Общественно-историческая проблематика в творчестве Лермонтова

ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕРМОНТОВА. В своих произв. Л. откликнулся едва ли не на все актуальные социально-историч. проблемы своего времени, большинство заметных событий рус. и европ. жизни. Однако выявление на этой основе его общественно-историч. и социально-филос. взглядов существенно затруднено. В отличие от А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, о социально-филос. воззрениях к-рых можно судить, опираясь не только на их творчество, но и на прямые высказывания, выраженные в публицистич., дневниковой и эпистолярной форме, занимающие целые тома в их собр. соч., Л. не оставил суждений, позволяющих с достаточной определенностью представить его социально-историч. взгляды (ср. Письма). В значит. степени это связано с ранней гибелью поэта, не успевшего высказаться по многим волновавшим его проблемам эпохи (в этой связи знаменательно, что Л. в последние годы жизни собирался издавать журнал). Говорить поэтому можно именно о социально-историч. проблематике творчества Л., а не о его взглядах как таковых. Последние можно лишь пытаться реконструировать, собирая по крупицам все, что поможет пролить свет на интересующие исследователей вопросы: отд. суждения Л. о гл. проблемах эпохи в его произв., немногочисл. письмах, заметках, а также в письмах и воспоминаниях современников. Неудивительно поэтому, что проблема мировоззрения Л. все еще остается недостаточно разработанной. При несомненных удачах отд. исследователей, напр. В. Асмуса, к-рому удалось выявить корни филос. рефлексии поэта, Н. Бродского, восстановившего духовную атмосферу рус. жизни в годы учения Л. в Пансионе и Моск. ун-те, Б. Эйхенбаума, наметившего общую схему эволюции взглядов Л. (ст. «Литературная позиция Лермонтова», 1941), все-таки многое остается неясным; особенно это относится к последним годам (1838—41), когда были написаны самые значит. произв. Л. Уже в раннем творчестве Л. вторгался в круг животрепещущих проблем рус. и европ. жизни, таких, как политич. гнет самодержавия («Жалобы турка»), ужасы крепостничества в России (драма «Странный человек», неоконч. роман «Вадим»), Июльская революция во Франции [«10 июля». (1830)»]. В период зрелости, как и в раннем творчестве, гражд. позиция Л. проявлялась в создании стихов «на случай» (непосредств. отклик поэта на то или иное событие): таковы стих. «Смерть поэта», получившее в России громадный и незамедлительный обществ. резонанс, «Последнее новоселье» — гневная инвектива, обличающая французов, предавших своего нац. героя Наполеона. [О политич. проблематике лермонт. произв., об отношении Л. к рус. самодержавию, франц. монархии, революции, судьбам Европы и России см. также в статьях о стих. «Новгород», «Предсказание», «30 июля. — (Париж). 1830 года», «Опять, народные витии», «Умирающий гладиатор», «Прощай, немытая Россия» и наполеоновский цикл]. Произв., непосредственно отражавших социально-политич. проблематику, в творчестве Л. немного. Но в николаевской России 30-х гг. сама острота критич. рефлексии поэта, образ его лирич. «Я», вступившего в непримиримый конфликт с «целым миром», само обращение к проблеме личности, отстаивание ее суверенности (см. Лирика, Этический идеал) приобретали политич. смысл, не говоря уже о "мятежном" пафосе мн. стихов и поэм Л. (см. Свобода и воля в ст. Мотивы). Однако внимание Л. к общественно-историч. и филос. проблемам эпохи далеко не исчерпывается непосредственными стихотв. «откликами» и менее очевидными глубинными проявлениями связи с ней: в творчестве Л. постоянно присутствует часто скрытый от нас, но вполне доступный современникам социально-историч. контекст времени. Л., по глубокому определению В.