумажные ткани, порох (несмотря на строгое запрещение вывозить этот товар) и т. д.
        Золото здесь, как вообще в Судане, идет в продажу в виде колец, выливаемых неграми в глиняных формах. По свидетельству знающих людей, это золото чуть ли не лучшее на всем земном шаре, не уступая по чистоте даже венецианским дукатам. В прежние времена кордофанские женщины носили такие кольца ради украшения, но турки так обобрали народ, что у туземцев не осталось никаких драгоценностей. Нередко пускают в ход самые жестокие меры, чтобы овладеть золотом. Нынче оно появляется только в качестве менового товара, да и то обладатель подобного добра старается умолчать об этом и хорошо делает: как только турки пронюхают, тотчас обложат владельца какими-нибудь высокими хотя совершенно косвенными - налогами или заведут с ним тяжбу, которая разорит его вконец.
        В теперешнее время одни только жены поселившихся здесь турок имеют право безнаказанно носить эти местные украшения. Они состоят по большей части из пряжек, очень просто, но красиво сплетенных из четырех или шести свитых из золота шнурков различной толщины, по концам крепко спаянных. Иногда одно запястье весит от четырех до шести унций и, следовательно, стоит от 96 до 150 талеров на наши деньги, так как в наше время в Кордофане одна унция такого кольцевого золота ценилась в 328 пиастров. Здешние ювелиры, или зеиары*, самыми плохими инструментами умудряются делать очень тонкую и красивую работу.

* От слова "зеигх" - плавить.

        Я видел турецкие подстаканники, или зеруфы, и иные сосуды филигранной работы, отделка которых не посрамила бы ни одного из хороших европейских ювелиров.
        В Кордофане, как вообще во всех египетских владениях, очень чувствителен недостаток мелкой монеты, что служит немалым препятствием к оживлению торговки. В Хартуме при размене крупной звонкой монеты (талеров Марии Терезии, пятифранковых, а также местных монет) непременно теряется от 15 до 20 процентов, а в Обейде потеря была бы еще чувствительнее, если бы не придумали, как помочь горю. Куют небольшие железные пластины и придают им форму гашашей, от которых произошло и самое их название.

Селение в Кордофане
        Сорок этих монет равняются одному пиастру, и, следовательно, гашаш стоит около одного геллера на наши деньги. Чтобы удобнее было носить их в карманах, нижнюю часть гашаша, которую можно бы назвать рукояткой, загибают, и все острые углы по возможности притупляют. Гашаш, между прочим, может служить меркой для оценки заработной платы кордофанского ремесленника, потому что всякий, умеющий плавить и ковать железо, имеет право наделать себе сколько угодно гашашей. Работая целый день, кордофанец наковывает себе денег на сумму, равняющуюся по большей мере двум или трем пиастрам.
        Постройки Эль-Обейда раскинулись очень широко. Так как каждая усадьба окружена зерибой, то между жилищами по всему городу образовались переходы и участки земли, по которым тянутся тропинки. Они до того пыльные, что нога чуть ли не по колено тонет в сыпучей почве, а пешеход рискует задохнуться при страшной духоте, постоянно царствующей здесь. Каждый обыватель столицы, когда хочет оградить свою усадьбу земляным валом, без церемоний берет нужный для того материал тут же на улице. От этого образуются ямы, в которых собираются всякие нечистоты. Нередко и в большом количестве встречается там падаль, которую нерадивые горожане беспечно предоставляют гниению, не позаботившись даже прикрыть ее песком. В прежние времена даже человеческие тела оставались непогребенными на земле среди города; теперь этого не случается, хотя некоторые из новейших путешественников утверждают обратное. Впрочем, жители Обейда пакостят эти ямы на всякие другие лады, отчего воздух в городе постоянно заражен отвратительными миазмами и вонью, которую можно выносить с трудом.
        Вода в Обейде дурная; только в немногих колодцах она не очень соленая. Пьют здесь больше меризу, которую умеют отлично приготовлять. Кроме постоянных лавочек, где цветущие, смуглые, раздушенные симбилем прислужницы разливают меризу, не отказываясь удовлетворить и некоторым другим желаниям посетителя, на всех сколько-нибудь обширных площадях Обейда после полудня всегда встретишь невольниц, предлагающих жаждущим прохожим освежительный напиток, который они сами приготовляют и разливают в небольшие тыквенные чаши. В некоторых семействах также постоянно варят меризу и бильбиль для продажи. Для обозначения места, где можно купить питье, выставляется длинный шест с пучком соломы наверху, совершенно так же, как делается во многих европейских селениях, где продают вино и водку; эта приветная вывеска никогда не остается незамеченной.
        Чрезвычайно смешанное население Обейда составляет до двадцати тысяч человек. Арабский говор слышится часто, как четыре или пять негритянских наречий. Жизнь обывателей сложилась совершенно так же, как и в Хартуме; но здешние жители еще больше предаются чувственным наслаждениям, ужасно распут- ничают и потому более склонны к преступлениям. Собственно жизнь начинается лишь после солнечного заката; в знойную пору дня жители спят по своим токулям и выходят оттуда только по самой крайней необходимости, например, чтобы сходить на рынок или исполнить какую-нибудь работу. По ночам раздаются пение, хлопанье в ладони, звуки тарабуки и другая плясовая музыка: это значит, что где-нибудь происходит "фантазия".
        От токуля к токулю осторожно пробираются воры, которых в Обейде множество. Надо сказать, что турецкое правительство всеми силами старается отвратить это зло. Лет десять назад никто не мог уберечь своего добра, а нынче с ворами расправа коротка: как только поймают, сейчас тащат к губернаторскому дворцу и против его ворот вешают. Мустафа-паша, тогдашний мудир, был настоящий бич всех воров и разбойников; первых вешали, а вторых привязывали перед дулом пушки и затем палили из нее.
        На все работы, которых ленивые туземцы избегают, употребляются здесь невольники - эти всесветные вьючные животные. Они поливают сады и поля, пасут скот, строят дома, складывают из терна изгороди, обрабатывают нивы и т. д., а их хозяева между тем лежат в токуле или услаждаются благородным напитком - меризой. При всех этих тяжелых работах негры носят еще тяжелые цепи и за малейшие проступки бесчеловечно наказываются.
        У кордофанских женщин так же есть невольницы, как у мужей их рабы. Сами они работают крайне мало, любят праздность и избегают солнца, чтобы не загореть и сохранить более светлый оттенок тела, чем тот, который отличает рабочих женщин, подвергающихся солнечным лучам. Некоторые в этом отношении достигают совершенства, так что у них кожа не темнее, чем у какой-нибудь смуглой европейской женщины. Телосложение их замечательно красиво.
