Цицерон

(М. Tullius Cicero) — римский оратор, философ и государственный деятель. Как по внутренним причинам (разносторонности его способностей и деятельности), так и по внешним (обилию источников), это — самая богатая из всех завещанных нам древним миром личностей. Мы рассмотрим: 1) жизнь и государственную деятельность Ц.; 2) Ц. как личность; 3) Ц. как писателя; 4) Ц. как оратора; 5) Ц. как философа и 6) Ц. в его влиянии на позднейшие поколения.

1. Жизнь и государственная деятельность Ц. распадается на следующие периоды: 1) до достижения консулата (106 — 63, демократический период); 2) от консулата до изгнания (63 — 58, охранительный период); 3) от изгнания до проконсулата (58 — 51, период колебаний); 4) от начала второй междоусобной войны до смерти Цезаря (50 — 44; Ц. — помпеянец под властью Цезаря) и 5) от смерти Цезаря до проскрипций триумвиров (44 — 43; Ц. вождь республиканской партии). В заключение, мы рассмотрим 6) частную жизнь Ц.

1) Первый период. Ц. родился в 106 г. до Р. Хр. в южнолатинском муниципии Арпине. Арпинаты к тому времени давно уже пользовались всеми правами и преимуществами римских граждан, между прочим, и правом занимать общегосударственные должности; но, при замкнутости римской знати, от обладания этим правом в теории до его осуществления на практике было очень далеко, и лишь незадолго до рождении Ц. одному арпинату, именно знаменитому Г. Марию, удалось получить доступ к высшим должностям и в сенат, благодаря поддержке антисенатской демократической партии. Для Ц. путь был этим почином несколько облегчен, не более; он был в Риме таким же homo novus, каким был до него Марий, и для своего успеха должен был полагаться на содействие той же демократической партии, которой и Марий был обязан своим возвышением. Между тем, унаследованные от предков симпатии Ц. были скорее на стороне аристократического, сенатского режима. Эта двойственность наложила свою печать на всю его жизнь; она не дала ему сделаться человеком партии, но зато заставила всячески развить свои личные качества — одним словом, сделала его индивидуалистом. Еще будучи отроком, он примкнул в Риме к кружку умеренных, ведшему свое начало от Сципиона Младшего и соприкасавшемуся как с оптиматами, так и с демократами, но в сущности подозрительному как тем, так и другим. Особенно пострадал этот кружок в восьмидесятых годах, когда обе крайние партии одна за другой захватили в свои руки управление государством; как революционный режим Цинны, так и реставрация Суллы (в 82 г.) были гибельны для него, и лучшие друзья Ц. пали от фанатизма кто одной, кто другой партии. Ц. спасла его молодость: он тогда еще только учился красноречию и философии. Время выступить на общественную арену настало для него тогда, когда власть Суллы была неоспоримой и аристократия пользовалась несправедливым перевесом над разбитой и приниженной демократией. При таких обстоятельствах Ц., в силу своего умеренного образа мыслей, должен был примкнуть к демократической оппозиции. Его первым дебютом была в 81 г. защита некоего П. Квинкция в частном процессе, который лишь косвенно затрагивал интересы властвующих; смелее было в следующем 80 г. его заступничество за С. Росция Америйского, когда он беспощадно разоблачил преступные происки одного из приближенных Суллы; на самого властителя он напал годом спустя (79 г.) в процессе одной уроженки города Арреция, оспаривая законность распоряжения Суллы, посредством которого у граждан этого города были отняты права римского гражданства. Положение Ц. в Риме стало затруднительным вследствие этих нападок на правительство; а так как в то же время и состояние его здоровья было неудовлетворительно, то он счел за лучшее прервать на время свою общественную деятельность и предпринять путешествие по Греции для продолжения своего ораторского и философского образования (79 — 77 гг.). Вернувшись, он застал Рим значительно изменившимся: Суллы уже не было в живых, демократическая оппозиция уже поднимала голову, хотя и не имела еще вождя, который мог бы ее сплотить вокруг себя. При таком положении дел и Ц. не был забыт: выступив в первый возможный срок (в 76 г.) кандидатом на должность квестора — первую из государственных должностей, дававшую доступ в сенат, — он был избран народом на эту должность и, притом, избран блистательно. Из квесторов одни имели поле деятельности в Риме, другие — в провинциях, причем положение последних было менее завидным. Ц. жребий назначил местом деятельности город Лилибей (ныне Марсала) в западной Сицилии. Там он провел целый год (75 г.), занятый провинциально-казначейскими делами; удаление из Рима было для него невыгодно, зато он ознакомился с положением Сицилии и приобрел доверие ее жителей, а это пригодилось ему впоследствии. Вернувшись в 74 г. в Рим, он возобновил свою деятельность как судебный оратор, но громких дел ему вести не приходилось вплоть до 70 г., когда сицилийцы пригласили его отстаивать их интересы против своего бывшего наместника, Г. Верреса, который притеснял и грабил их в течение 3 лет (73 — 71 г.). Этот Веррес был одною из креатур Суллы; сенат, чрезмерные полномочия которого со времени смерти диктатора подвергались постоянным нападениям демократии, отождествил его дело со своим, а так как судьи-присяжные тогда набирались из одних только сенаторов (эта привилегия была упразднена лишь к концу 70-го года, когда были учреждены новые всесословные суды присяжных), то положение Ц., как представителя обвинения, было очень затруднительно. Благодаря своему неутомимому трудолюбию и ораторским способностям он восторжествовал: Веррес был осужден. Кандидатура Ц. в эдилы также была успешна, и хотя его сравнительно скромные средства и не дали ему особенно блеснуть в этой должности (69 г.), но он сохранил расположение народа. К этому времени демократия нашла вождя, которого долго искала: это был Гн. Помпей, блестящий полководец, но неумелый оратор и политик. Ц., не чувствовавший призвания к военному делу, был склонен видеть в нем своего естественного союзника. Случай содействовать его возвеличению представился в 66 г., когда Ц. был претором, а Помпей домогался, чтобы его назначили экстраординарным полководцем против самого опасного врага Рима, Митридата. В прославление Помпея Ц. произнес перед народом первую из своих политических речей, и Помпей достиг своей цели. Еще в течение двух лет Ц. мог утешать себя мыслью, что он и воевавший на Востоке Помпей — настоящие вожди победоносной демократии; в этой уверенности он выставил свою кандидатуру на консула 63 года против серьезных конкурентов, одним из которых был Катилина. Опять успех был на его стороне; но события последних дней 64 г. убедили его в том, что его постигла обычная участь умеренных членов партии в момент ее торжества — предводительство было у него выхвачено из рук более решительным представителем тех же принципов. Это был молодой Г. Юлий Цезарь, прикрывавшийся пока именем богатого Красса, злейшего врага Помпея.

