Богоборческие мотивы в творчестве Л.

БОГОБ́́ОРЧЕСКИЕ МОТ́́ИВЫ в творчестве Л., парадоксально, но закономерно сосуществующие с религиозными мотивами, отражают напряженные искания поэта, стремившегося «через мышления и годы» постичь и уяснить связь индивидуального бытия с судьбами человечества и законами мироздания. Бунт Л. против бога основан на неприятии коренных, неколебимых законов мироздания — отсюда сила и мощь его богоборч. настроений. Б. м. поэта зачастую отождествляют с антиклерик. мотивами. Различать их (несмотря на связь между ними) методологически необходимо. Их отождествление ведет к вульгаризации и упрощению филос. позиции Л. Антиклерик. мотивы, воплотившиеся в емком, ключевом лермонт. образе монастыря-тюрьмы («Исповедь», «Вадим», «Боярин Орша», «Мцыри»), связаны в первую очередь с социально-политич. аспектами творчества Л. «Тяжба поэта с богом» (Вл. С. Соловьев) в поэтич. сознании Л. могла иметь отправной точкой легенду о единоборстве Иакова с богом: «...Я видел Бога лицом к лицу и сохранилась душа моя» (Бытие, гл. 32, 30), а также Б. м. в лит. традиции нового времени (М. Монтень, Дж. Байрон и др.). Богоборчество, как оно осознается поэтом, — поединок равных: «Всесильный» властен над земным жребием поэта и других людей, но «душа», живая и вопрошающая, сопротивляется и остается непримиренной. В напряженности личного самосознания, уравнивающего человеческое «Я» с божеств. промыслом, — отличие лермонт. богоборчества от его возможных библ. прообразов. Непримиримость богоборч. настроений в творчестве Л. могла быть порождена лишь сознанием человека нового времени, мучительно ищущего своего пути в трагич. лабиринте истории человечества. Наиболее открыто и ясно выявлены особенности «великого спора» поэта с богом в его раннем творчестве: «Я не для ангелов и рая / Всесильным богом сотворен, / Но для чего живу, страдая, / Про это больше знает он». Казалось бы, налицо — признание божеств. всеведения (ср. «Он знает, и ему лишь можно знать, / Как нежно, пламенно любил я»), но это всеведение, по мысли Л., неравнозначно справедливости или даже целесообразности бытия. Отсюда — осмысление отчужденности и одиночества поэта как своего рода платы за духовную независимость: «Я меж людей беспечный странник / Для мира и небес чужой». Даже в тех стихах, где Л. проникается молитв. настроениями и стремится оправдаться перед богом, он одновременно вопрошает и обвиняет его, видит залог примирения с «миром» и «небесами» в условиях, заведомо немыслимых и неприемлемых для себя: «От страшной жажды песнопенья / Пускай, творец, освобожусь, / Тогда на тесный путь спасенья / К тебе я снова обращусь» — «Молитва» («Не обвиняй меня, всесильный»). «Жажда песнопенья», «сей чудный пламень, / Всесожигающий костер» — одна из духовных доминант личности поэта; отказ, освобождение от нее равны поэтич. самоуничтожению. В «Молитве» возникают ноты трагич. иронии, к-рая в полную силу зазвучит в стих. «Благодарность». Герой Л. бесконечно вопрошает: зачем, почему так, а не иначе устроен мир. «С небом гордая вражда» связана у Л. с мучительными сомнениями в возможности личного бессмертия («Что толку жить!..»), но неприятие «божьего мира» шире и кардинальнее, ибо в нем нет места для живого и вопрошающего духа, для независимого волеизъявления: «И начал громко я роптать, / Моё рожденье проклинать, / И говорил: всесильный бог, / Ты знать про будущее мог, / Зачем же сотворил меня?.. / Душой, бессмертной, может быть, / Зачем меня ты одарил? / зачем я верил и любил?» («Азраил»). Мятежная, ропщущая мысль поэта все время требует отчета от божества. Чувство дистанции по отношению к «Всевышнему» отсутствует в лермонт. поэзии: человеческая боль, обида, укоры богу окрашены глубоко личной интонацией, звучат как претензии к равному, обязанному отчетом в своих действиях («Гляжу на будущность с боязнью»). Особое место в «тяжбе поэта с богом» принадлежит размышлениям Л. о путях провидения в истории человечества. Здесь «божий суд» нередко выступает как исторически неизбежное и в силу этой неизбежности справедливое возмездие — «вот казнь за целые века злодейств, кипевших под луной» [«На жизнь надеяться страшась...», «30 июля (Париж). 