        Общение между особами различного пола здесь еще вольнее, чем в Хартуме, и сходно с тем, что замечается между представителями племени хассание. Общение женщин почти ничем не отличается от того, которое обычно у публичных женщин в Египте: они, нимало не стесняясь.
        открыто предлагают свои услуги. По этой причине столица Кордофана кажется чувственному нубийцу обетованной страной; а для цивилизованного европейца Обейд не что иное, как скучнейшее и несноснейшее место из всей северо-восточной Африки.
        Дорога в Мельбес идет через халу, перерезанную множеством хоров. В дождливое время в этом крае выпадает столько воды, что образуются периодические речки, берега которых покрыты цветущей растительностью. В лесах повсюду заметна оживленная жизнь животных. Мы ехали медленно и постоянно забавлялись охотой. Ночью доехали до деревни, стоящей у подошвы горы, вершина которой, Джебель-Мельбес, уже давно виднелась вдали; мы вошли в просторную рекубу и устроились там по возможности хорошо.
        Мельбес, или Мюльпес, - довольно большое селение с несколькими дурно содержащимися садами и многими колодезями с отличной водой. Деревня лежит в котловине, отлогой со всех сторон, и в дождливое время представляет настоящий земной рай, который и во время засухи, несомненно, приятнейшее место во всем Кордофане. Леса, со всех сторон окружающие селение, на юге сливаются с девственными лесами негритянских областей Такхалэ, Шейбун и Нуба и заключают в себе необыкновенно богатую видами и особями фауну; жители деревни еженедельно в назначенные дни отправляются на охоту. Тысячи коров, коз и овец под присмотром пастухов, принадлежащих к кочевому племени кабабиш*, щиплют траву и сочные древесные листья. А в полдень собираются вблизи селения к воде, которую для них черпают из колодезей пастухи.

* В переводе - "пасущие баранов".

        Пока не привяжется лукавая лихорадка, которая истомляет человека физически и нравственно, естествоиспытатель может отлично пожить в Мельбесе, испытывая истинное наслаждение. У меня было дел выше головы, почти все время уходило на препарирование и описание нашей добычи. Охота оказывалась всегда удачной и обильной. Различные виды орлов, соколов и ягнятников радовали нас как зоологов; чудно раскрашенные, яркие лесные птицы тешили зрение, а различные роды диких кур доставляли отличную провизию для нашей кухни, вообще говоря, довольно скудной.
        Когда барон на время уезжал от меня и брал с собой повара, я сам занимался стряпней. Прихотливым быть не приходилось, так как выбирать было не из чего, а потому я считал особым праздником, когда удавалось устроить лакомое блюдо из цесарок или зайцев. Зелени почти никогда не было. В Кордофане невозможно вырастить никаких порядочных овощей: климат слишком знойный, а почва слишком тощая; известные растения, заменяющие в Египте овощи и к которым турки уже привыкли, здесь не родятся. В некоторых садах у наиболее зажиточных обывателей Обейда я видел лимонные кустики, искривленные, самого жалкого вида и приносившие лишь мелкие, зеленые, сухощавые плоды, никогда не вызревавшие; дыни, в Хартуме еще довольно вкусные, здесь никуда не годятся; и с остальными плодами то же. Но мы нередко чувствовали недостаток и в других, более существенных предметах питания. Как ни многочисленны здешние стада, мы не могли добыть мяса и масла, потому что поселяне очень неохотно доставляли нам провизию; от молока я вынужден был отказаться по болезни, а курицу редко удавалось достать. Обыкновенно мы питались туземной приготовленной из черных глянцевитых лепешек дурровои муки, или просто одной рисовой кашей.
        Я бы охотно позабыл обо всех этих лишениях из благодарности за драгоценную добычу, доставляемую охотой, если бы постоянная лихорадка окончательно не портила мне жизнь в этой уединенной деревушке. Я жил в Мельбесе, правда, в самое нездоровое время года; приближение тропических дождей с каждым днем становилось чувствительнее; палящий южный ветер подымал облака пыли и песок; затруднял дыхание и, будучи насыщен электричеством, томительно действовал на организм. Бесконечно долго тянулись эти тяжелые дни, и только одна охота поддерживала меня на ногах, без нее я бы совсем пропал.
        Днем в Мельбесе было тихо, а ночью все оживлялось: ленивые жители приободрялись, а из ближайшего леса стали жаловать к нам, впрочем, не всегда приятные гости. По деревьям, рассеянным между хижинами, преспокойно урчали козодои, а в верхушках токулей раздавались крики совы, наводящие тоску только на суеверных людей. Но бывали и другие посетители: каждую ночь приходили гиены, которых собаки чуяли еще издали, встречали отчаянным лаем и, собираясь стаями со всего селения, прогоняли, после чего гиены с воем уходили в лес. Во время моего пребывания в Мельбесе к хижинам селения два раза подходил лев: в первый раз он задрал верблюда, а во второй быка. Благородное животное, впрочем, очень мало попользовалось от обеих жертв; на следующий день мы стреляли грифов, налетевших на остатки царского стола, а в следующие ночи лакомая добыча привлекла целые толпы голодных гиен. Когда приходил лев, возвещавший свое приближение неоднократным громовым рыком, наши храбрые собаки трусили: они не только не решались выйти на бой, но с воем попрятались в угол зерибы. Кроме льва и гиен, по ночам селение осаждали пантеры и гепарды.
        17 апреля. Барон Мюллер уехал, чтобы сговориться с Мустафой-пашей и Петериком насчет предполагаемой поездки в Такхалэ. Я остался в Мельбесе с одним слугой, которого выучил снимать шкурки с птиц и зверей. К вечеру на горизонте появились грозовые тучи и неподалеку от нас упало несколько капель дождя - предвестников наступающего дождли- вого сезона; я от души обрадовался этим старым знакомым. С южной стороны время от времени потемневшее небо бороздили молнии; гроза была еще далеко, но изредка до нас доносились глухие раскаты грома.
        Из письма, полученного мною 26 апреля от барона, я узнал, что 23 была Пасха. В пасхальное воскресенье я был очень болен и, удаленный от всех родных обычаев, печально проводил дни в этой деревушке, как бы оторванный от остального мира.
        2 мая. Мой спутник воротился. Мы начали серьезно готовиться к намеченной поездке, несмотря на то что нам представляли живущих в Такхалэ негров как самых заклятых врагов и, кроме того, настойчиво предостерегали от арабского племени баггара*.