2) Второй период. Год, когда Ц. был консулом (63), был не только поворотным годом в его жизни — он был решительным также и в римской истории и легко мог сделаться роковым. По вычислениям, которым при суеверии римской толпы нельзя было не придавать значения, 63 г. должен был быть годом гибели Рима; этим верованием решились воспользоваться два патриция, Катилина и Лентул, чтобы воздвигнуть собственную власть на развалинах римской республики. Средством для этого была консульская кандидатура Катилины на 63 г.; когда она потерпела крушение, Катилина и Лентул прибегли к заговору, чтобы к концу года поднять знамя восстания. Ц. зорко следил за развитием заговора, чтобы выбрать минуту для решительного удара, а тем временем боролся с планами Цезаря против республики. Борьба была глухая, так как Цезарь нигде открыто не выступал, а действовал через подставных лиц. Самой опасной была аграрная агитация, посредством которой он старался обратить в свою пользу плоды побед Помпея на Востоке. Удар был отражен: свидетельствами об этой борьбе остались три "аграрные речи" Ц., из коих вторая, самая пространная, принадлежит к его лучшим речам. Противник Ц. был очень умен и находчив; консулу стоило большого труда давать ему везде и всегда должный отпор. Результатом этой борьбы было отчуждение между Ц. и демократией и его сближение с сенатской партией — сближение вынужденное, без доверия на обеих сторонах. Положение, и без того затруднительное, запутывалось донельзя необходимостью следить за заговором Катилины, который, пользуясь недоверием сената к консулу, безнаказанно расширял свое общество и опутывал его нитями не только Италию, но и провинции. В борьбе с ним Ц. мог безусловно полагаться только на всадников, которые, рекрутируясь главным образом из муниципальной знати, не получившей доступа в сенат, были с давних пор связаны с Ц. общностью интересов. Они-то и составили гвардию Ц. и — когда настало время — сената в борьбе с заговорщиками. Все же главным залогом победы Ц. была его собственная осмотрительность и ораторская сила: торжеством этой последней была его знаменитая первая речь против Катилины, которою он до такой степени смутил смелого заговорщика, что тот преждевременно покинул Рим, оставив главою заговора неспособного Лентула. Под руководительством неумелого вождя заговорщики вскоре себя выдали и дали консулу возможность нанести им решительный удар. Преступники были казнены на основании сенатского приговора, состоявшегося в экстраординарном порядке, вопреки демократическим понятиям о неприкосновенности римских граждан, но в полном соответствии с теорией сената об его праве объявлять "положение охраны" (videant consules etc.) и освобождать магистратов от соблюдения законов (legibus solvere). Этим поступком Ц. окончательно порвал с демократией, но все же не приобрел прочного доверия сената; в довершение всего и Помпей, воевавший до тех пор на Востоке, был встревожен мнимым "царством" Ц. в Риме и отправил туда своего агента, Метелла Непота, чтобы, в ущерб Ц., укрепить свой союз с демократией. Мера эта ни к чему не повела. Последние дни 63 г. были временем наибольшего величия Ц., получившего именно тогда в сенате неслыханное дотоле прозвище "отца отечества"; но уже с первых дней следующего года, когда он вернулся в частную жизнь, началось его падение. Люди всех партий — помпеянцы (т. е. умеренные), демократы, да и честолюбцы из аристократов — взапуски стали эксплуатировать его антидемократический поступок, чтобы запятнать его в глазах народа. Ц. боролся не без успеха и, благодаря своему блестящему красноречию, одержал еще несколько побед над противниками. Помпей, вернувшись в Рим, вскоре почувствовал, что у демократов он более почвы не имеет, и помирился с Ц., чтобы через него сблизиться с сенатом; последнее ему, однако, не удалось. Положение было неопределенным, пока Цезарь, получивший после своей претуры в 62 г. наместничество в Испании, находился вне Рима. В 61 г. выступил в Риме Клодий, стараясь стать во главе крайних демократов и забрать в свои руки наследие Катилины. Еще в 63 г. он был союзником Ц. и только вследствие политической ошибки сената перешел в ряды демократии, где его блестящие демагогические способности могли свободно развернуться; на первое время и он, однако, примкнул к Крассу. Возвращение Цезаря из Испании быстро разрешило путаницу, созданную этой борьбой партийных и личных интересов. Увидев Помпея врагом непримиримого сената, он предложил ему союз; в качестве третьего члена он хотел привлечь Ц., но так как последний не желал принимать участие в антисенатской коалиции, то Цезарь вместо него обратился к честолюбивому Крассу, чем заодно приобрел и содействие Клодия. Так был заключен этот негласный первый триумвират (60 г.), результатом которого были консулат Цезаря в 59 г. и полное устранение Ц. от политических дел. Последнему была обеспечена личная безопасность, под условием строгого нейтралитета; когда же он не вытерпел и произнес речь в нежелательном для Цезаря духе, то Цезарь отомстил ему тем, что (в качестве верховного понтифика) перевел его врага Клодия в плебейство, чем дал ему возможность выступить кандидатом в народные трибуны на 58 г. Правда, Цезарь скоро раскаялся в этом шаге, которым он выдал уважаемого им Ц. сумасбродному Клодию, и он не раз предлагал ему свою защиту; но Ц. каждый раз отказывался, полагая, что при поддержке сената и Помпея он восторжествует над Клодием. Его надежды оказались тщетными; Клодий, став в 58 г. народным трибуном, предложил народу наказать Ц. изгнанием за противозаконную казнь катилинарцев. Так как он для проведения этого закона заручился содействием обоих консулов — цезарианца Пизона и помпеянца Габиния — то сенат оказался не в силах сопротивляться ему; Помпей не хотел идти против влиятельного трибуна, да и Цезарь, намеревавшийся отправиться в галльскую войну, не счел для себя полезным ссориться с ним; таким образом Клодий оказался хозяином положения в Риме; закон против Ц. был принят, его имущество было конфисковано и отчасти разрушено, сам он должен был отправиться в изгнание.

