"Дума"

«ДУМА», стих. зрелого Л. (1838), обнажающее обществ.-духовный кризис последекабрьского поколения; оно замыкает предшествующие нравств., социальные и филос. искания поэта, подводит итог прошлому душевному опыту, отражая бесцельность личных и обществ. усилий лермонт. поколения, направленных на достижение положит. ценностей. После «Думы» и др. близких по времени произв. («Не верь себе», «Как часто, пестрою толпою окружен», «И скучно и грустно», «Герой нашего времени»), в к-рых энергично декларированы идеи отрицания, в творчестве Л. стали особенно заметны поиски выхода из идейного кризиса. Поэтому «Дума» генетически связана с предшествующими ей («Монолог», 1829, «Он был рожден для счастья, для надежд», 1832, «Гляжу на будущность с боязнью», 1837—38) и последующими стихами, в к-рых наметилось пристальное вглядывание в действительность с намерением найти социальную и идеологич. опору, причем не столько в прошлом («Бородино», «Песня про... купца Калашникова»), сколько в современности. Наиболее полно этот процесс выразился в «Родине», но прямое отношение к нему имеют «Не верь себе», «Памяти А. И. Одоевского», «Журналист, читатель и писатель», «Соседка», «Завещание» — в них знаменателен устойчивый интерес к противостоящей лирическому герою «толпе», к образу «простого человека», чье сознание ранее не принималось в расчет. Настроениям «Думы» созвучны лирика декабристов, созданная после восстания, поэтов-любомудров, поэтов кружка Н. В. Станкевича, филос. проза романтиков, дневники и письма А. И. Герцена, статьи В. Г. Белинского, 1-е «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева. Сходные переживания обнаруживает европ. интеллигенция, неудовлетворенная результатами Июльской революции 1830 («Ямбы» О. Барбье). Центр. идея «Думы» — осуждение обществ. инертности и духовной апатии «поколения», неспособного «угадать» свое предназначение и найти положит. гражд. и нравств. цели, — определила структуру стих. Кольцевая композиция подчеркивает беспросветное будущее поколения («Его грядущее иль пусто иль темно» — «И прах наш с строгостью судьи и гражданина / Потомок оскорбит презрительным стихом...»). Мысль о бездействии поколения (единств. действие — торопливое приближение к смерти), многократно варьируясь, оказывается замкнутой. Этот глубокий элегизм поддержан падающим ритмом, создаваемым укороченными стихами и последоват. уменьшением ударений в стихе. Личную трагедию Л. осмыслил и как трагедию поколения. Уже в первой строке («Печально я гляжу на наше поколенье!») лирич. «Я», социальное раздумье к-рого составляет предмет стих., становится частью «обличаемого» целого («наше»): «Все то, что присуще поколению, присуще и автору, и это делает его разоблачение особенно горьким» [Лотман (2), с. 79]. Однако энергия страстного отрицания противостоит полной поглощенности лирич. «Я» инертным «целым». Непокорность, непримиренность «Я» прорывается в резко оценочных эпитетах, осуждающих «мы» и контрастирующих с его этич. безразличием («Перед опасностью — позорно-малодушны, / И перед властию — презренные рабы!»). Лирич. «Я» как бы находится в двух сферах: включенное в круг «поколенья», оно подчеркнутым «неравнодушием», духовной мукой выводится за его пределы, выступая одновременно и осуждающим и осуждаемым. «Обличение» исходит от лица «Я», глядящего на «поколенье» и с высоты личного сознания («я гляжу»), и изнутри («на наше»). Двойной угол зрения создает ряд конфликтных ситуаций как между «Я» и «поколеньем», так и внутри «Я»; порываясь подняться над уровнем сознания «поколенья», лирич. «Я» осознает тщетность личных усилий, обнаруживая в себе пороки и слабости «поколенья», — в нем контрастно сочетаются порыв к борьбе и обреченность, чувство личной исключительности и переживание ее утраты. В финале стих. оба конфликта уступают место третьему — историч. конфликту: потомок презрительно отвергнет современное поколение; здесь высокое начало «Я» выступает от имени потомка. «Дума» становится «похоронной песнью» «поколенью» и себе как неотъемлемой его части. Так в одном из самых субъективных стих. Л. происходит объективация лирич. «Я», в чем выразилась важная тенденция зрелого творчества поэта. Потерянность «поколенья» в историч. жизни сопровождается ослаблением личного начала, неявным желанием индивидуальности раствориться в «поколеньи» («Толпой угрюмою и скоро позабытой / Над миром мы пройдем без шума и следа»; ср. также «Не верь себе»); лирич. «Я» получает характеристики, прежде (до «Думы») относившиеся всецело к «толпе». Если раньше Л. обвинял жизнь, к-рая постоянно обманывала его надежды, то здесь он словно сам не оправдал предназначения судьбы.

Илл. Л. О. Пастернака. Сепия. 1891.