* "Баггара" от слова "бахр" рогатый скот. Баггары кочуют между 14 и 11 градусами северной широты. Они обладают превосходнейшими стадами рогатого скота и отменными лошадьми, наружность имеют красивую, но пользуются в Кордофане самой дурной славой за необыкновенную жестокость и воровство детей. Хотя они считаются завоеванными и мирными, но состоят в постоянной вражде и с завоевателями, и с другими арабскими племенами. — А. Брем.
Баггара также означает "коровьи пастухи", так же как кабабишь "козьи пастухи". Прирожденная воинственность баггара объясняет тот факт, что во времена махдизма ряды повстанцев пополнялись по преимуществу баггарами. И по сию пору северное предместье Омдурмана носит название "Эль-Баггара", так как именно здесь жили в своих токулях повстанцы этого племени.

        Эти баггара незадолго перед тем приходили в Кордофан в количестве до пяти тысяч человек, угнали скот, увели много людей и подвергались великому гневу правительства, которое намерено было наказать их за то; следовательно, теперь-то они и были всего опаснее. Однако нам ужасно не хотелось отказываться от своего заветного плана посетить страну, никогда еще не виданную европейцами; поэтому мы решились с возможными предосторожностями все-таки отправиться в путь.
        Исполнение задуманного плана встретило такое препятствие, какого мы не ожидали. Мы ездили за некоторыми покупками в Обейд и 10 мая воротились в Мельбес для найма верблюдов. Вскоре к нам пришли арабы, владельцы верблюдов, но ни один ни за какие деньги не согласился дать своих животных для путешествия в Такхалэ. Это нас очень раздосадовало, но через несколько дней мы имели основание возблагодарить судьбу, воплотившуюся для нас в образе темнокожих кордофанцев.
        Недели за две перед тем в Такхалэ ушел большой торговый караван, к которому мы бы непременно и с большой радостью присоединились, если бы вовремя узнали об этом. Предводителем этого каравана был зажиточный и всеми уважаемый шериф (потомок пророка), везший негритянскому королю некоторые товары, им самим заказанные. По общим уверениям, под покровительством этого человека мы бы могли путешествовать совершенно безопасно. Но вдруг 14 мая несколько погонщиков, принадлежавших к этому каравану, воротились в Кордофан. Они рассказали, что негритянский король встретил их на границе своего государства и очень обласкал. Они без всяких опасений пошли к его столице, но еще не успели дойти, как на них напала толпа чернокожих; их повалили на землю, связали, избили до полусмерти, отобрали оружие и верблюдов и бросили на дороге без всяких средств к существованию. Из двадцати человек, ехавших с караваном, воротились в Кордофан только три погонщика, об остальных и слуху не было.
        Этот факт достаточно показывает, с какими трудностями сопряжены путешествия в еще не изведанные страны Африки. Повсюду, куда только проникали белые, они возбуждали к себе ненависть чернокожих. Только тогда можно считать себя в безопасности от их мщения, когда благополучно минуешь области, в которых негры слыхали о белых людях; но все-таки и в неизведанных доселе местах следует быть очень осторожным и не подвергаться их вспыльчивым порывам. Путешественник, незнакомый с обычаями и нравами полудиких народов, из-за самого невинного недоразумения может навлечь на себя капризный гнев этих детей природы и пасть их жертвой из-за пустяков. Через некоторое время негр, может быть, и раскается в своей горячности, но уже будет поздно.

Гондокоро на Бахр-эль-Абьяде (Белый Нил)
        При перечислении опасностей я забыл еще упомянуть об убийственном климате, который рано или поздно должен послужить предметом особых исследований. Я вовсе не отчаиваюсь в возможности дальнейших путешествий по внутренней Африке или в нахождении источников Нила, но полагаю, что для выполнения такого предприятия необходимо снарядить многочисленную экспедицию из молодых и энергичных европейцев, снабженных всем необходимым и пользующихся притом деятельной поддержкой своего правительства; впрочем, замечу, что и в таком случае экспедиция заранее должна примириться с потерей 50 процентов своего персонала. Только германская держава или Англия могли бы поддержать такое предприятие; да, кроме немцев или англичан, едва ли кто-нибудь и решится на подобную попытку. Говорю это мимоходом; не имею ни малейшей претензии на основании собственного опыта произносить решительного суждения насчет возможности новых открытий во внутренней Африке*.

* Пессимистические прогнозы Брема не подтвердились: уже в 1862 году англичанин Бэкер, в сопровождении жены отправившийся из Хартума вверх по Нилу, достиг Гондокоро и открыл озеро Алъберт-Ньянца в Центральной Африке. В 1868 году уроженец Риги немец Швейнфурт тоже добрался вверх по Нилу до его притока Уэлле и проник в страну людоедов ням-ням и пигмеев акка.

        Быстрое приближение дождливого времени, наша постоянная болезнь и истощение кошелька с деньгами, взятыми с собой на дорогу, побуждали нас как можно скорее возвратиться в Хартум. 20 мая я выехал из Мельбеса со всем своим багажом и возвратился в Обейд, где мы оставались несколько дней. 25 мая окончательно двинулись в обратный путь. Вьючных верблюдов отправили вперед и оставили при себе одного слугу, который должен был на своем верблюде везти еще живую подрастающую антилопу - сернобыка (Antilipe leucoryx), у арабов называемую бахр-эль-хала. Это было не так-то легко сделать, как мы думали. Во-первых, нам стоило величайшего труда укрепить это большое неуклюжее животное (которое, по понятиям арабов, еще не может само ходить) на спине верблюда; антилопа скатывалась то с одной, то с другой стороны. Второе горе состояло в том, что ни слуга, ни верблюд никак не могли примириться с таким странным спутником. Антилопа бодала то того, то другого своими острыми рогами или так сильно толкала их в бока ногами, что и верблюд, и всадник сильно ворчали и под конец первый, к великой досаде последнего, потерял терпение, взбесился и понес. После долгих напрасных попыток нам удалось, наконец, так укутать антилопу коврами, что она не могла двигаться. Мы вышли из Обейда уже в сумерках.
        До трех часов пополудни у меня был сильный пароксизм лихорадки, и я настолько ослабел, что насилу мог держаться в седле. Мой высоко навьюченный верблюд медленно шел впереди двух других и задумчиво шагал между зерибами квартала Тархарни, в котором мы чуть-чуть не заплутали. Вдруг хеджин чего-то испугался, сделал несколько отчаянных прыжков и сбросил меня вместе с седлом, к чему я вовсе не был приготовлен. Разозлившегося верблюда поймали; я снова оседлал его, влез, но от слабости во второй раз упал и поехал дальше совсем расстроенный. Ночь застигла нас вблизи крайних токулей Обейда; но уж я решительно не мог ехать дальше, и после такого короткого переезда пришлось ночевать в степи. Когда взошла луна, опять снялись с места и поехали по направлению к Джебель-эль-Курбачу.