3) Третий период. Уже в последние месяцы трибуната Клодия обнаружилось сильное течение в пользу возвращения изгнанника. Когда с началом следующего года враждебные Цицерону консулы Пизон и Габиний уступили место его другу Спинтеру и готовому к примирению Метеллу Непоту и Клодий сошел с арены, то это течение, при усердном содействии Помпея, возобладало. Возвращение Ц. было всеми понято как торжество сената и поражение Клодия. Но гораздо труднее было Ц. занять в государстве место, соответствующее его возрожденному обаянию. По своеобразным условиям римской магистратской карьеры, вредить Цицерону Клодий мог только со временем, по достижении претуры, на которую он мог рассчитывать не раньше 52 г., и особенно консулата. Ц. знал, что ему предстоит упорная борьба с этим непримиримым противником. Своего союзника он видел, прежде всего, в сенате, но в нем он быстро разочаровался: уже при возвращении ему его конфискованного Клодием имущества сенат выказал, как ему показалось, сильное недоброжелательство к нему; затем дела пошли еще хуже. Ц. деятельно сражался с анархистами в политических процессах, из которых самым важным и интересным был процесс его квестора и помощника в действиях против катилинарцев, Сестия (56 г.); но он замечал с неудовольствием, что старшие сенаторы, утомленные борьбой, заискивали перед Клодием. Эта — действительная или мнимая — измена сената заставила Ц. исполнить, наконец, то, что ему было так ненавистно пять лет назад, и искать опоры в триумвирате, признанным главой которого был отсутствующий Цезарь. Этот триумвират как раз теперь был вновь укреплен, ближайшим результатом чего был второй консулат Помпея и Красса в 55 г. и продление Цезарю его наместничества в Галлии. Ц. был принят, но далеко не на таких почетных условиях, какие ему предлагались раньше; в угоду триумвирам он должен был защищать людей, которые ему были глубоко антипатичны, между прочим, своего врага Габиния. Ц. был недоволен собою и страстно желал найти опору, которая обеспечила бы ему более прочное и самостоятельное положение в государстве. Такую опору он видел в Т. Аннии Милоне, политическая роль которого началась именно в это время. Вряд ли можно сомневаться в том, что Ц. в нем ошибался, но его заблуждение было чистосердечным и его увлечение искренним. Милон был человеком очень неразборчивым в средствах; подобно Клодию, и он терроризировал Рим с помощью наемных шаек, но терроризировал в благоприятном для сената смысле. В 53 г. оба были кандидатами: Милон — в консулы, Клодий — в преторы; выборы затягивались вследствие производимых ими смут; 52-ой г. начался без высших магистратов. Вскоре произошла близ Рима стычка между шайками Милона и Клодия, в которой Клодий был убит; это убийство имело последствием обвинение Милона, и, следовательно, его исключение из списка кандидатов; на состоявшихся вскоре за тем выборах консулом был избран в третий раз Помпей (что было незаконно, так как со времени его второго консулата прошло всего два года), и притом без коллеги (что было сугубым нарушением закона). Со смертью Клодия, Милон перестал быть нужным сенату, который был рад избавиться от обоих смутьянов; один только Ц. стойко отстаивал интересы своего преследуемого друга и ради него шел навстречу всей ярости клодианцев. Его заступничество, однако, не имело успеха: несмотря на его защитительную речь (нам она сохранена в исправленной автором редакции), Милон был осужден и сослан. — Косвенное отношение к Ц. имело одно постановление, предложенное еще в 53 г. и проведенное в 52-м: чтобы впредь консулы и преторы были лишены права отправляться в свои провинции раньше, чем через пять лет по истечении своего консульства или претуры. Последствием этого постановления было то, что регулярное замещение провинциальных наместничеств было отсрочено на пять лет; пришлось до тех пор отправлять в провинции тех бывших консулов и преторов, которые сложили с себя эти должности раньше, чем пять лет назад, отдавая предпочтение тем, которые наместниками еще не бывали. К числу последних принадлежал и Ц., который ни после своей претуры, ни после консулата провинцией не управлял: выпала ему на долю Киликия, в которую он и отправился наместником в 51 г. Эта гористая провинция всегда была более или менее беспокойной; теперь же ее положение было вдвойне опасно, вследствие волнений у соседних парфян, которые, разбив в 53 г. наголову Красса и уничтожив или взяв в плен его легионы, готовили поход против Рима. Надлежало их предупредить и захватить перевалы Аманских гор; Ц., не будучи по призванию полководцем, с честью справился с этой задачей, за что и был, по воинскому обычаю, провозглашен "императором". Теперь у него в перспективе был триумф; страстно преданный всему, что было связано с великим прошлым Рима. Ц. лелеял эту мысль и лишь с тяжелым сердцем отказался от нее ввиду критического положения государства. Кроме военных невзгод, провинция страдала еще от хищничеств своего предыдущего наместника, старшего брата убитого Клодия. Ц. старался залечить ее раны, управляя ею с редким бескорыстием и отказываясь даже от дозволенных законом и обычаем поборов. Тяготясь своим продолжительным отсутствием из Рима, он при каждом случае просил своих друзей позаботиться, чтобы к законному году его наместничества не было прибавлено другого. Его желание было исполнено; в 50 г. он вернулся в Италию, к самому началу междоусобной войны между Цезарем и Помпеем.

4) Четвертый период. Этим началом приходится считать вызванное ловким народным трибуном, Курионом, постановление сената, чтобы и Цезарь, и Помпей распустили свои войска. Это постановление, не соответствовавшее намерениям правящей партии, имело ближайшим последствием обращение консула Марцелла к Помпею, чтобы тот взял на себя защиту отечества (конец ноября 50 г.). Согласившись на это предложение, Помпей отправился в Южную Италию, где встретился с только что вернувшимся из провинции Ц. Затруднительность положения последнего заключалась в том, что он вернулся как бывший наместник, с военной властью (Imperium), сложить которую он мог только в Риме. Пользуясь этим его военным характером, Помпей поручил ему заведовать набором солдат в Кампании. Ц. этого поручения не принял; подчиненным Помпею он себя не считал, так как назначение последнего главнокомандующим было единоличной мерой консула Марцелла и другого значения, кроме партийного, не имело. Считая себя политическим другом обоих соперников, Ц. видел свою главную задачу в предотвращении междоусобной войны и примирении Цезаря с Помпеем; надежду на возможность этого примирения поддерживали в нем льстивые письма приверженцев Цезаря, для которого было очень важно добиться, чтобы человек с обаянием Ц. не высказался открыто за его врага. Доверчивый Ц. остался в Кампании, соблюдая строгий нейтралитет. Когда надежды на мир рушились, он решительнее примкнул к Помпею, рассчитывая, что последний будет вести только оборонительную войну; план Помпея — покинуть Италию и перевести все свои силы на Балканский п-ов, с тем, чтобы оттуда пойти против Италии наступательной войной, — его глубоко возмутил. К Помпею он присоединился не сразу, отчасти по этой причине, отчасти же потому, что, находясь Кампании, считал себя отрезанным от Апулии, в которой Помпей сосредоточивал свои силы, чтобы переправиться из Брундизии в Диррахий. Когда эта переправа состоялась, Цезарь стал господином Италии; разговор с ним убедил Цицерона в том, что в рядах его партии ему не место, и он в июне последовал за Помпеем в Диррахий. В своем великодушном увлечении он взял с собою значительную часть своего состояния, чтобы пожертвовать ее Помпею, в предстоящей гибели которого он не сомневался; тем не менее в его лагере он был встречен холодно, а жестокие речи и намерения его приверженцев относительно Италии и цезарианцев его возмутили. Когда Помпей из Диррахия отправился в Фессалию, Ц. остался с Катоном и Варроном в Диррахии; здесь он получил известие о поражении Помпея при Фарсале (в августе 48 г.), после чего вернулся в Италию и ожидал в Брундизии возвращения Цезаря, последовавшего лишь в сентябре 47 г. Цезарь встретил Ц. очень почетно; только тогда Ц. вернулся в Рим, которого не видал со времени своего отъезда в Киликию. Участия в политических делах он более не принимал; исключение составляли те случаи, когда ему приходилось заступаться перед Цезарем за прежних единомышленников. Так, он в 46 г. торжественно благодарил Цезаря за возвращение из изгнания М. Марцелла, защищал перед его трибуналом Кв. Лигария, а в следующем 45 г. — своего бывшего гостеприимца, царя-союзника Деиотара. Вообще он отдался литературным трудам, сначала риторического характера, а затем, когда смерть его любимой дочери направила его мысли на более близкие человеческому сердцу темы, — философского. Эти занятия он продолжал и в 44 г., пока убийство Цезаря не прервало его. политическое бездействие.