Г. Белинского, призван был стать «полным представителем настоящего» (IV, 518), а его поэзия рассматривалась как «выражение современности», «живой орган идей века» (Полн. собр. соч., т. 13, Л., 1948, с. 139, ст. «Взгляд на главнейшие явления рус. лит-ры в 1843 году»; в 60-е гг. было высказано сомнение в принадлежности этой статьи Белинскому; не исключено, что автором ее был Н. А. Некрасов). Именно образ современности, «нашего века» стал тем центральным худож. образом, к к-рому стягивался круг волновавших поэта общественно-историч. проблем. И многое в социально-историч. воззрениях Л. помогает понять соотнесение его мыслей и суждений с направлением поисков представителей «мыслящей России» того времени. Историч. представления Л. неоднозначны (контаминация идей — явление, вообще характерное для поэта). На них отразился динамич. ход (ток) идей времени, характеризующих третье десятилетие 19 в., — годы противоречивых исканий рус. обществ. мысли, предшествовавшие дальнейшему размежеванию славянофилов и западников, революц. демократов и либералов, представителей «чистого искусства» и их антагонистов. Для Л., явившегося «в 1830 году...последним и глубоко искренним эхом декабристских настроений» (Луначарский А. В., Собр. соч., т. 1, М., 1963, с. 100), современность — эпоха, контрастно отличающаяся от русского прошлого, к-рое (в свете декабристских идеалов) представлялось ему героич. периодом рус. истории. Уже для раннего Л. настоящее — период отклонения от героич. нац. прошлого, эпоха торжества тирании, под гнетом к-рой «стонет человек от рабства и цепей». И позднее, на рубеже 40-х гг., Л. рассматривает свою современность как сложный отрезок истории, период обострения социальных противоречий. В эти годы складывались новые представления о ходе истории, выработанные в России в последекабристское пятнадцатилетие. Передовые деятели России в эпоху николаевской реакции, стремясь «в просвещении стать с веком наравне», осваивали высшие достижения европ. философии, историч. науки, лит-ры. Поколение 30-х гг., остро переживая отрыв образованного меньшинства от народа, трагически отразившийся на событиях 14 дек. 1825, обратилось к научным и филос. знаниям, надеясь через них постигнуть причины роковых сложностей своего времени и понять логику историч. развития страны и ее культуры. Знакомство с высшими достижениями европ. науки, нем. классич. философии, особенно раннего Ф. Шеллинга (Шеллинга периода «философии тождества») и филос. построениями Г. Гегеля, выражало стремление рус. мыслителей 20—30-х гг. продвинуть развитие историч. науки и фольклористики, разработать филос. эстетику, создать филос.-эстетич. критику. Своеобразие лермонт. освещения идей современности во многом сложилось под влиянием этой интеллектуальной атмосферы эпохи. Шеллингианская философия была откликом на насущную потребность времени в диалектич. осмыслении пестрых и противоречивых явлений реальной жизни, в выработке целостного взгляда на мироздание. В России в сер. 30-х гг. идеи Шеллинга были восприняты участниками литературно-филос. кружка — «общества любомудров». На основе романтич. схемы нар. духа и в ходе переосмысления ее возникла новая концепция народности: для любомудров и сочувствующих их идеям национальное уже не отождествлялось с простонародным и «естественный» человек не представлялся идеальным. Под национальным они понимали «сознание нации», «идею нации». Рус. шеллингианцы соотносили историч. развитие с развитием культуры, просвещения, с достижением народами стадии самопознания и определения сферы своей историч. деятельности (Д. В. Веневитинов). В этот период на рус. почве было внесено дополнение в историко-филос. концепцию Гегеля. По Гегелю, свой вклад в развитие всемирной культуры внесли не все, а только избранные народы, воплотившие в своем развитии абсолютную идею (народы Др. Востока, Др. Греция и Рим, зап.