        На рассвете мы все еще до него не доехали, и как-то неопределенно бродили по степи. Над равниной расстилался густой туман, не пропускавший солнечных лучей. Мы сбились с пути, а так как компаса при мне не было - он оказался в багаже, отправленном вперед, - то мы не могли даже знать, в какую сторону направляемся. Наконец встретили двух негров, собиравших топливо, и просили их указать нам дорогу; но они отказались. Нужда - плохой советчик: если бы нам пришлось без проводника ехать дальше, то мы рисковали умереть в степи от голода и жажды. Поэтому стали уговаривать одного из негров быть нашим проводником, пригрозив убить его, если он намеренно укажет фальшивую дорогу, а в противном случае обещали щедрый бакшиш. Товарищ его тщетно упрашивал нас отпустить негра и убежал с громким воплем. Невольный проводник через несколько часов быстрой езды точно привел нас на вершину Джебель-эль-Курбача, а оттуда вывел на торную дорогу. Тут мы отпустили его, вручив обещанные деньги; но он предпочел сопровождать нас до ближайшей деревни, чтобы там немедленно променять свой капитал на меризу.
        Не успели добраться до первых хижин, как нас постигла новая неудача. Ручная антилопа выскочила и, несмотря ни на какие усилия, ушла из рук. Очевидно наслаждаясь завоеванной свободой, она удалялась крупными скачками и вскоре скрылась из наших глаз.
        Был почти полдень, когда мы приехали в маленькую гиллу (хутор) Томат. Рассеяв утренние туманы, солнце страшно палило пыльную равнину. Мы испытывали жажду и были очень утомлены. Нам предложили теплой воды из бурдюков, которая только усилила жажду. Мы надеялись освежиться по крайней мере сном и для этого заняли небольшую рекубу, где на упругих канкаребах вскоре обрели желанное успокоение. Наш сладкий сон был прерван яростными воплями. Я с удивлением выглянул в дверь хижины и увидел вбежавшего в нее полунагого черного дикаря, который, размахивая длинным мечом, бросился на меня и, обращаясь к толпе дикарей, стоявших перед хижиной, закричал: "Вот они где, собаки, идите и бейте их!" Я изо всей силы ударил негра дубиной, выбросил его вон из хижины и разбудил барона и слугу Али, спавших внутри токуля за рекубой. Мы схватили ружья и пригрозили немедленно застрелить всякого, кто подойдет. Тогда Али сказал нам, что слышал, как они сговаривались поджечь хижину над нашими головами. Пришлось выйти вон; в ту же минуту нас окружило человек пятнадцать негров, которые бросились на нас с пиками, держа их острием на какие-нибудь пять вершков от груди. Сила была так очевидно на их стороне, что всякая попытка к сопротивлению, несомненно, погубила бы нас.
        Мне стоило немалого труда убедить в этом барона, который, держа в обеих руках по пистолету, намерен был немедленно стрелять. Если бы и удалось перебить человек шесть или восемь, то нам все-таки был бы тот же конец. Перед каждым из нас находилось по пять чернокожих, и так близко, что одним движением руки они могли проколоть нам грудь своими копьями. Всего благоразумнее в таком положении было, невзирая на разбиравший нас гнев и жажду мщения, обратиться к ним с просьбой; но зверские крики негров заглушили наши слова. Для большей безопасности мы все-таки медленно отступили в дверь рекубы.
        Помощь подоспела с самой неожиданной стороны. Араб с белоснежной бородой прибежал к нам на выручку, еще не зная в чем дело. Негры, очевидно, узнали его: он плетью разогнал дикарей, которые не испугались нашего огнестрельного оружия, и немедленно усмирил ревущую толпу. От него мы узнали причину нападения и ярости негров: они приняли нас за грабителей, уводивших невольников.
        Тот негр, который так просил нас отпустить товарища, прибежал к своему зажиточному шейху и объявил, что двое турок (за которых он нас принял) насильственно увели одного его невольника. Шейх немедленно собрал своих рабов, щедро напоил меризой, вооружил и повелел преследовать "белых собак", если нужно, убить их, но, во всяком случае, отнять угнанного раба. Полупьяная ватага по следам наших верблюдов пришла в гиллу, разузнала, где мы остановились, и, полагая, что мы держим захваченного негра в своей рекубе, напала на нас. Наш избавитель обыскал хижину, но, конечно, не нашел в ней раба, который оказался в другом токуле, где совсем пьяный спал во время всей этой суматохи.
        Когда дело разъяснилось и наша невиновность была доказана, присмиревшие враги униженно просили прощения, да, кстати, и бакшиш, чтобы напиться меризы. Но мы их прогнали и сами приняли угрожающий вид. Они ускакали на своих верблюдах, захватив с собой нашего проводника. Очевидно, они боялись теперь нашего мщения, дальнобойных ружей и потому гнали своих верблюдов что было силы. Мы тоже от души были рады; избавившись от них и отдохнув немного от тревоги, поехали дальше. Ночевали среди степи в одиноком токуле, хозяин которого еще прежде как-то приютил барона; тут мы в полном смысле слова воспользовались гостеприимством добродушных кордофанцев.
        27 мая. За два часа до солнечного восхода мы уже были в седлах и до рассвета ехали между нивами дохна. Дневные птицы еще спали, а ночные по обыкновению к утру были еще веселее и добрее. По одиноким деревьям, попадавшимся в степи, летали длиннохвостые козодои, для которых наступало время спаривания: самцы, слегка раскрыв свои широкие рты, урчали втихомолку. Мало-помалу просыпались и остальные. Макхар, или маггар (Otis mtbaj, звонко выкрикивал свое туземное имя и тем возбуждал неудовольствие других самцов, которые, ревнуя его к созревшим (в половом отношении) самкам, гневно отвечали громкими возгласами. Белолицый дрозд, пробужденный хлопотливыми криками озлившейся дрофы, рассыпал звонкую трель навстречу выходящему солнцу, белогрудый ворон вторил ему однообразным карканьем. Одна только пара хищных орлов оставалась пока неподвижной.
        Около полудня мы приехали в селение Хурси и там нашли своих слуг и багаж, но верблюдов для дальнейшей езды не оказалось. Барон немедленно послал Идриса в Бару попросить верблюдов у нашего старого знакомого Гуссейна-кашефа. Но тот, кажется, не расположен был удовлетворить нашу просьбу. Он наврал с три короба, отговариваясь тем, что обязан был поставить для правительства пятьдесят вьючных верблюдов. По всей вероятности, он сговорился с англичанином Петериком, который был в ту пору в Баре, и повздорил с бароном из-за какого-то слуги; поэтому и не хотел сделать для нас никакой любезности.