5) Пятый период. В план убийства Цезаря Ц. посвящен не был; тем не менее, по всему складу своего ума, при том огромном влиянии, которое имели на него, с одной стороны, древнеримские традиции, с другой, — учения философов, он не мог не одобрять насильственного устранения "тирана", т. е. человека, воздвигшего свою единоличную власть на развалинах республиканского режима. Заговорщики были уверены в его сочувствии, когда непосредственно после совершения убийства провозгласили его имя, как бы освящая им свое дело. Действительно, после гибели Помпея и Катона Ц. был и по старшинству, и по заслугам признанным руководителем республиканской партии. Он не уклонился от этой славной, но и опасной роли: в самый день гибели Цезаря он отправился к заговорщикам на Капитолий и там с ними совещался относительно ближайших действий. В первом за тем заседании сената Ц. всех увлек своею речью в пользу внутреннего мира и амнистии; тогда же состоялось примирение заговорщиков с главой цезарианцев, консулом Марком Антонием, и новое распределение провинций с общего согласия. Первое семя раздора заронили состоявшиеся вскоре за тем похороны Цезаря и произнесенная при этом блестящая речь Антония, которая до того разожгла народные страсти, что заговорщики сочли за лучшее удалиться из Рима. Все же порядок не был нарушен; Ц. вернулся к своим литературным занятиям и даже задумал путешествии в Грецию, где в то время находился его сын. Лучшие члены республиканской партии, не считая республику упроченной до тех пор, пока заговорщики лишены возможности вернуться в Рим, убедили Ц. вернуться в Рим (1 сентября). Здесь произошла первая крупная ссора между ним и Антонием, результатом которой были две первые так называемые филиппики. Октябрь и ноябрь Ц. опять провел в своих виллах, погруженный в литературные занятия. Антоний, консульство которого истекало, желал завладеть соседней с Италией провинцией, Цизальпийской Галлией; ее наместник, Дец. Брут, выразил готовность удержать ее войска в повиновении сенату. Обо всех этих делах сенат имел суждение в декабре; по настоянию Ц. были приняты очень энергические и неблагоприятные для Антония решения (филиппики III и IV). Когда год кончился, Антоний окончательно сбросил личину и во главе своих легионов пошел осаждать Дец. Брута в Мутине ("мутинская война"). На этот раз решительные предложения Ц. против Антония (фил. V — VII) в сенате не прошли; было постановлено отправить к нему послов, с увещаниями. Антоний поставил неумеренные условия (февр. 43 г.), и Ц. мог восстать против малодушных полумер в отношении признанного врага республики (фил. VIII — XIII). Антонию была объявлена война; он был разбит, но оба сражавшиеся против него консула пали в бою (апр. 43). Этой "мутинской победе" — последней победе римской республики — Ц. посвятил свою последнюю речь, филиппику XIV-ую. Вскоре за тем Антоний, перешедши Альпы, соединился с наместником трансальпийской Галлии, Лепидом; Цезарь младший (будущий император Август) изменил сенату и примкнул к Антонию и Лепиду. Так был основан второй триумвират, с целью совместного управления государством в течение пяти лет. Ближайшим последствием нового триумвирата были проскрипции 43 г., в жертвы которых каждый триумвир мог предлагать своих личных врагов. Антоний внес в списки прежде всего своего наиболее ненавистного врага, Ц. Последний, узнав о совершившемся, оставил Рим и отправился в свое поместье под Астурой; там он и был убит подосланными Антонием убийцами, 3 дек. 43 г., в 63-летнем возрасте

6) Частная жизнь Ц. Ц. был старшим сыном своего отца Марка, окончившего жизнь римским всадником и муниципальным вельможей незадолго до достижения его сыном консулата; у него был еще брат Квинт, который был лет на пять моложе его. С ним он жил, несмотря на его вспыльчивый нрав, в добром согласии вплоть до 47 г. Квинт, послушно следовавший советам старшего брата во время его дружбы с Цезарем, был легатом последнего в Галлии и с честью служил в его войске. Тем не менее он последовал за братом в лагерь Помпея в 48 г.; но формальное примирение Марка с Цезарем имело последствием разрыв между ним и Квинтом. Вскоре они помирились и пали одновременно жертвами проскрипции. — Женился Ц. в 80 г. на знатной, богатой и энергичной Теренции; их брак долго был счастлив, его письма к жене из изгнания дышат неподдельной любовью и нежностью. Родила она ему двоих детей, дочь Туллию (ок. 78 г.) и сына Марка. Первая была любимицей отца, на которого она походила и наружностью, и наклонностями. Подобно многим римлянкам того времени, она несколько раз была выдаваема замуж. Особенно неудачным был ее брак со знатным, но безнравственным Долабеллой, вскоре кончившийся разводом; он настолько надорвал ее силы, что она умерла еще раньше отца, в 45 г. ее смерть была сильным ударом для отца, который тогда именно стал искать утешения в философии. — Счастливее, но менее благородного характера был сын Ц., Марк, родившийся в 65 г. Отец дал ему отличное воспитание и отправил его во время диктатуры Цезаря в Афины для высшего образования; ему же он посвятил и свое самое славное философское сочинение — книги "Об обязанностях". Наука плохо давалась юноше; несколько более утешительными были его военные успехи в войске Брута, которым его отец был душевно рад. Благодаря своему отсутствию из Италии в 43 г. он избег проскрипций; Цезарь младший, нехотя отдавший Ц. в жертву мстительности Антония и желавший почтить память убитого в его сыне, доставил ему консульство в 30 г.; но путного из него ничего не вышло. — Семейное счастье Ц. и Теренции омрачилось после возвращения Ц. из провинции; причиной тому были, по-видимому, рискованные финансовые операции Теренции, компрометировавшие ее мужа. Отчуждение росло в течение следующих лет и повело, наконец, к разводу в 46 г., после почти 35-летнего брака. Теренция пережила своего мужа и умерла 103 лет от роду. — После развода с ней Ц. женился вторично на молоденькой Публилии, своей опекаемой; но их брак не был продолжительным. Ц. не мог простить жене ее равнодушного отношения к смерти Туллии и развелся с нею в том же 45 г. К семье Цицерона следует причислить также и его друга, Т. Помпония Аттика, на сестре которого он женил своего брата Квинта. Аттик, оставшийся всю жизнь только римским всадником, был, вследствие своей деловитости и живого чувства действительности, неоценимой опорой для беззаботного в денежных делах и легко увлекающегося Ц.; он служил ему с замечательным бескорыстием исправно выручал его в затруднительные минуты. — Отцовское имущество Ц. — имение в Арпине и дом в Риме, впоследствии уступленный брату — было довольно значительно, но не могло покрывать огромных расходов, которых требовала жизнь вельможи в Риме; кроме приданого Теренции, доходы Ц. Состояли, главным образом, из наследств, которые он получал, по римскому обычаю, от умирающих друзей и поклонников. Доходы эти были очень значительны; Ц. мог не только выстроить дом на Палатине, в самой аристократической части Рима, но и приобрести довольно большое число изящных вилл в различных частях Италии, между которыми особенно славилась Тускуланская — место действия знаменитых "тускуланских бесед" (см. ниже).

Литература. Из древности сохранилась только одна биография Ц., составленная Плутархом на основании отличных источников (между прочим, потерянной пространной биографии, написанной приближенным и отпущенником Ц., Тироном); лучшим источником его жизнеописания служат для нас его собственные сочинения, главным образом, его неоценимые письма. В новое время длинный список биографий Ц. открывается представителем раннего гуманизма Леонардо Бруни (Cicero novus, XV в.); но действительно научное значение можно признать только за книгой Middleton'a, "History of the life of Cicero" (1741). Из позднейших соч. замечательны: Drumann, "Geschichte Roms in seinem Uebergange von der republikanischen zur monarchischen Verfassung" (т. V и VI, 1841 — 44; новое издание под ред. Groebe ожидается около 1910 г.; очень ученое и полезное, но в то же время очень несправедливое к Ц. изложение); Abeken, "Cicero in seinen Briefen" (1835, хорошее и добросовестное сочинение); Bruckner, "Leben des Cicero" (1,1852; не окончено); Boissier, "Ciceron et ses amis" (I865, отрадное соединение тонкого психологического анализа с изящным, художественным изложением; главн. образом о частной жизни Ц.; русск. перев. Корсак, 1880); Гревс, "Очерки из истории римского землевладения" (т. I, 1900, об Аттике); Киричинский, "Ц. как частный человек" (1895); Адрианов, "Политическая и литературная деятельность Ц." (1880); его же, "Цицерон" (1889); Чуйко, "Европейские писатели и мыслители" (1884).