-европ. страны); рус. последователи Гегеля ввели в этот ряд и Россию. Во 2-й пол. 30-х и в 40-е гг. рус. гегельянцами или теми, кто, как Н. И. Надеждин, «приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю» (Чернышевский Н. Г., III, 159), было затрачено немало усилий, чтобы обосновать свое представление о рус. народе как о народе, призванном в будущем внести свой вклад в сокровищницу мировой культуры. Они поставили перед собой задачу выработать определение своеобразной нац. сущности — субстанции рус. народа. «Поиски этой «оригинальной» сущности русского народа составляют историю общественной мысли 30—40-х годов, но эти философские взгляды носились в воздухе уже в конце 20-х годов» [Бродский (5), с. 193]. Формирование в России историч. мышления, базировавшегося на идеалистич. диалектике, способствовало переключению внимания с личности на народ. Народ был осознан движущей силой всемирной истории. Историч. проблематика, новые идеи времени захватили всю Россию, «впуганную в раздумье» (Н. П. Огарев). Статьями на историч. темы были заполнены на протяжении 1820—30-х гг. страницы журналов («Московский вестник», «Московский телеграф», «Европеец», «Телескоп», «Московский наблюдатель» и др.). Важным моментом в становлении историч. мышления было усвоение взгляда на человечество и нацию как на единую индивидуальность, уподобленную в своем развитии человеку и проходящую через стадии детства, юности, зрелости и старости (воззрение, восходившее к И. Г. Гердеру); эта мысль широко исповедовалась в России (Веневитинов, И. В. Киреевский, М. П. Погодин, К. Н. Лебедев и др.). С периодом юности народов обычно связывали их воинские победы, с годами зрелости — свершения на ниве науки, культуры, лит-ры. Мысль о «юности России» становится одной из излюбленных идей времени. «Россия...теперь....только в периоде юности, только приблизилась к расцвету, между тем как Европейские царства, обогнавшие Россию, уже на отцвете. Таким образом, Россия должна будет явить собою новое, самое высокое, полное и прочное, самое жизненное образование человеческого духа и составить средоточие просвещенного мира» («Телескоп», 1832, ч. VII, с. 181). То, что Л. в юные годы был далеко не безразличен к поискам и спорам, разгоравшимся вокруг проблем историч. развития России, убедительно обосновано еще Бродским (5) в науч. биографии поэта. Не случайно, что даже рядовой читатель, современник поэта В. Солоницын, воспринимал его как соратника А. А. Краевского и Белинского, объединяя их на основе общего интереса к философии Гегеля (см. письмо В. Солоницына к Е. Коршу от 20 мая 1841, в журн.: «ВЛ», 1958, № 3, с. 154). Воздействие на Л. гегелевской философии истории, получившей в лермонт. эпоху широкое распространение в виде многочисл. интерпретаций, примененных к историч. развитию России, исследовано далеко не достаточно. Конечно, по справедливому замечанию совр. исследователя, «влияние гегелевских идей, по-видимому, коснулось Лермонтова в очень сложной и опосредствованной форме» (Усакина, с. 36); нельзя также при изучении историч. взглядов Л. не учитывать свидетельство П. В. Анненкова, утверждавшего, что Белинский «раскланялся» с филос. колпаком Егора Федоровича [Гегеля] (слова Белинского из письма В. П. Боткину от 1 марта 1841) не без воздействия лермонт. поэзии (Анненков П. В., Лит. воспоминания, М., 1960, с. 181). И все-таки сама проблематика творчества Л. позволяет утверждать, что отд. положения гегелевской философии истории в ее специфическом для рус. обществ. сознания преломлении вошли в круг идей, развиваемых поэтом в его произв., нашли отражение в самой их худож. структуре. В этой связи особенно существенна трактовка Л. проблемы историч. будущего России. В «Измаил-Бее» (1832) она возникает еще в наивно-монархич. форме: Россия представляется поэту как «новый грозный Рим», к-рый «украсит Север Августом другим» (начало ч. III). Эти следы официально-патриотич. настроений у Л. немногочисленны и четко локализованы: так, они сказываются в стих. «Опять, народные витии», возникшем как реакция на антирусские выступления франц. журналистов и политич. деятелей. Характерно, что в «Последнем новоселье» (1841), также направленном против политич. спекуляций во франц. об-ве, их нет вовсе; в это время у Л. уже определился философско-историч. взгляд на совр. действительность. В поэзии зрелого Л. м. б. выделен своеобразный цикл («Спор», последние 15 строк «Умирающего