        Пришлось остаться на несколько дней в Хурси. Барон лежал в лихорадке; я едва мог стоять на ногах; а время года было такое, что с каждым днем ожидали начала дождей. Южные ветры, томившие нас уже в Мельбесе, со дня на день становились душнее и удручали необыкновенно. Атмосфера часто до того наполнилась пылью, что из опасения задохнуться приходилось оставаться в токуле. Прохладный северный ветер, который ненадолго возникал иногда, был для нас истинной отрадой. Жара достигла крайних пределов и при южном ветре в тени соломенных хижин доходила до плюс 45 градусов по Реомюру; выставляемый на солнце или на песок термометр нередко показывал плюс 55 градусов. День и ночь мы обливались потом.
        4 июня. Я оставил барона и уехал к англичанину, с которым нужно было кое о чем переговорить. День был самый душный; небо заволокло тучами; можно было ожидать дождя или по крайней мере бури.
        К вечеру облака сгустились, небо совсем почернело, разразилась буря, и ветер грозил сорвать меня с седла; верблюд стал пуглив и беспокоен. Я гнал его что было силы по неизвестной мне дороге. Уже давно пора было доехать до следующей деревни, но пришла ночь, а я не встретил никаких следов человеческого жилища. Тогда понял, что заплутался, и испугался, что погибну. Я слез с верблюда, привязал его к колючей мимозе и лег на песок. Тщетно пытался зажечь огонь; страшный ветер постоянно тушил его, а у меня, кроме тонкой куртки, не было ничего, чтобы защититься от ночной свежести. Однако я вскоре заснул, несмотря на то, что всю ночь буря завывала наперебой с гиенами.
        Наутро после этой беспокойной ночи пришлось буквально выгребаться из песка, которым засыпал меня ветер. В природе настала благодатная тишина, ветер улегся; утренняя заря великолепием сияла на востоке; несколько птичьих голосов приветствовали своим пением рождающийся день. Задолго до солнечного восхода я опять был в седле. Ехал по торным дорогам и со своего возвышенного сиденья обозревал кругом: не виднеются ли где блестящие страусовые яйца, украшающие крыши токулей селения.
        Мой запас воды истощился, и к изрядному голоду присоединилась палящая жажда. Вскоре опять наступил невыносимый зной. Наконец после восьмичасовой скорой езды напал на ниву дохны и вслед за тем достиг маленькой деревни. Мой верблюд был утомлен и голоден не меньше меня; я умирал от жажды. Шейх селения гостеприимно принял меня и угостил кислым молоком и черным дурровым хлебом, единственной провизией, какая у него нашлась. Хеджин мой жадно глотал золотистые зерна дохна.
        От простуды ли, схваченной ночью, или от неудобоваримой пищи у меня началась жестокая колика и дизентерия, которые сделали дальнейшую езду почти невозможной. Однако оставаться здесь не хотелось, и потому, расспросив о дороге, я направился к селению Тендар, не обращая внимания на терзавшие меня спазмы.
        Местность, по которой я сегодня проезжал, была не похожа на остальные, посещенные мною в Кордофане. Между горными хребтами, тянувшимися в несколько рядов и разветвлявшимися разнообразные отроги, то и дело попадались котловины. Эти углубления, по-видимому, отлично обработанные и густонаселенные, имели большей частью крутые берега: на дне обыкновенно был колодезь и вокруг него селение. Размеры котловин различные, от трехсот до шести тысяч шагов в поперечнике. По скатам, издали похожим на немецкие виноградники, возделаны нивы, на холмах возвышались густые группы деревьев, которые в степи разбросаны в одиночку.
        К вечеру я добрался до гиллы шейха Фадтль-Алла. У колодца собралась половина всего населения. Одни поили скот, другие черпали воду, иные стирали свое платье. Последняя процедура в особенности обратила на себя мое внимание по оригинальности мыла, употребляемого прачками. Одно дерево тропических лесов, которое вместе с листьями и ветвями чрезвычайно охотно едят слоны, дает своеобразный плод, его туземцы употребляют вместо мыла; для этого плод очищают, расплющивают, разбалтывают в воде, и тогда он дает обильную пену, которую здесь взбивают руками, а в Судане топчут ногами, и этой пеной чистят ткань. Сама стирка производится здесь с изумительной простотой. Человек вырывает в песке отлогую яму, кладет в нее кусок непромокаемой кожи, наполняет это оригинальное корыто водой с мякотью описанного плода, бросает туда часть своей одежды и начинает, переступая с ноги на ногу, мять и перетирать там ткань, затем ее выжимает и сушит на солнце. О силе солнечных лучей можно судить по тому, что двое людей до тех пор держат ткань развернутой, пока она не высохнет окончательно. Когда при высоком уровне Нила вода Бахр-эль-Абьяда еще довольно чиста, в Хартуме каждый день видишь, как сотни жителей идут к реке и стирают свои одежды описанным способом.
        С наступлением ночи я остановил своего верблюда у одинокого токуля и решился тут ночевать. Хозяин хижины, принявший меня за турка, и притом за солдата, клялся и божился, что ни для меня, ни для моего скота ни еды, ни питья у него не найдется, но зато предложил провести в харчевню, которая находилась тут же поблизости. Я охотно согласился, а чернокожий душевно рад был, что отвел такую напасть от своего дома и накликал ее на голову соседа. Через пять минут услужливый проводник довел меня до гиллы, в которой я остался ночевать.
        б июня. Деревня Тендар была недалеко от места моей ночевки. Я приехал туда засветло и потом поехал в северо-восточном направлении через пустынную и печальную саванну к гилле Умзерзур. Мистер Петерик встретил меня очень дружелюбно и тотчас заставил принять сильное, но очень благодетельное лекарство от дизентерии. Я прожил у него несколько дней и, достаточно оправившись, сопровождал в разъездах по различным деревням, в окрестностях которых он разыскивал железо.
        16 июня. В деревне Зерега я снова съехался с бароном. Наши служители уже выехали вперед с багажом, а потому вскоре после моего приезда мы покинули это селение. В полдень отдыхали в гилле Ум-Замур* и нашли тут много сквернейшей воды, необыкновенно соленой.

* Слово "гилла" женского рода. Поэтому вместо слова "аду" - отец, прилагаемого к именам деревень в Египте, употребляется здесь слово "ум" мать, "умзамур" значит "мать камеди".