II. Ц., как личность. Сравнительное обилие материалов, и притом самых непосредственных, о Ц. дает нам возможность произвести с достаточным правдоподобием анализ его личности; мы сделаем это по следующим рубрикам: 1) общая схема личности Ц.; 2) первичные элементы в его характере; 3) влияние староримской традиции; 4) влияние греческого образования; 5) выводы.

1) Общая схема личности Ц. Личность Ц. представляет взору наблюдателя очень сложное целое, богатое непоследовательностями и противоречиями. Первичные элементы в его характере развивались не в том направлении, которое было им предначертано природой; они были видоизменены двумя серьезными школами, которые он прошел в своей молодости: школой староримской традиции и школой греческого образования. Эти две школы насадили в его душе элементы, отчасти противоречащие тем, которые ей были присущи от природы; отсюда борьба между ними, которая велась с переменным успехом. Один внешний вид его жизни говорит нам мало; для нас важно знать, как группировались в его душе ее силы в каждом данном случае. Средства к тому дают нам его многочисленные письма, но они касаются только последнего двадцатилетия его жизни и не все могут в одинаковой мере служить надежными источниками для психологического анализа: многие из них рассчитаны на известное действие; лишь про письма к Аттику можно сказать, что Ц. в них рисуется не более, чем он рисовался, более или менее бессознательно, и перед самим собою.

2) Первичные элементы в характере Ц. — прежде всего, необыкновенная пытливость, впечатлительность и способность к увлечению. Благодаря им он стремился приобщать к своей натуре то прекрасное и благородное, которое он находил вне себя (см. ниже). Содействовал тому также и преимущественно интеллектуальный склад духа, в силу которого он пытался давать себе ясный отчет в явлениях внешнего и внутреннего мира и анализировать с точки зрения разума те чисто природные, т. е. восходящие к первичным элементам импульсы, которые толкали его на то или другое действие. Этот интеллектуализм в нем значительно усилился под влиянием греческого образования. Другие первичные элементы Цицеронова характера были менее удачны. В центре стоит его сильное себялюбие: он это сознавал и сам, называя это качество греческим именем philautia. Не будь той пытливости, которая заставляла его искать новых путей в жизни, под влиянием себялюбия из Ц. мог бы выработаться вульгарный и самодовольный арпинский помещик и муниципальный туз, и больше ничего. Уже от природы Ц. был мало расположен к чувственным наслаждениям; зато его в высокой степени радовали всякие, хотя бы и мишурные, выражения преданности и почтения со стороны людей, всякие, хотя бы и чисто внешние, знаки отличия. Он нередко чувствовал несовместимость этого образа мыслей с тем греческим образованием, о котором еще придется говорить, но не мог преодолеть его, тем более, что пищей для него служила староримская традиция, составлявшая его первую школу. — Из себялюбия вытекало у Ц. и сильное чувство самосохранения, страх перед опасностью. С этой врожденной робостью постоянно боролось то производное мужество, которое в нем выработали обе пройденные им школы; часто борьба эта была успешна, но не всегда. Обыкновенно дело происходило так: увлекаясь благородством какой-нибудь идеи, Ц. смело и бодро шел навстречу опасности, но, при более или менее продолжительном общении с нею, напряжение слабело и природная робость все сильнее давала знать о себе. Интеллектуализм Ц. вступал в опасный союз с этой робостью, с одной стороны, увеличивая в глазах Ц. ценность жизни и всего прочего, чему угрожала опасность, а с другой стороны, — побуждая его отождествлять свое благо с благом своих близких и государства и превращая акт самосохранения в акт благоразумии и политической мудрости. Наконец, к числу первичных элементов души Ц. принадлежала его мягкость и нежность, в силу которых он был способен к прочной дружбе и любви. Сюда же относится и его трогательное подчас бескорыстие: обладание человеком он всегда предпочитал обладанию богатством и под влиянием дружбы бывал способен на всевозможные жертвы.

3) Влияние староримской традиции на Ц. было двоякое. Во-первых, эта традиция окружила ореолом святости республиканские учреждения, компетенцию сената как центрального органа управлении государством, власть магистратов, в ее точных, определенных конституцией размерах, роль народного собрания. Современному критику, склонному оценивать эти учреждения по их осмысленности и практической пользе, бывает трудно становиться на точку зрения Ц., для которого обаяние республиканской древности освящало даже учреждения, уже потерявшие право на существование в силу изменившихся внешних или внутренних условий. Ц. сам не верил более в так назыв. ауспиции (т. е. узнанную путем гадания сопутствующую магистрату милость богов), но, тем не менее, был возмущен попыткой их частичного упразднения. Он знал, что, вследствие распространения римских гражданских прав, народное собрание перестало быть органом народной воли; тем не менее, оно продолжало быть для него священно как populus Romanus Quiritium, точно в эпоху Камиллов и Фабрициев. Вот почему он признавал прогресс лишь внутри рамок римской конституции, но не вне ее; даже тогда, когда Цезарь готовил свое единовластие, он мог возмущаться по поводу такого пустячного, казалось, дела, что претор собирался — вопреки обычаям предков — председательствовать на выборах консула. — Во-вторых, традиция окружила ореолом славы и святости великие имена римского прошлого и возвела их носителей в образцы гражданской доблести, которым надлежало подражать. Стараясь уподобиться им, Ц. развил в себе сознательно многие черты, первоначально чуждые его характеру. Будучи от природы робким и невоинственным, он, тем не менее, когда ему пришлось управлять провинцией, честно и энергично исполнил свой долг военачальника, в то время как другие скрывались из боязни парфянского погрома; будучи от природы человеком мягким, он с замечательной стойкостью провел свою роль по отношению к Катилине и его сообщникам. Вообще можно сказать, что он в роли политического деятеля проникался духом того лица, которому старался подражать. В обоих своих видах староримская традиция действовала на него через посредство того кружка римской интеллигенции, к которому он примкнул еще, будучи юношей: это был кружок, основанный еще Сципионом Младшим. Самыми видными членами кружка в эпоху молодости Ц. были оратор Красс и юрист-понтифик Сцевола. От этого кружка Ц. унаследовал признание отчетливой грани, отделяющей республиканского руководителя страны от единовластного ее правителя и вместе с тем любовь к первому и ненависть к последнему; его борьба с единовластием во всех его проявлениях (Суллой, Катилиной, Цезарем, Антонием) была вызвана этой унаследованной ненавистью, ставшей у него второй натурой. Но тот же кружок внушил Ц. еще и другое: будучи сам носителем греческой образованности на римской почве, он приобщил к ней и своего последнего представителя, Ц.