1830 года», «Вадим», «Смерть поэта»]. Однако отношение Л. к идее историч. возмездия двойственно. «Свободы, гения и славы палачи», по мысли поэта, заслужили свой жребий. Но в силу антиномичности историч. бытия «божий суд» карает не только виновных. «Кровь стариков, растоптанных детей» заливает пути истории, и богоборчество Л. — вызов и укор божеств. невмешательству в «беспрестанную» и «напрасную» вражду людей и племен. В позднем творчестве Л. Б.м. психологизируются, «обрастают» дополнит. смыслами, становясь неотъемлемой частью размышлений поэта о человеческой природе. Читатель, не осведомленный, что в знаменитой «Благодарности» слово «Тебя» в автографе написано с прописной буквы и служит, по-видимому, обращением к богу, может воспринять стих. как монолог, обращенный к жестокой возлюбленной. Ошибка неизбежная, обусловленная словоупотреблением («тайные мучения страстей», «жар души, растраченный в пустыне»), вводящим стих. в контекст любовной лирики Л., привязывающим его к «лирическому дневнику» 1830—31. Человек в творчестве Л. рубежа 30-х и 40-х гг. не противостоит богу так резко, как в ранних произв. Человеческая душа, ее несовершенство — лишь проекция не принятых поэтом законов мироустройства. «...Душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно... она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие божие» (VI, 295). И «правосудие божие», как оно явлено в судьбе Печорина, в судьбах лермонт. поколения, порождает не столько вызов, сколько горький укор поэта небесам, их равнодушию к «судьбе и правам человеческой личности» (Белинский, VII, 36—37). Вообще сознанию Л. чуждо понятие о божеств. милосердии. Д. С. Мережковский подметил полное или почти полное отсутствие имени Христа в соч. Л. Одно из редких исключений — ироническое «я люблю врагов, хотя не по-христиански» в «Герое...». Настроение смирения и всепрощения, всеобщая «неизбирательная» любовь остались Л., по-видимому, глубоко чужды. Говоря о религ. мотивах в творчестве поэта, тесно связанных с богоборческими, иной раз упоминают о пантеизме Л. В целом пантеизм — скорее всего в силу «безликости» божественного и человеческого начал, растворенных в природе, нехарактерен для умонастроения и творчества поэта. Обычно у Л. бог и природа, оказываясь союзниками, противостоят мятежному «вечному ропоту» человеческого «Я». Особенно четко просматривается оппозиция бог, природа — человек в позднем творчестве Л. (см. завершающие ред. «Демона», «Мцыри»: «И все природы голоса / Сливались тут. Не раздался / В торжественный хваленья час / Лишь человека гордый глас»). В поздних ред. «Демона» бог, равнодушный к «толпе людской», к ее «страстям» и страданиям, — создатель столь же равнодушной в своей красоте и покое природы (Демон «презирал и ненавидел» природу как «творенье бога своего», как воплощение божеств. начала). Высшее проявление гармонии природы — «хоры стройные светил» становятся в поэме символом безучастия, отрешенности от человеческого «боренья дум»: «Час разлуки, час свиданья / Им ни радость, ни печаль; / Им в грядущем нет желанья, / И прошедшего не жаль... / Будь к земному без участья / И беспечна, как они!» Красота природы отравлена для Л. отблеском божеств. равнодушия — так Б. м. окрашивают и столь важные в лермонт. поэзии «природные» образы. Б. м. не являются для Л. чем-то случайным. Они органично пронизывают всю ткань его творчества, разнообразно воплощаясь в самых выстраданных, глубоких и задушевных творениях поэта. Метафизич. бунтарство Л. с его бесстрашием духа, мужеств. неприятием несовершенства мира уникально, необычно по силе и масштабу даже для рус. классики с ее неизменно глубоким интересом к коренным проблемам человеческого бытия.

Лит.: Соловьев; Сакулин; Шувалов (2); Мережковский; Любович (3); Рубанович А. Л., М. Ю. Л. — обличитель церкви и религ. догматов, Иркутск, 1962; Максимов (2); Архипов.