        Вечером приехали в гиллу Мархаджер (в переводе "Каменная деревня") и здесь ночевали. Камни были, однако, не единственным злом этого местечка. Оказалось совершенно невозможным достать кур для еды и меризы для питья, нужно было довольствоваться надоевшими лепешками дурры и такой же противной водой.
        18 июня. Через Шетиб приехали в селение, носящее чрезвычайно красивое название Аллах-Аманэ (Божий мир); однако не встретили никаких следов знаменитого гостеприимства здешних жителей, которым так хвалился Руссеггер. Только силой могли мы получить для себя и своих вьючных животных необходимые съестные припасы.
        Взошла луна. Хотели ехать дальше, но во всей деревне не нашлось ни одного проводника. Предполагая, что мы будем насильственно требовать услуг, жители точно взбесились.

Чепрачный_шакал
        Когда все мужчины наотрез отказались служить нам, барон, рассчитывая на их рыцарские чувства, велел захватить трех женщин из селения и решился до тех пор держать их в неволе заложницами, пока мужчины не согласятся служить нам проводниками. Плохо же мы знали кордофанских кавалеров: ни один из них не показался и голосу не подал; пришлось выпустить женщин даром. К счастью, один из наших погонщиков нашел настоящую дорогу и объявил, что проведет нас как следует. Под его предводительством достигли мы саванны и более четырех часов ехали ночью.
        То была одна из тех великолепных тропических ночей, предшествующих дождливому сезону, о которых невозможно иметь ясного представления иначе, как насладившись ими лично. Сегодня, больше чем когда-либо, вспоминалось мне Гумбольдтово прекрасное описание ночей в южноамериканских степях, хотя, впрочем, они должны быть мало похожи на африканские тропические ночи. Вот что говорит Гумбольдт: "Когда наконец после долговременной засухи наступают дожди, вид степи внезапно изменяется. Темная синева дотоле безоблачного неба становится бледнее. По ночам едва можно распознать черную глубь пространства в созвездии Южного Креста. Фосфорический, мягкий блеск Магеллановых облаков тускнеет. Даже созвездия Орла и Змееносца, отвесно посылающие свои лучи, сверкают как-то бледнее и тише. На юге встает над горизонтом тяжелая туча - точно мощный горный хребет. По всему зениту расстилаются туманами легкие испарения.
        и дальний гром возвещает приближение живительного дождя".
        Здесь было не совсем так. Правда, на юге клубились темные облака, предвещавшие дождь и бороздившиеся яркой молнией, а гром доходил до нас лишь отдаленным гулом, но перед нами неизъяснимым блеском сияли еще не потускневшие звезды. Южный Крест светился также приветливо, и атмосфера была чиста и прозрачна. Южное небо стояло еще во всей красе, глубоко чернея над нашими головами.
        19 июня. Первый луч солнца нашел нас уже на высоких седлах. Слева над травянистой зарослью степи возвышалась Джебель-эль-Дэюс (Козловая гора). Ее темные зубчатые вершины резко рисовались на горизонте. Вскоре мы пришли на место, где прежде стояло селение Сахкра; теперь от него не осталось никаких следов.
        В Кордофане нередко случается, что жители селений внезапно покидают свои токули и меняют место жительства. Причиной тому служит или пересохший колодезь, или истощение лесного материала. Тогда деревня почти так же быстро исчезает, как она возникла: термиты выедят деревянный остов токуля, буря развеет его шаткие остатки, а дождь и ветер затянут их песком. По всем закоулкам бывшего селения вырастет высокая трава, и в один год степь вполне завладеет тем, что у нее отняли. Где прежде стояла Сахкра, сегодня раздаются крики макхара.
        В полдень мы отдыхали в тени нескольких мимоз. Томительный жар охватывал равнину, небо было слегка облачно, и наконец поднялся легкий палящий ветер, который, постепенно усиливаясь и становясь все жарче, перешел в ураган: то был самум. Верблюды стали беспокойнее и пугливее; на погонщиков напал тоскливый страх, к счастью, буря длилась не более получаса. Очень измученные, мы не могли продолжать путешествие.
        В час вечерней молитвы встретился нам араб, медленно погонявший двух верблюдов. Мы дружелюбно спросили его: "Далеко еще гилла Гельба?" И получили в ответ: "Поезжайте, и на закате солнца будете пить свежую воду из тамошнего бира. Я недавно оттуда выехал".
        Мы снова погнали своих хеджинов по направлению к желанной гилле, заранее радуясь хорошей меризе и целым суткам отдыха, которым здесь пользуются все путешественники. Но, проехав больше половины пути, указанного нам арабом, мы все еще не видели селения и не слышали лая собак. Вечерняя тишина изредка прерывалась однообразным воем одиноко бродивших шакалов. Мы проклинали араба, который без всякой нужды наврал нам.
        Была уже поздняя ночь. Мы уехали далеко вперед от своего каравана и остановились ждать его: разложили на земле ковры и зажгли костер, пламя которого разливало свет далеко вокруг. Огонь предназначался для указания каравану нашего местонахождения. Но он немедленно привлек к нам других, вовсе не прошенных гостей: всякие гады и пресмыкающиеся кучами приползли из степи к костру. Тарантулы с волосатыми ногами в палец длиной, скорпионы с воинственно поднятым хвостом, словно притянутые магнитом, спешили к огню, перелезая частью даже через ковры. Около нас шипела и извивалась маленькая, но чрезвычайно ядовитая випера, которую барон искусно и отважно поймал. Мохаммед побросал уже множество больших черных скорпионов в огонь, но со всех сторон то и дело прибывали новые экземпляры этих отвратительных тварей.
        Ночевать в таком обществе было не только неприятно, но и небезопасно. Мы решили дождаться прибытия своего багажа, примостившись на своих ящиках, но очнулись лишь на следующее утро и заметили присутствие каравана, только когда раздирающие вопли верблюдов пробудили нас от сладкого сна. Оказалось, что примащиваться на ящиках было не нужно, так как бог Морфей сам позаботился разогнать наши ночные страхи и успокоил нас в своих объятиях.
        Подкрепленные и освеженные сном, задолго до солнечного восхода сели мы на верблюдов, но только в полдень доехали до поселка Гельба и остановились у его колодца, осененного высокими мимозами. Пресная вода его показалась нам очень вкусной и освежительной, по крайней мере по сравнению с солеными биарами остального Кордофана. Мы разбили палатку под тенью деревьев. Верблюды были измучены, наши слуги, да и мы сами не менее. У животных на теле оказалось много потертых мест и ран, причинявших им сильную боль; некоторые из слуг по нескольку дней шли пешком и жаловались на обожженные ноги; мы сами постоянно были больны перемежающейся лихорадкой. Таким образом, всем необходимо было отдохнуть хоть одни сутки; но насладиться отдыхом нам не удалось.