гладиатора» и «Дума»), в к-ром преломились его уже вполне определившиеся воззрения на ход всемирной истории. Баллада «Спор» аллегорична: сопоставление России (Севера) с Древним Востоком строится в ней на худож. реализации логич. мысли. Историч. концепция Л. в «Споре» соотносима с идеями рус. гегельянцев, полагавших, что древние гос-ва Востока (колыбель земной цивилизации) уже исполнили свою всемирно-историч. миссию, их слава и расцвет остались в далеком прошлом. У Л. эта мысль находит выражение в теме «сна» и историч. «дряхлости» Востока — «род людской там спит глубоко уж девятый век». Завершенность историч. пути древними вост. гос-вами в «Споре» контрастно оттеняется динамичным, исполненным энергии и движения изображением рус. народа. В последних 15 стихах «Умирающего гладиатора» отчетливо звучит тема «старости» Европы, исчерпанности ее историч. миссии. «Европейский мир» в лермонт. стих. «к могиле клонится бесславной головою». Эта же тема, как и противопоставление Запада России, постоянно, как уже говорилось, развивалась в 30-е гг. на страницах рус. журналов: «...крепость русского духа и значительная уже опытность России опытами Европы показывают способность и готовность ее к развитию самобытному», — отмечал М. Максимович («Телескоп», 1832, № 2, с. 174). Однако в лермонт. стих. обнаруживаются и расхождения с распространенными идеями времени: не ставя под сомнение неизбежность и философско-историч. оправданность поступат. хода истории, Л., в отличие от рус. гегельянцев, видит ее драматизм. Отсюда его сострадание «осмеянному» европ. миру, «измученному в борьбе сомнений и страстей» («Умирающий гладиатор») и явное сочувствие отступившему перед Севером Казбеку. В балладе «Спор» в ритм победного продвижения в глубь Кавказских гор Севера (русских) с цивилизаторской миссией трагич. диссонансом врывается символич. тема покорения вольности («Грустным взором он окинул / Племя гор своих, / Шапку на брови надвинул — / И навек затих»). Философско-историч. идеи времени в целом помогали поэту увидеть в настоящем страны — современности — звено, соединяющее ее прошлое с будущим. Но в самой трактовке этого «настоящего» Л. во многом и совпадал с современниками, и по существу с ними полемизировал. Белинский, Надеждин, А. И. Герцен считали свою эпоху переходной, т.е. периодом, предшествующим времени грядущего мирового могущества России. Переходная стадия, в их представлении, не давала возможности современнику проявить себя в деяниях историч. значения. Судьба мыслящих представителей России рассматривалась ими как трагическая (см. первое "Философическое письмо" П. Я. Чаадаева, «О развитии революционных идей в России» Герцена). Лермонт. «Дума» произвела неизгладимое впечатление на современников. Критик «Северной пчелы» (В. Межевич) назвал «Думу» «страницей из современной истории» (1840, № 185, 234). Ему вторил А. Никитенко, рецензировавший сб. стих. Лермонтова. В «Думе» он услышал «звуки, полные скорби и карающей истины. Поэзия поет судьбу всего современного и свою собственную» («Сын Отечества», 1841, т. 1, № 1, с. 9). «И кто же из людей нового поколения, — писал Белинский о стих. Л., — не найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем, своим стоном?...» (IV, 522). Характеристика собират. образа «нашего поколения» в «Думе» многосоставна. Гневные упреки в гражд. пассивности, политич. индефферентности и душевной вялости накладываются на размышления об историч. корнях трагедии поколения, к-рое в своем мироощущении разительно отличается от жизневосприятия «отцов». Последние со своими «ошибками и поздним умом» не способны быть соединит. мостом (из прошлого в настоящее) для нового поколения, их опыт бесполезен для него: «И предков скучны нам роскошные забавы, их добросовестный, ребяческий разврат». Но и собств. опыт, «бремя познанья и сомненья» — печать эпохи, увлекавшейся рационалистич. построениями, — исказили и обескровили его внутр. облик. «Тощий плод, до времени созрелый» — емкий худож. образ-символ, в котором