4) Влияние греческой образованности было тоже двояким: одним его орудием была греческая риторика, другим — греческая философии. Под риторикой следует разуметь далеко не одно только обучение красноречию: она была не только формальной, но и очень даже реальной наукой. Ее влияние на человека состояло в вызываемой ее прохождением склонности и способности по поводу каждого вопроса искать и находить соображения и за, и против того или другого решения; в этом смысле она являлась зачастую бессознательной союзницей природных наклонностей и влечений, подыскивая для них благовидные рациональные основания, но иногда вступала в борьбу с тем настроением, которое вызывалось староримской традицией, подсказывая соображения против того, что казалось освященным ею. Мы встречаем влияние риторики не только в речах Ц., где ей и было место, но и в его письмах, где он старается остановиться на одном каком-нибудь решении и не может, так как его риторическое образование беспрестанно внушает ему рядом с мыслями, рекомендующими это решение, также и мысли против него. Но именно этим Ц. для нас и интересен; та борьба, которая у других людей происходит — поскольку она вообще происходит — внутри их души, незаметно для других, у него всплывает на поверхность сознании и воплощается в столкновении очень определенно выраженных и записанных мнений. Вместе с тем можно сказать, что эта борьба раздает душу Ц.: раз принятое решение расшатывается доводами противоположного свойства, затем наступает реакция, и так далее; под конец Ц., утомленный борьбой, хватается за свое первоначальное решение и приводит его в исполнение, часто с чувством какой-то безнадежной покорности судьбе. Но это "риторическое настроение" было скорее формальным результатом влияния риторического образования; реальный же состоял в следующем. Риторика черпала свои темы чаще всего из судебной или политической области; выросши не в одном каком-нибудь греческом государстве, а почти во всех. она носила интернациональный, общечеловеческий характер. Будучи перенесена в Рим, она и там этот характер сохранила и стала, таким образом, источником и школой общечеловеческих правовых и политических норм. С правовой точки зрения она была очень желанным противовесом традиционной формалистике римского "права Квиритов" и могучим рычагом прогресса в римской юриспруденции; благодаря ей и Ц., как юрист, стал поборником реальной справедливости во всех случаях, где она сталкивалась с формальным принципом правосудия. Но в политической области она тщетно боролась в душе Ц. с тем, что было для него навеки освящено староримской традицией; тем более уважал он ее там, где она, казалось, приходила на помощь староримским политическим понятиям. Сюда относится ненависть к единовластию: с давних пор борьба с "тиранами" была излюбленной темой риторических декламаций. — Другим орудием греческой образованности была греческая философия; как она отразилась на философии Ц., об этом будет речь ниже, здесь мы говорим только о влиянии ее на его личность. Она явилась для него союзницею в тех благородных решениях, на которые его наводили великие примеры прошлого, переданные староримской традицией; они были как бы иллюстрациями тех наставлений, которые в теории давала греческая философия. Ей Ц. считал себя обязанным тем бескорыстием, которое было одной из его наиболее замечательных черт; при свойственной той эпохе и специально ему сознательности он с удовольствием замечает, как равнодушен он к потерям финансового характера, и тут же благодарит за это равнодушие своих учителей, греческих философов. Но самое главное, что он почерпнул из греческой философии, это — понятие долга. Во всяком трудном положении своей жизни он ставит себе вопрос: "Что здесь мой долг?" (officium), старается решить его и затем повиноваться решению. Разногласия школ сказывались также и на этой стороне его характера. Философы не были согласны между собой в сравнительной оценке деятельной и созерцательной жизни; при равновесии теоретических доводов за и против, решающими были практические условия. Ц. следовал одной школе, пока политическая обстановка дозволяла ему трудиться с успехом, и переходил к другой, когда обстановка менялась к худшему. Вообще стремление согласовать свой образ действий с требованиями нравственной философии и душевное беспокойство в случае невозможности согласования — таков самый заметный плод влияния греческой философии на Ц.

5) Выводы. Таким образом, Ц. представляется нам не простой и цельной, а явно двойственной личностью: поверх первичной почвы унаследованных и врожденных качеств легло значительное наслоение качеств производных, выработанных самовоспитанием и сознательным стремлением воссоздать в самом себе идеалы традиции и теории. Именно эта двойственность, лишавшая Ц. при его жизни той импульсивной силы, которая свойственна простым и цельным натурам, сделала его интересным предметом изучения и упрочила его влияние после смерти. Возможность исправлять путем самовоспитания природные недостатки и создавать в себе по собственному выбору иную, лучшую природу — вот мораль, которую выводили, иногда сознательно, иногда нет, из изучения личности Ц., и эта мораль, важная и драгоценная для совершенствования человеческой личности, всегда манила и будет манить людей к ее изучению.

Литература. Названные в § I сочинения содержат также оценку и личности Ц., хотя и не с той точки зрения, которая проведена здесь; особенно подробен пасквиль Друманна, т. VI, стр. 415 — 588. Сверх того: Schneidewin, "Antike Humanität" (1897); Tyrrel, "The correspondence of M. Tullius Cicero" (5 тт., 1885 и след., вводные статьи); О. E. Schmidt, "Der Briefwechsel des M. Tullius Cicero" (1893; много частностей); Е. Schwanz, "Literarische Charakterköpfe" (1903, в том числе "Cicero"). Проведенная здесь впервые точка зрения будет подробно развита и обоснована во втором издании книги автора: "Cicero im Wandel der Jahrhunderte",

III. Ц., как писатель. Писателем Ц. был в течение всей своей сознательной жизни: между его первым юношеским произведением и его последними речами и письмами лежит промежуток в 40 лет с лишком. Обладая чрезвычайно легким и изящным слогом, огромной впечатлительностью и восприимчивостью, мыслью не всегда глубокой, но ясной и гибкой, он был призванным учителем своего народа, для которого греческая образованность была еще почти непочатым углом, и поэтому писал охотно и много. Не все, что им было написано, нам сохранено; пропало немало сочинений, имевших большое влияние на его современников и на ближайшие века жизни римского народа. Сохранившиеся сочинения издаются обыкновенно в 10 тт., причем первые два содержат сочинения по теории слова (риторике), три следующих — речи, в хронологическом порядке, затем три — философские трактаты, и два последних — письма; в одиннадцатом томе помещаются отрывки потерянных сочинений и указатель (таковы наиболее распространенные издания Клотца, Байтера-Кайзера и Мюллера). Мы рассмотрим сочинения Ц., останавливаясь на главнейших, по названным четырем категориям.

1) Риторические сочинения. Важность, которую Ц. придавал риторике, современному человеку легко может показаться чрезмерною: но, не говоря уже о более полном объеме этого понятия у древних (см. выше), эта важность была прямым последствием, с одной стороны, большего значения живого слова в жизни древних народов, с другой, сознательного отношения древних к явлениям окружающего их мира. Простую поучительную цель имело посвященное этой науке юношеское сочинение Ц., оставшееся неоконченным; он обработал в нем, со слов своих учителей, первый из трех (или пяти) отделов риторики, под заглавием "О нахождении" ("De inventione"). Позже он вернулся к этой теме, но тогда попытка его юности показалась ему самому слишком незрелой, и он дал вторичную обработку всей области искусства красноречия в трех книгах "Об ораторе" ("De oratore", в 55 г.). Это — одно из лучших сочинений Ц.: материя изложена в форме беседы между видными ораторами минувшей эпохи, главным образом, — Антонием и Крассом; личный интерес, с которым автор относится к своему сюжету, его широкие теоретические познания и еще более широкий практический опыт, в соединении с ярким и живым изложением, выделяют его из массы сохранившихся сочинений об искусстве красноречия. Через 10 лет после этого теоретического труда Ц. попытался дать и историю красноречия в Риме под заглавием: "Брут, или о славных ораторах" ("Brutus de Claris oratorihus", в 46 г.). Здесь проглядывает, кроме исторической, еще и полемическая тенденция труда; она еще яснее сказывается в написанном немного спустя синтетическом сочинении: "Оратор", посвященном тому же Бруту ("Orator ad M. Brutum"). Основание этой полемики заключается в следующем. В ту эпоху, когда Ц. выступил на арену, модным направлением в красноречии был так называемый азианизм, т. е. театральная дикция, местами напыщенная, местами игривая, но всегда взвинченная; Ц., сам подчинявшийся ему в начале, со временем отказался от его излишеств и, под влиянием так назыв. родосской школы ораторов, выработал более умеренный и трезвый стиль с явным стремлением соблюсти в выражении естественную градацию настроений и владеть всей, так сказать, клавиатурой аффектов. Теперь, в последние годы его жизни, вошла в моду другая крайность — так назыв. аттицизм, основанный на подражании древнеаттическим образцам, не столько Демосфену, сколько сухому и трезвому Лисию. Вот против этой-то крайности и вооружается Ц.; а так как к приверженцам нового направления принадлежал и друг его, Брут, то он посвятил ему свои последние сочинения с явным намерением обратить его. Об успехе этой попытки мы судить не можем, так как в скором времени насильственная смерть прекратила карьеру обоих; но в римской литературе прошло более ста лет, пока идеи Ц. восторжествовали (см. ниже, VI).

