Сюжет в лирике Лермонтова

СЮЖ́́ЕТ в лирике Лермонтова. Лит-ведением С. в лирике часто рассматривают как отражение процесса развития чувства и называют его лирич. сюжетом; в этом смысле можно говорить и о лирич. сюжете лермонт. стихов, не заключающих в себе фабульного события: в них С. — само движение души, эмоции, мысли, отклик на событие, оставшееся за пределами стихотворения. Лирический сюжет здесь представляет развертывание внутренней коллизии. В стихах Л. с «Я», близким авторскому (мн. из к-рых приобретают характер дневника, т.е. стремятся к выходу за пределы лит. жанра), функция лирич. С. как выражения авторской позиции выступает в наиболее очевидной, но и вполне традиц. форме. Более интересны у Л. случаи, когда сюжетная ситуация внешне объективирована. Лермонт. стихи часто начинаются с констатации события («Погиб поэт»; «Расстались мы»; «Дубовый листок оторвался от ветки родимой»), с опосредованного сообщения о нем («Прощай, немытая Россия»; «Спеша на север из далёка»; «Я знал его, мы странствовали с ним») или с обращения («Люблю тебя, булатный мой кинжал»; «Спи, младенец мой прекрасный»; «Слышу ли голос твой»; «Нет, не тебя так пылко я люблю»), за к-рым, как правило, стоит опыт общения, определенная совокупность событий. С. развивается здесь как бы на линии соединения двух миров, это «шов» на стыке внешнего и внутреннего: двух человек, человека и природы, человека и общества, где по одну сторону — личность поэта, по другую — сферы внешнего мира (бог, мироздание, природа, общество, любимая, друг). Модификация образа лирич. героя создает возможность сменить позицию повествователя (см. Автор. Повествователь. Герой), она подчинена осн. функции сюжета. С. как итог взаимодействия этих начал часто выражает драму непреодолимого духовного одиночества. Исключение в этом ряду — стих. «Когда волнуется желтеющая нива» и «Есть речи — значенье». Можно сказать, что С. лирики Л. является, т.о., сама форма общения: общения поэта с окружающим миром, автором и читателем. В лирике Л. движение души поэта стремится обрести пластич., образное, выражение, но эта форма настолько прозрачна, что никого не может ввести в заблуждение. Показательно сравнение стих. Л. «Выхожу один я на дорогу» и стих. А. С. Пушкина «Зимняя дорога» (1826). В пушкинском стих. образ зимней дороги м. б. истолкован читателем как символ трудного жизненного пути, наряду с реалистич. его восприятием. По поводу же стих. Л. не возникает вопроса о конкретном месте действия: не внутреннее пробивается к внешнему, чтобы, воспользовавшись его формами, быть понятым, а внутреннее подчиняет себе формы внешнего, делая их формой своего выражения. В лирике Л. 1840—41 выделяется группа стих., развивающих «душевную эмоцию в форме конкретного или иносказательного сюжета»: «Листок», «Утес», «Соседка» и др., или «сюжетного романса»: «Любовь мертвеца», «Они любили друг друга...» [см. Эйхенбаум (12), с. 113—15]. Особое место занимают т. н. сюжетные стихи, в основе которых лежит определенная событийная канва и удельный вес к-рых в творчестве Л. невелик (напр., «Бородино», «Валерик»). «Бородино» состоит из двух частей: вступления-реплики и ответа-монолога. Осн. событие стихотворения — рассказ о сражении. Именно рассказ, а не сражение: историч. факт сам по себе не стал средством организации стих., а оказался пропущенным сквозь восприятие рассказчика. Импульс развития коллизии заложен в первом стихе — в реплике молодого солдата: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром...». Опорным словом здесь является рифмующееся «недаром». За ним стоит скрытый вопрос о тех, кто оставил Москву врагу. На этот скрытый вопрос и отвечает воин — участник событий, отвечает утверждением: «Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри — не вы!». Это утверждение как будто не относится ни к вопросу об оставлении Москвы, ни к Бородинскому бою, но читатель мгновенно наверстывает смысловые пропуски: о причине сдачи Москвы неприятелю, о действиях и настроении рус. армии в 1812. Рассказчик отвечает на самый существенный вопрос — «о людях», отвечает, не объясняя их поведения, а восхищаясь, противопоставляя их новому поколению. Т. о., в основе С. стих. — процесс общения, беседа. Рассказ построен так, чтобы прежде всего повлиять на собеседника (читателя), а не передать ход хорошо известного историч. события, составившего фабулу стихотворения. Многие лермонт. стихи с символич. образностью («Парус», «Нищий» и др.) резюмируются в одном кульминац. действии или состоянии: «И кто-то камень положил / В его протянутую руку»; «А он, мятежный, просит бури» — либо худож.-филос. медитации, обладающей завершающим значением, близким к значению образа-символа. (Это, видимо, и позволило в свое время А. Н. Соколову назвать С. образом, отнести его к образной системе.) Этим, условно говоря, сюжетно-символич. стихам противостоят другие, стихи с объективированным, реалистически наполненным С. Нередко процесс развития чувства в них разомкнут и дан незавершенным (стих. «Родина»). Обычно, констатируя противоречивое, непонятное для самого лирич. героя психол. состояние, поэт в процессе описания делает его понятным и объясненным (ср. «снимаемое» Пушкиным удивление перед собств. равнодушием при вести о смерти некогда любимой женщины — стих. «Под небом голубым страны своей родной», 1826). В «Родине» Л. — лишь констатация ощущения: «но я люблю», «люблю», «смотреть до полночи готов»; нет вывода, к-рый мог бы заключаться в противопоставлении офиц. концепции родины чувственно постигаемому ее восприятию. Фактически это противопоставление есть в стих., но сюжетно оно не организовано и не завершено (перечень примет, вызывающих поэтич. волнение, мог быть продолжен), и, главное, для лирич. героя его чувство осталось непонятным, вызывающим в нем по-прежнему недоумение: интонация неуверенного размышления в первой строке «Люблю отчизну я, но странною любовью!» не получает в концовке стихотворения окончат. разрешения: «любовь» так и осталась «странной». Текучесть и незавершенность С. отчетливо прослеживаются и в стих. «Валерик». Как и в «Бородине», не сражение организует сюжетный центр стих., а цепь сменяющихся впечатлений и сопутствующих ощущений и размышлений лирич. героя, определяемая двумя началами: первое — внешняя среда, второе — самоанализ лирич. героя, к-рый осознает свои чувства и мысли (уже тем, что называет их), но не осознает (и потому не акцентирует) самой их смены, процесса. Здесь предвосхищается «диалектика чувств», к-рая позднее будет осмыслена и возведена в психол. закон Л. Н. Толстым. Л. практически ее продемонстрировал в своей лирике, но не осознал, что осуществленное им имеет силу закона. Итак, в стихах с лирич. С. состояние героя представлено обычно как итог столкновения личности с миром, при к-ром его «событийно-сюжетное» протекание остается за пределами стихотворения. В стихах, где С. объективирован, связан с событиями внешнего мира, воссоздается процесс того или иного чувства (состояния) лирич. героя, близкого или тождественного автору, часто без финальной характеристики этого процесса. Между этими фазами есть ряд переходных моментов, обусловл. трансформацией образа автора, а также присутствием в стих. той или иной сферы внешнего мира. Но независимо от этих типологич. различий С. как «шов» и стык двух миров всегда приобретает в лирике Л. дополнит. смысловые и худож. значения. О С. в поэмах, прозаич. и драматургич. произв. Л. см. в статьях Поэма, Проза, Драматургия, Жанры.