преломилось характерное для лермонт. эпохи представление о «полном разрыве между Россией национальной и Россией европеизированной» (Герцен, VII, 214). В юношеском романе «Вадим» Л. связывал жизнь, протекающую исключительно лишь в сфере умственных интересов (вне гражд. деяний), с кончиной человечества: «Теперь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев нет, а наблюдателей чересчур много...» (VI, 43). «Мы иссушили ум наукою бесплодной», — утверждает в «Думе» поэт. Белинский не соглашается с этим и парирует его тезис: «Поэт говорит о новом поколении..., что оно должно состареться под бременем познанья и сомненья; укоряет его, что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согласиться с поэтом: сомненье — так; но излишества познания и науки, хотя бы и «бесплодной», мы не видим: напротив, недостаток познания и науки принадлежит к болезням нашего поколения: Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь! Хорошо бы еще, если б, взамен утраченной жизни, мы насладились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш! Но сильное движение общественности сделало нас обладателями знания, без труда и учения — и этот плод без корня, надо признаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не напитал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкновенное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступающих из естественной непосредственности в сознательную жизнь, не в недрах их возросшую и созревшую, а пересаженную от развившихся народов. Мы в этом отношении — без вины виноваты!» (IV, 521—22). Итак, поэт и критик, как современники, во многом сходно видят истоки и причины трагизма своего поколения. Разногласия же у них — в осмыслении этого трагич. положения. Возникновение подобного расхождения — следствие брожения мысли, борьбы идей в рус. об-ве на рубеже пятого десятилетия, в годы становления западничества и славянофильства. Белинский, придерживавшийся западнич. ориентации, выступает сторонником освоения русскими всех завоеваний общечеловеческой мысли. Поэтому критик и не может принять лермонт. объяснения беды их поколения. Выпад Л. против иссушающей ум «бесплодной науки» скорее всего связан с назревшим уже к сер. 30-х гг. недовольством отвлеченной рационалистичностью в подходе к миру и человеку (воспринятой от классич. нем. философии). Но можно предположить, что эти слова, как и строки о «бремени познанья и сомненья» (ср. «язва просвещенья» в «Умирающем гладиаторе»), свидетельствуют о воздействии на поэта ранних славянофильских идей (см. Славянофилы). Известно, что Л. близко общался с А.С. Хомяковым, был дружен с Ю.Ф. Самариным и др. людьми, разделявшими идеи славянофилов. Отд. высказывания Л. (в частности, выпады против «европейского мира» в «Умирающем гладиаторе» и французов в «Последнем новоселье») исследователи связывали со славянофильскими увлечениями. Если сопоставлять круг славянофильских идей, как они определились уже после гибели Л., с нек-рыми социально-историч. представлениями Л. последних лет, то точек соприкосновения между ними м. б. обнаружено еще немало: напр., интерес к рус. средневековью («Панорама Москвы»), к традиц. нормам нар. уклада и нар. этики («Песня про...купца Калашникова»). Но сопоставлять мировоззрение Л. в целом со славянофильством как сложившимся направлением с выработанной платформой едва ли правомерно: исторически это не синхронные явления. Сопоставлять необходимо не те или иные идеи поэта с отд. идеями славянофилов, а прежде всего гл. направление исканий Л. и славянофилов. В главном же поэт, к-рого называли рус. Байроном, с бунтарской натурой, чья мысль вечно в движении, противостоит славянофилам, поднявшим на щит все неизменное в рус. жизни, идею православия и последовательно проводившим курс на изоляцию России от усиливающегося воздействия идей Запада. При расхождении в главном совпадение идей Л. с идеями славянофилов может рассматриваться (при лермонт. склонности к контаминации идей) как апробация и ревизия чужих представлений на пути к собств. мировоззренч. самоопределению. Не только славянофилы, но и др. современники Л., люди менее четкой ориентации, старались определить в русском прошлом отправной момент (начало) историч. развития. Многие из тех, кто позднее разошелся по станам западников и славянофилов, считали, что настоящая история России начинается с Петра I, до этого русские еще не вступали на путь сознательного культурного развития: «И так, где же начинается полная русская история?...