        Очень часто в Кордофане невозможно нанять вьючных животных даже за двойную цену. Из поколения в поколение передается старинная ненависть к туркам (а следовательно, ко всем белым), которые овладели здешней страной, лишили жителей свободы и теперь продолжают угнетать их. Белым отказывают даже в самых необходимых съестных припасах; поэтому путешественники нередко вынуждены прибегать к насилию, чтобы достать необходимое. Так и наши слуги насильственным образом достали себе ослов, на которых потом ехали по очереди. Старый нубиец, которого мы взяли к себе в услужение из Обейда, Мохаммед-вод-Гитерэ (соотечественники звали его Гитерендо), возил с собой ослиное седло, то есть обычный простой деревянный станок с задком, передком и двумя дощечками для сиденья. Это седло надевал он на всякого встречного осла, которым удавалось ему завладеть, и без зазрения совести отправлялся на нем вслед за караваном. Хозяин осла немедленно являлся, чтобы вытребовать обратно свое имущество, но не получал его до тех пор, пока Гитерендо не овладевал другим ослом, а хозяин между тем бежал сзади, служа проводником. Отбыв эту должность, он получал обратно своего осла, обычную плату за его наем и сверх того бакшиш. Таким образом Гитерендо совершил большую часть пути, который в противном случае был бы слишком тяжел для старика. Он намеревался на осле, добытом в деревне Шетиб, доехать до Абу-Джерда, селения, лежащего на окраине степи вблизи Белого Нила; а между тем хозяин-погонщик провожал своего осла уже на протяжении девяти немецких миль.
        Жители деревни Гельба также ни за что не соглашались дать внаймы так нужных нам вьючных животных. Ни просьбы, ни угрозы не помогли. Поэтому мы наконец взяли двух ослов, которые пришли к колодезю пить, и увели их. Но хозяева этим остались недовольны, в ту же ночь выкрали своих ослов обратно и, по всей вероятности, поживились бы кое-чем из нашего добра, если бы Гитерендо не накрыл ночных гостей. Он погнался: за ними и отбил одного осла. 21 июня, рано утром, пришли депутаты требовать обратно хумара (осла). Мы прогнали их прочь; но они то и дело приходили опять и всё в большем числе. Наконец собралась многочисленная толпа вооруженных копьями людей, которые стали перед нашей палаткой и по обыкновению с яростными криками угрожали нам мщением. Так как дело было похоже на настоящую осаду, мы немедленно сделали из своих ящиков стену перед дверью палатки, собрали оружие, приставили к брустверу четыре штуцера, множество ружей и несколько пар пистолетов, все зарядили, взвели курки и велели сказать буянам, что будем стрелять, если они осмелятся приблизиться. Осел, послуживший яблоком раздора, помещался внутри укрепления и, не заботясь о дальнейшей своей участи, обгладывал связку степной травы.
        По всей вероятности, дело бы кончилось к нашему удовольствию, так как батарея держала осаждающих в почтительном отдалении; но среди сражения, как нарочно, меня схватил приступ лихорадки, тогда шум и крик сделались мне так невыносимы, что я вынужден был просить барона отдать осла. Так и сделали, и арабы, изрекая громкие благословения и, по-видимому, тихие проклятия, ушли назад в деревню.
        Как только я отдохнул, мы поехали дальше. Остановились поздно ночью, зажгли костер и начали ловить гадов, которые ползли со всех сторон, как и прежде. Чтобы убедиться в справедливости рассказа, будто бы скорпион, посаженный среди круга горящих угольев, сам себя убивает, мы наловили множество этих паукообразных и подвергли их огненному испытанию. Однако ни один даже и не пробовал наложить на себя руки, а все перемерли просто от сильного жара.
        На следующее утро случилось происшествие.
        которого мы уже два дня опасались, а именно: погонщик из Шетиба вместе со своим ослом втихомолку удрал от нас ночью.

Серый варан
        Чтобы вознаградить себя за время, потерянное на нашей службе, или в уплату за свои труды он украл у одного из наших погонщиков на шестьдесят пиастров хашашей. Впоследствии барон вознаградил бедняка за эту потерю и таким образом уплатил неслыханную цену за прогулку на осле.
        После скучнейшего переезда через редкий поблеклый мимозный лес мы прибыли к вечеру в гиллу Абу-Джерад, отстоящую от Белого Нила на три немецкие мили, и с радостью увидали широкую поверхность зеркальной реки, между темной зеленью 23 июня. Рано утром поехали дальше через пыльную оголенную равнину по направлению к Бахр-эль-Абьяду, на котором зоркие глаза наших служителей уже различали распущенные паруса. Мимоходом насладились видом великолепной фата-морганы, которая предвещала сильнейшую жару. Чтобы избавиться от нее, мы гнали своих верблюдов, что было силы. У меня опять сделалась лихорадка, и я, сидя на верблюде, страдал больше, чем когда-либо. В полдень зной сделался страшным. При этом лихорадочное состояние так усилилось, что я у каждого дерева слезал с верблюда, чтобы защититься от палящих лучей солнца и хоть на минуту ощутить прохладу. Усердно умолял барона и служителей дать мне лишь несколько капель воды, потому что мне ничего не нужно, и оставить меня тут на дороге; я готов был умереть, лишь бы не подвергаться пытке влезания на верблюда. Никогда я не чувствовал себя таким несчастным. Когда барон или честный старый Гитерендо снова принуждали меня к езде, я считал их своими лютыми врагами, а между тем они выбивались из сил, чтобы как-нибудь облегчить мои страдания. Описать их мне кажется невозможно. В Европе самый жалкий бедняк в подобных обстоятельствах найдет себе прохладный приют- какое-нибудь место, где может полежать спокойно. А я, палимый африканским тропическим солнцем, чувствовал, как разгоряченная лихорадкой кровь распирает мои сосуды, и, почти потеряв сознание, виснул на спине верблюда, да еще должен был изловчиться, чтобы не упасть с высокого седла; во все время тело мое сотрясалось от озноба, который колотил меня наперекор жгучему зною.
        Никакими словами нельзя описать мучений лихорадочного пароксизма, когда едешь на верблюде в полуденную пору через пустыню внутренней Африки, облитую отвесными лучами неумолимого солнца.