Снятие характерного для романтизма противопоставления «Я» и «толпы» означает переосмысление традиций. С одной стороны, в согласии с традициями гражд. лирики (ср. «Я ль буду в роковое время...», 1824, К. Ф. Рылеева) причина внутр. опустошенности «поколенья» заключена в отказе от борьбы со злом, в сознат. исключении себя из историч. действа, с другой — очевидную трансформацию этих традиций знаменует снятие различий между сознанием «Я» и «поколенья». Обличит. формулы, как и обращение к суду потомства, осуществляемому «с строгостью судьи и гражданина», восходят к гражд. лирике, но распространены и на самого поэта. Поэтич. мысль «Думы» реализуется во внутреннем эстетич. движении от элегич. интонации печального размышления к мрачному трагич. обобщению, от высокой романтич. ноты к скорбной и горькой иронии. Рядом со словами, освященными традицией психол. и гражд. лирики, широко вводятся слова филос. и этич. содержания («познанья», «сомненья», «добру», «злу»), а также прозаизмы («не шевелят», «остаток», «касались»). Чем дальше развенчивается поколение, тем прозаичнее стиль, не лишенный, однако, ораторско-инвективного одушевления, резких оценочно-экспрессивных эпитетов. Снижающие элементы в характеристике поколения сопровождаются все более крепнущими нотами осуждения, чувствами горечи и насмешки, иронии и сарказма. Бытовая окраска заключит. строф совпадает с наибольшей силой эмоц. осуждения. Смена интонаций и сочетание в «Думе» различных стилистич. пластов обусловили своеобразие жанровой формы, отличной как от «унылой» элегии, так и от высокой обличит. сатиры. Совмещение филос.-элегич. медитации с иронией и инвективой превращает стих. в «социальную элегию» — форму, специфическую для Л. Однако «социальная элегия» Л. вбирает нравственные, историч., филос., политич. стороны жизни «поколенья» в их психол. преломлении. Равнодушие к добру и злу, осмеяние высоких страстей, неспособность к жертве, иссушение ума наукой, малодушие перед опасностью, «угрюмость» и историч. никчемность, бесславие — все духовные муки и пороки поколения восходят к скепсису, неверию, «бремени познанья и сомненья». Тут Л., в отличие от мн. современников, напр. Белинского этих лет, не усматривает в сомнении и отрицании ни положит. ценности, ни пути к истине. «Говорят, — писал Белинский, — что сомнение подрывает истину: ложная и безбожная мысль!...Говорят: отрицание убивает верование. Нет, не убивает, а очищает его» (V, с. 119). Позиция Л. в «Думе» иная: сомнение и отрицание бессильны и бесплодны, как и лучшие порывы души, застывшие и не приводящие к к.-л. позитивным результатам («зарытый скупостью и бесполезный клад»), что и становится духовной бедой поколения, погруженного в рефлексию. Поэтому замкнутая в себе наука — ухищрения спекулятивного разума, и ее роль отрицательна. Именно в активной деятельности заключен выход из опустошающей рефлексии, преодоление конфликта в собств. сознании, хотя мысль эта выражена в «Думе» лишь косвенно, «от противного». Современники были потрясены тоном стихотворения, писали о лирич. «вопле», стоне души, об обличении в нем «черной стороны нашего века» и не могли не признать суровой и беспощадной, хотя и мрачной правды, заключенной в нем (Белинский, В. Н. Майков, Герцен). Несмотря на голоса критиков, отметивших в «Думе» неосновательность субъективной оценки всего поколения, стих. вызвало громкий обществ. резонанс, заставив «многих вздрогнуть». «Дума» создала особую жанровую традицию в рус. лирике — социальной элегии, проникнутой глубоким трагизмом и одновременно обвинит. инвективами, в к-рой поэт осуждает свое поколение при отождествлении себя с ним (А. Н. Плещеев, А. Н. Майков, Н. А. Некрасов, С. Я. Надсон, А. А. Блок). Стих. иллюстрировали: Л. О. Пастернак, А. Г. Якимченко. Автограф неизв. Впервые — «ОЗ», 1839, т. 1, № 2, отд. III, с. 148—49 (с пропуском 11—12 строк). Датируется по «Стихотворениям» Л. (1840).

Лит.: Белинский, т. 4, с. 255, 266, 521—22; т. 12, с. 29; Герцен, т. 7, с. 329—30; Анненков П. В., Лит. воспоминания, [М.], 1960, с. 178—81; Бродский (1); Розанов (1); Блок А., Собр. соч., т. 11, Л., 1934, с. 379; Кирпотин (1), с. 268—271; Максимов Д. Е., О лирике Л., «Лит. учеба», 1939, № 4, с. 14; Гинзбург (1), с. 115; Эйхенбаум (12), с. 90—98, 328; Лотман (2), с. 77—83; Григорьян (1), с. 228—34; Герштейн (8), с. 324; Пейсахович (1), с. 437—38, 480; Архипов, с. 304—49; Маймин Е. А., Стих. М. Ю. Л. «Дума» и «1 января», «Рус. речь», 1969, № 6, с. 13—19; Коровин В. И., «Дума», стих. М. Ю. Л., в кн.: Рус. классич. лит-ра, М., 1969, с. 142—55; Найдич Э., Ответы на вопросы читателей [О стих. Л. «Дума»]..., «Лит-ра в школе», 1973, № 1, с. 72—73; Фохт (2), с. 24—25.