Не дальше Петра Великого!...Мы живем пока в первой главе нашей истории!» («Телескоп», 1832, № 14, с. 246), — писал Надеждин. Возможно, что это характерное для эпохи представление отозвалось и в словах Л.: «У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем» (VI, 384; см. Планы. Наброски. Сюжеты), хотя эта запись Л. 1841 во многом вступает в прямое противоречие с его отношением к нац. прошлому (см. "Панорама Москвы", "Песня про...купца Калашникова», «Бородино» и др.). В истории послепетровской России современники Л. особое значение придавали 1812 году. Так, А. Закревский (товарищ поэта) в ст. «Взгляд на русскую историю» («Телескоп», 1833, № 20) писал: «1812 год есть начало самобытной жизни России...Дотоле подражатель, русский спознал себя; ибо воля претыкается только о чужую волю, ибо человек, ибо народ только между другими народами делается отдельною нациею». Л., разделяя эти воззрения (стих. «Поле Бородина», «Два великана», «Бородино»), показал, что народная Россия в 1812 осознала свои силы и тем самым продемонстрировала миру зреющую готовность к свершениям общечеловеческого значения. Другая ключевая для лит-ры 19 в. проблема — вопрос о нац. судьбах России, включающий проблему личности и «судьбы народной». В лирике Л. она, как правило, не выходит на первый план. Современникам поэта этот «дальний» план его произв. был виден (они жили в атмосфере тех же «идей времени», что и Л.); позднейшими же читателями в значит. мере перестал восприниматься тот, не всегда достаточно высвеченный в художественных созданиях Л. план, благодаря которому проблема «судьбы народной» и «судьбы человеческой» ставилась им на почву историзма (опять-таки историзма в том варианте, который выработала лермонтовская эпоха). Наиболее открыто жизненная важность этой проблематики обозначилась в прозе Л. В юношеском романе «Вадим» показано, как в преддверии пугачевщины переполнившаяся чаша нар. страдания вылилась во вспышку нар. бунта. Уподобляя действия восставшего народа разгулу разбушевавшейся стихии, Л. вводит в роман характерное рассуждение: «Тут он [хладнокровный наблюдатель. — Ред.]...понял бы, что такое народ — камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но, несмотря на то, сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении...тут он увидал бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу оттого, что становятся общими; как народ, невежественный и нечувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной, поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся, подобно ребенку, который говорит неблагопристойности, желая показать этим, что он взрослый мужчина» (VI, 60—61). Народ, чьи действия носят характер разрушит. стихии, согласно воззрениям лермонт. эпохи, еще не подошел к отправной точке развития своего самосознания. Известно, что Л. вынашивал замысел романа о нар. жизни. Вполне возможно, что представление о молодости народа, чье нац. самосознание родилось только в 1812 и чья судьба в «наш век» драматична, а пути дальнейшего развития проблематичны, было бы в нем реализовано. Но к задуманному роману Л. не приступил, а «Вадим» остался незавершенным (скорее всего потому, что Л. не нашел убедит. худож. поворота, чтобы связать параллельно развивавшиеся в нем темы «судьбы народной» и судьбы протестующей личности). Самарин сохранил для нас высказывание зрелого Л. о совр. состоянии народа в России: «Хуже всего не то, что некоторые люди терпеливо страдают, а то, что огромное большинство страдает, не сознавая этого» [пер. с