2) Речи. Своими речами Ц. наиболее прославился; вся древность знала его как оратора. Нам от него сохранилось 58 речей, но древность знала гораздо большее их число, и в числе пропавших было немало первоклассных (между прочим, обе речи за бывшего трибуна Корнелия, судебные речи с выдающимся политическим интересом). Сохранившиеся разделяются на две крупные категории — категорию судебных и категорию политических речей. Судебные речи, в свою очередь, распадаются на гражданские и уголовные; из них вторые преобладают и качественно, и количественно. Гражданские речи, вследствие своей сухости и трудности, находили во все времена мало поклонников; их, впрочем, сохранено всего четыре, между прочим и юношеская речь за П. Квинкция. Самая выдающаяся между ними — речь за А. Цецину (в 69 г.), где Ц. удалось побороть сухость материи своим победоносным красноречием. Для юристов гражданские речи Ц. — очень драгоценные памятники, тем более, что они относятся к доклассической эпохе римского права, когда правовые понятия еще не были установлены, и выросшая на греческой почве риторика с ее стремлением к реальной справедливости успешно боролась с формалистикой "квиритского права" (см. выше, II). — Интереснее во всяком случае уголовные речи. Из них первое место по времени занимает речь за С. Росция Америйского, обвиненного в отцеубийстве по проискам его врагов, которые желали, устранив его, упрочить свои права на захваченные при проскрипциях отцовские его имения. Эти проскрипции (Суллы) образуют мрачный фон процесса; кроме того нас в этой речи интересует и подкупает, несмотря на некоторые излишества в дикции, неподдельное юношеское увлечение оратора. Первое место по объему занимают речи в процессе Г. Верреса, числом семь (точнее говоря, — три, но последняя, настоящая обвинительная речь, разделена на пять книг); они развертывают перед нами широкую картину страданий провинции под игом жестокого и алчного наместника; интерес возрастает с каждой речью и достигает своего предельного пункта в патетической последней речи, озаглавленной "О казнях" ("De suppliciis"). Еще много интереснее могучая речь за Клуенция, самая сильная и захватывающая из уголовных речей Ц. Политического элемента в ней мало, если не считать внушительного образа жестокого режима Суллы с его последствиями: интерес сосредоточивается на мрачной семейной драме Клуенциев с ее обеими действующими силами — женской ревностью и мужским любостяжанием. Процесс Клуенция состоялся в 66 г. В следующих судебных речах Ц. подкладка везде более или менее политическая. В конце 63 г. он произнес блестящую речь за Мурену, обвиненного в подкупе избирателей; здесь более чем где-либо сказывается остроумие оратора, веселое и безобидное, лишенное той язвительной силы, которая ему бывает свойственна в некоторых других его речах. Затем следует период его падения, когда ему, защищая своих клиентов, приходилось защищать и самого себя; сюда относятся речи за Суллу (племянника) и за Флакка, его помощника в 63 г., в которых уже чувствуется приближение грозы; к тому же времени принадлежит и маленькая речь за поэта Архия, маловажная по содержанию, но любопытная вставленным в нее панегириком поэзии и, вообще, изящным искусствам, очень уместным в ту эпоху. Когда Ц., по возвращении из изгнания, вернулся к адвокатской деятельности, он произнес в 56 г. ряд речей с политической окраской, между которыми выдаются речи за Сестия и за Целия. Первая опять посвящена защите человека, который в 63 г. был помощником Ц. против катилинарцев; так как душою обвинения был Клодий, то Ц., защищая Сестия, произнес красноречивую апологию своей собственной деятельности, вызвавшей нападения Клодия. Совершенно другого характера речь за Целия; последний был легкомысленный молодой человек, попавший в любовные сети пресловутой Клодии, сестры Клодия — той самой, которую Катулл прославил и опозорил под именем Лезбии; она теперь обвиняла Целия в попытке отравить ее. И эта речь блещет остроумием, но остроумием желчным, язвительным. Последней крупной судебной речью Ц. была знаменитая речь за Милона, произнесенная в 52 г. — финал всего Клодиевского эпизода его жизни, защита Милона против обвинения в предумышленном убийстве Клодия. События следующих лет уже не давали ему повода выступать судебным оратором. Правда, он еще защищал перед трибуналом Цезаря обвиненных перед ним Лигария и царя Деиотара (в 46 и 45 гг.), но это были скорее красноречивые просьбы о прощении, чем настоящие защитительные речи. Последний период жизни Ц. показывает нам его исключительно в роли государственного деятеля, а не судебного оратора. — Политические речи с возрастающим значением Ц. получали перевес над судебными. Самая ранняя из них — это произнесенная перед народом в 66 г., когда оратору было уже 40 лет, речь в защиту предложения трибуна Манилия о назначении Помпея полководцем против Митридата — знаменитый панегирик римскому герою, образец стольких "похвальных слов" в древние и новые времена. Вообще, политические речи Ц. разделяются на две категории: речи в сенате и речи в народных сходках; но так как Ц. не раз по одному и тому же вопросу говорил и в сенате, и перед народом, то мы в нижеследующем обзоре оставляем этот принцип деления без внимания. Поводом к оживленной политической деятельности послужил для Ц. его консулат в 63 г., особенно аграрная агитация в начале и заговор Катилины в конце. Аграрных речей нам сохранено три, катилинарских — четыре; особой славой пользовались во все времена последние, благодаря своему страстному характеру, нашедшему такое счастливое выражение в их форме. Из эпохи падения Ц. нам политических речей не сохранено; но для времени после его возвращения источники опять текут обильнее. Его две благодарственных речи сенату и народу ничего не дают нам, кроме обычных в подобных случаях звучных фраз; зато очень интересна произнесенная в том же 57 г. перед понтификами речь "О своем доме" ("De domo sua"; это заглавие подало повод к возникновению поговорки "pro domo"), по вопросу о возвращении Ц. площади его разрушенного Клодием дома, чему Клодий хотел воспрепятствовать рядом придирок религиозного характера. Последними отголосками изгнания можно признать обе сенатские речи: "О консульских провинциях" (56 г.) и "Против Пизона" (55 г.), произнесенные против консулов, содействовавших в 58 г. изгнанию оратора, Габиния и Пизона; вторая из них, вызванная личной "инвективой" Пизона, особенно дышит ненавистью и очень мало стесняется в выражениях. Междоусобная война заставила Ц. удалиться и с политической арены; в эпоху единовластия Цезаря он также молчал, если не считать краткой благодарственной речи диктатору по поводу помилования М. Марцелла в 46 г. Зато последний период жизни Ц. был эпохой кипучей политической деятельности; так как своей главной задачей он считал борьбу с Антонием, в котором он видел главного врага римской свободы, то сохраненные нам от этого времени (44 — 43 г.) 14 речей носят заглавие "Филиппик против М. Антония". Особенно славилась вторая из них, в которой талант оратора в последний раз развернулся во всем его блеске.