        Наконец после пятичасовой пытки пришли мы к нескольким хижинам; тут только мог я растянуться; только тут мог я надеяться сколько-нибудь облегчить свои страдания. Состояние мое было таково, что о дальнейшей езде нечего было и думать. Барон попытался добыть у обитателей хижин несколько кур, чтобы сварить для меня крепкий бульон, но нам ни одной не дали, хотя их бежало множество вокруг жилища. В таких случаях было только одно средство достигнуть цели: сила. Выбрали петуха получше, застрелили его, ощипали и сварили. Пришел владелец петуха и потребовал вознаграждения, которое, конечно, получил сполна.
        24 июня. Дорога от вчерашнего ночлега к Бахр-эль-Абьяду привела нас в хор, который впадал в Белый Нил против местечка Менджерэ. По лесу были разбросаны миловидные домики семейств из племени хассание. Я еще в Бутри видал красивых женщин и девушек этого племени. Последние имеют тело очень светлого оттенка. Темно-коричневая кожа мужчин до того отличается от светло-желтого бронзового тела женщин, что можно принять их за представителей совершенно различных племен. Нигде в Африке не встречал я такой заботы о сохранении бледной кожи, как между женщинами хассание. Пока мужчины под полуденным солнцем пасут стада, женщины праздно и спокойно остаются в хижинах, построенных обыкновенно в тени мимоз, густота которых не пропускает солнечных лучей. Эти женщины вообще славятся леностью, праздностью, легкомыслием, чувственностью, и в этом смысле многочисленные племена других кочевников их и высоко ценят, и презирают. Постройки хассание представляют нечто среднее между палаткой и токулем. На два фута от земли ставится сплошной помост из жердей, укрепленных на крепких сваях. Это пол жилища или фундамент его, составленный из прямых, не очень тонких жердей, крепко между собой перевязанных. Помост имеет футов десять в длину, от четырех до шести футов в ширину и покрыт циновкой, очень искусно сплетенной из высоких стеблей степной травы. Такая же циновка, висящая на вертикально стоящих крепких столбиках, образует две боковые стены жилища. Верхнюю, или кровельную, циновку делают всегда шире, чем пол хижины, и спускают ее навесом - спереди на два или три фута, а сзади на один фут - так, чтобы дождь, стекая по ней, не попадал в жилище. Для наилучшего предохранения от сырости, циновку обкладывают еще тканью, необыкновенно плотно и крепко сотканной из козьего волоса; она называется хаджир и совершенно непроницаема для сырости. Задняя стена хижины, так же как и боковые, состоит из циновки, на которой развешаны очень чисто выделанные и даже красивые сосуды, утварь и принадлежности туалета, то есть украшения. В дождливое время устройство этих хижин оказывается вполне разумным. Дождевые стоки находят свободный путь под возвышенным полом, кровля непроницаема, и, таким образом, домик остается постоянно сухим. Кроме того, возвышенное положение пола защищает внутренность жилья от вторжения всяких гадов и пресмыкающихся. Дома строят мужчины, а хаджир приготовляется женщинами. Даже маленькие девочки принимают участие в этой работе, собирая нужный материал и подготовляя его к тканью. Как образчик своего рукоделия, невеста подносит жениху ковер из козьего волоса.
        Между украшениями особенно бросаются в глаза верблюжьи уздечки, искусно сплетенные из кожи и разукрашенные страусовыми перьями и мелкими раковинами ужовок (Cyprea moneta); девичьи передники, или рахады, ожерелья из рыбьих косточек, зубов крокодила и пантер, орлиных когтей и т. п.; табачные кисеты из шкуры длинношерстых обезьян, корзинки, кожаные мешки и т. д. У одного хассанийского шейха видел я кошель, выделанный из меха великолепного Colohus guereza, очень редкой обезьяны, живущей в Абиссинии, отличающейся длинными шелковистыми волосами серебристо- белого и угольно-черного цвета. О проис- хождении этого кошеля шейх не мог дать мне никаких сведений. У других я видел меха леопардов и гепардов. Хассание, так же как бедуины, прячут свои пожитки в кожаные мешки, в которых, смотря по надобности, проделаны более или менее обширные отверстия.
        За несколько пара мы выменяли у них много таких красивых рукоделий и пустились в дальнейший путь.
        Около полудня радостными возгласами приветствовали берег Бахр-эль-Абьяда. Мы оставили за собой страну, адский климат которой, наверное, в самом коротком времени погубил бы нас окончательно, если бы вовремя не надумали предпринять обратного путешествия.
        Много всяких бедствий и горьких часов пережили мы за это время. Теперь, освежившись и повеселев, пожирали глазами гладкую поверхность реки, уже значительно поднявшей свой уровень. Журчание и плеск воды показались нам небесной музыкой. В первый раз за четыре месяца пользовались мы несравненным наслаждением пить хорошую воду, которую великолепная река предлагала нам в таком изобилии. С радостным сердцем разбили палатку в тени исполинской мимозы и стали потешаться уморительными обезьянами, которые толпами прибегали к реке, выделывая самые забавные штуки и доставляя нам самое веселое зрелище.
        26 июня. Мы наняли барку, шедшую от Элеиса, и в тот же день перевезшую нас на другой берег в селение Менджерэ. Там видели человек сорок рабочих, занятых постройкой судов по заказу правительства. Мы немало подивились отличной работе, которую чернокожие умудряются исполнять самыми дрянными инструментами. Несколько токулей заняты были кузнецами, другие корабельными плотниками, третьи канатными мастерами. Повсюду оживленная деятельность. Самое имя селения ("менджерэ" означает "верфь") показывает, что оно образовалось из жилищ нескольких кораблестроителей, поселившихся у реки в непроходимом тропическом лесу, ныне уже, впрочем, довольно разреженном.
        На рассвете следующего дня мы оставили Менджерэ. Довольно крепкий южный ветер так быстро подгонял нашу барку вниз по течению, что 28 июня мы увидали минарет столицы восточного Судана, возвышавшийся над морем фата-морганы. Бахр-эль-Абьяд был полон птицами всякого рода, так и манившими поохотиться. Но еще сильнее было наше стремление скорее возвратиться в Хартум, который теперь во всех отношениях казался нам благословенным местом. Нас радовала даже мысль увидеть европейцев; так долго мы были лишены всякого цивилизованного общества.
        Когда мы огибали Рас-эль-Хартум, собиралась сильная гроза. Чтобы не попасть под дождь, барон тотчас же покинул корабль, я сошел на берег через полчаса, только тогда, когда матросы причалили дахабие к северо-восточной улице города. Начался сильнейший ливень, когда я вошел в гостеприимный диван нашего друга Пеннэ.
        С каким интересом прислушивались мы к известиям о положении дел в Европе, которые только что пришли в Хартум в кипе французских газет!