франц.; см. Воспоминания (2), с. 297]. Закрепощенный и обреченный на невежество народ, по мнению Л., не может осмыслить всего трагизма своего положения и глубины нац. драмы России; безотчетность нар. страдания («не сознавая этого») тяжело переживается Л. «Герой нашего времени» — закономерное звено в ряду лермонт. раздумий об историч. судьбе России. Белинский справедливо назвал роман «грустной думой о нашем времени», а самого Л. — «решителем важных современных вопросов» (V, 453). Выдвинутые на первый план повествования два основных героя — Печорин и Максим Максимыч — представители двух полюсов рус. жизни: России народной и России европеизированной. Максим Максимыч — «простой человек», «старый младенец» (по определению Белинского, IV, 224). Характер Максима Максимыча, по замыслу автора, должен был воплотить в себе положит. задатки, таящиеся в рус. народе, не вышедшем из стадии духовного детства. Сопоставляя центр. героев, Л. одновременно противопоставляет их друг другу как носителей разных уровней самосознания, сложившихся в России его времени. Трагедия поколения обрекла Печорина на существование «страдающего эгоиста». Осмысливая его трагедию, Л. часто обращается к понятию предопределения, «рока», судьбы. У романтиков с роком ассоциировалось представление о злых силах мироздания, ополчавшихся против героя и лишавших его счастья. Со времени распространения шеллингианской философии истории под роком стали понимать и власть случая, к-рый невольно разрушает счастье личности или обрекает ее на гибель. Гегельянская философия истории рассматривает историч. развитие человечества как закономерный процесс. В торжестве закономерности, провозглашаемой этой теорией, мыслители лермонт. эпохи видели нечто столь же зловещее, как грозный рок древних. В «Монологе», «Думе», «Герое...» лермонт. понимание рока, тяготеющего над Печориным, несет несомненные следы новых философско-историч. построений. Другая проблема «Героя...», связанная с философско-историч. идеями времени, — проблема самопознания (филос. термин рус. шеллингианцев 20-х гг. — Веневитинов, В. Ф. Одоевский, Шевырев и др.); под самопознанием они понимали и познание закономерностей мироздания, и познание личности (в ее противоречиях). У Л. этот термин употребляется во втором значении. Жажда самопознания — отпечаток эпохи на облике целого поколения 30-х гг. 19 в. «Предметом истории полагают обыкновенно действия человеческого рода, происшествия. Но почему ж не удостоить сей чести помышления, чувствования? Они суть семена и плоды действий, и необходимо в них отражаются. История ума и сердца человеческого должны составлять важнейшую часть истории» (Погодин М. П., Историч. афоризмы, М., 1836, с. 76—77). С этими взглядами современников прямо перекликается предисловие к «Журналу Печорина»: «История души человеческой...едва ли не интереснее истории целого народа»; это не один из парадоксов Л., а его идейное кредо. Однако стремление к самопознанию, в к-ром мн. современники Л. акцентировали прежде всего способность индивида раздвигать горизонты человеческого духа, для Печорина оборачивается обреченностью на жизнь «одностороннюю», жизнь в сфере мысли. Сын последекабристского времени, Печорин в переходную эпоху рус. истории не находит выхода в мир всеобщих интересов, скучает, тяготится жизнью и гибнет в безвестности. «Праздные силы» его не находят применения и, вырываясь во вне, несут страдания окружающим его людям. Волевое начало, дух свободолюбия и зрелость критич. мысли — все то, что Л. воплотил в своем герое, представляли опасность для офиц. идеологии. Поэтому Печорин так не понравился Николаю I (см. Романовы), благосклонно отозвавшемуся о Максиме Максимыче [см. письмо к императрице от 14 (26) июня 1840 в кн.: Воспоминания (2), с. 394—95]. «Безверие» и «гордыня духа» Печорина не принимались мн. современниками, отрицавшими «связь героя с жизнью» России. Шевырев (с. 536) увидел в нем отражение настроений потрясаемого революциями Запада, «тень его недуга», Они не хотели признавать тот факт, что лучшие завоевания зап. культуры, в т.ч. и ее философия, будучи общеевроп. достоянием, стали в ту пору составной частью рус. нац. культуры и давали пищу для ума тем, для кого была неприемлема офиц. идеология самодержавия. Создание образа Печорина знаменовало завершение работы Л. над многосторонним воссозданием облика русского «сына века». В поэмах, драматич. произв., прозе Л. отрабатывал худож. принципы воплощения личности современника, его умственного и нравств. облика. «Высокому» образу русского «сына века» (а Печорин, вобравший «пороки» своего времени, представляет, тем не менее, героизированный его вариант) в творчестве Л. сопутствует его антипод — личность ординарная: рядом с Печориным возникает Грушницкий, рядом с Арбениным — Звездич. Лапидарная и емкая характеристика одного из таких «сыновей века» (Звездича) дана в «Маскараде»: Ты! бесхарактерный, безнравственный, безбожный, Самолюбивый, злой, но слабый человек; В тебе одном весь отразился век, Век нынешний, блестящий, но ничтожный (V, 292). Подобная характеристика во многом обращена и к «поколению» в «Думе»; максималистски настроенный поэт бросает в адрес современников жестокие, но справедливые слова, обвиняя их не только в гражд. пассивности и малодушии, но и в нравств. несостоятельности в целом. Л., в отличие от «поколения», к-рое жизнь «томит, как ровный путь без цели», от кипящего в «действии пустом...» Печорина, обрел для себя искомую сферу действия — идеальную реальность — лит. творчество. «Отделавшись стихами» от много лет преследовавшего его воображение богоборца Демона («Сказка для детей») и прозой — от демонического, но реального «сына века» Печорина, чья жажда жизни влекла его к действиям жестоким и губительным для окружающих, Л. выходил на новые рубежи творчества. Значит. пласт, скорее даже самостоят. цикл, составляют в зрелой лирике Л. стихи о поэте и поэзии. В них наряду с утверждением высокой пророч. миссии поэта («Пророк»), представлением о поэте как о нар. трибуне («Поэт») скрупулезно анализируется положение поэзии в «наш век» («Не верь себе», «Журналист, читатель и писатель»). Как неожиданное для лирики Л. воспринимается появление «Родины» — свидетельство изменения мироощущения поэта. Это — исповедь в любви к России народной (см. Родина в ст. Мотивы). Обоснование поэтом «странностей» этой любви позволяет предполагать, что Л., пережив увлечение филос. теориями века, начинает сомневаться в их истинности и отрешается от них, противопоставляя им свою, необъяснимую рассудочно, прочную привязанность к неброской красоте родного края. После Н. А. Некрасова, развивавшего в рус. поэзии лермонт. тему «странной» любви к родине, на новую эмоц. высоту ее поднял А. А. Блок: «Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые, — / Как слезы первые любви». Выявление общественно-историч. проблематики в творчестве Л. позволяет утверждать, что Л. был заинтересованным участником социально-филос. диалога эпохи. Воззрения Л., нашедшие отражение в его прозе, поэзии и драме, всегда принимали характер худож. преломления актуальных «идей времени». И именно при выяснении общественно-историч. и философско-историч. контекста эпохи, того фона, по отношению к к-рому самоопределялась мысль Л., можно в полном объеме оценить «погруженность» поэта в идейный контекст своего времени, с одной стороны, и самостоятельность его облика мыслителя — с другой.

Лит.: Белинский В. Г., Статьи о Л., (тт. 4, 5); Висковатый, с. 219—64; Бродский (5); Бродский (8), в его кн.: Избр. труды, М., 1964; Кирпотин (1); Михайлова Е. (1); Нейман (4); Эйхенбаум (12); Володин А. И., Гегель и рус. социалистич. мысль XIX в., М., 1973; Гегель и философия в России, М., 1974; Коровин (4); Лит. взгляды и творчество славянофилов, М., 1978; Усакина Т. И., История, философия, лит-ра, Саратов, 1968; Манн Ю. В., Рус. философская эстетика, М., 1969; Тураев С. В., Усок И. Е., Роль романтизма в становлении критич. реализма, в кн.: Развитие реализма в рус. лит-ре, т. 1, М., 1972; Усок (3).