3) Философские произведения Ц. распадаются на три категории: трактаты по теоретической философии, трактаты по практической философии и трактаты по политике. К первой, теоретической категории относятся, прежде всего, его "академические исследования" ("Academica", 45 г.), посвященные вопросу о возможности непреложного познания; они были первоначально написаны в двух книгах, названных по имени двух видных деятелей предыдущей эпохи, которые были в них выведены говорящими, "Катулом" и "Лукуллом"; позднее Ц. убедился, что эти личности для ролей, в которых он их заставил выступить, не годятся, и заменил их другими, причем заодно переработал все произведение и издал его уже в 4 книгах. Нам сохранена 2-я книга первой редакции ("Academica priora") и часть 1 кн. второй редакции ("Ac. posteriora"). От теории познания Ц. переходит к метафизике в сочинении "О природе богов" ("De natura deorum", в 3 книгах, из коих первая излагает догматическое учение по этому вопросу Эпикура, с его опровержением, вторая — догматическое учение стоиков, третья — опровержение последнего с точки зрения скептицизма). К этому метафизическому сочинению примыкают два других, написанные на родственные темы: трактат "О ведовстве" в 2 книгах ("De divinatione", 44 г.), из коих первая содержит положительное изложение сущности и форм ведовства, а вторая — его опровержение, и трактат "О роке" ("De fato", тоже 44 г.), от которого дошел до нас довольно значительный отрывок. Самое крупное сочинение Ц. по теоретической философии было посвящено теоретической этике и носит заглавие "О пределах добра и зла", в 5 кн. ("De linibus bonorum et malorum", 45 г.). Вопрос гласит так: в чем заключается то высшее благо, которое должно служить масштабом для оценки прочих благ. И тут, как в книгах о природе богов, Ц. сопоставляет враждующие теории: в 1-й книге развивается теория Эпикура об удовольствии как о высшем благе, во 2-й книге она опровергается; 3-я книга содержит теорию стоиков о добродетели как о высшем благе, 4-я книга дает ее опровержение, не столько, впрочем, по существу, сколько в тех пунктах, в которых она отличается от академического и перипатетического учения; это последнее, наконец, излагается в 5-й кн. К теоретической же философии следует отнести и маленькое сочинение под загл. "Paradoxa stoicorum" (46 г.), сборник 6 коротеньких трактатов на такие темы из стоической философии, которые находились в действительном или кажущемся противоречии с ходячими мнениями (напр., "все прегрешения равны между собою", "только мудрец богат"). Область практической философии, специально нравственно-житейского характера, обработана в четырех сочинениях, двух крупных и двух мелких. Первое крупное — "Тускуланские беседы", в 5 кн. ("Tusculanae disputationes", 45 — 44 г.), названные так по имени тускуланского (т. е. находившегося близ города Тускула в Альбанских горах) поместья Ц., где они происходили. Каждая книга имеет свое самостоятельное содержание: 1-я учит не бояться смерти, 2-я — облегчать телесную боль, 3-я — искать утешения в душевной скорби, 4-я — бороться со страстями, 5-я доказывает, что добродетель — единственный источник счастья. Второе крупное сочинение — трактат "Об обязанностях", в 3 кн. ("De officiis", в 44 г.), посвященный сыну автора, Марку. Автор исходит из двух источников человеческих деяний: нравственного долга и практической пользы. Нравственный долг как двигатель наших действий образует содержание 1 кн., практическая польза — 2-ой; 3 книга посвящена столкновению между обоими принципами и содержит зародыши столь знаменитой впоследствии "казуистики". Оба мелких сочинения — "Катон Старший, или о старости" ("Cato major de senectute") и "Лелий, или о дружбе" ("Laelius de amicitia", оба 44 г.) отличаются наибольшею удобопонятностью содержания; для многих они были введением в изучение философии вообще. — Политике посвящены два крупных сочинения, которые нам сохранены далеко не в своем первоначальном объеме: "О государстве", в 6 кн. ("De republican, 54 — 51 г.), и "О законах", не менее 5 книг ("De legibus", 52 г. и сл.). Первое обсуждает вопрос о лучшей форме государства; установив принцип, что лучшая форма государства предполагает гармоническое слияние трех основных начал — монархического, аристократического и демократического — автор находит, что наиболее приближается к этому идеалу римская конституция; это — содержание 1-й кн. Во второй дается исторически обзор развития этой конституции; в 3-й происходит спор о том, должна ли справедливость быть основанием государства или нет; в 4-й автор, решив спор в пользу справедливости, толкует о воспитательной роли государства; в 5-й характеризуется республиканский руководитель (rector) государства. Содержание 6-й книги нам неизвестно; сохраненный конец ее содержит знаменитый "Сон Сципиона о небесной жизни добрых". Кроме этого конца нам сохранены только более или менее значительные отрывки этого сочинения, открытые Анджело Маи в ватиканском палимпсесте и изданные им в 1822 г. Сочинение "О законах" составляет приложение к предыдущему и содержит законы, соответствующие лучшей форме государства; так как такою было признано римское государство, то и законы даются римские, с незначительными изменениями против существующих. Отсюда важность этого сочинения как источника сведений о римской конституции. Нам сохранены только 3 первые книги; из них 1-я посвящена обсуждению основных вопросов, 2-я — сакральной администрации, 3-я — государственному праву. — Во всех почти философских сочинениях Ц. выдержана диалогическая форма; исключение составляют лишь сочинения "О роке" (форма доклада), "Парадоксы" (форма так назыв. "диатрибы", т. е. оживленного рассуждения автора, который сам себе предлагает вопросы и отвечает на них) и "Об обязанностях" (форма послания отца сыну). Беседующими введены либо деятели предшествующих эпох, начиная Катоном Старшим, продолжая Сципионом Младшим и Лелием и кончая Катулом и Лукуллом, либо современники Ц. и сам Ц. При этом сочинения по теоретической философии представляют так назыв. аристотелевскую форму диалога, т. е. представителям различных мнений дается по одной связной и почти не прерываемой противниками речи, между тем как в трактатах по практической философии и по политике автор более приблизился к форме платонического диалога, т.е. ввел центральную личность (Катона, Лелия, Сципиона, самого себя) в беседе с другими. Нельзя сказать, чтобы он — по крайней мере в сохраненных сочинениях — сравнялся со своим образцом; везде видно, что диалогическая форма у него скорее литературный прием для оживления изложения, чем необходимое орудие добывания и развития мыслей, как у Платона. — Из числа потерянных сочинений Ц. три имели впоследствии значительное влияние: "Гортензий" (так наз. protrepticus, т. е. увещание к изучению философии), книги "О славе" и "Утешительное послание самому себе по поводу смерти дочери".

4) Письма. Ц. писал письма легко и охотно и имел множество корреспондентов; после его смерти, в правление Августа, эти его письма — отчасти с ответами адресатов, отчасти без них — были изданы и составили огромный сборник, обнимавший в общей сложности более 100 книг. Нам, однако, сохранены лишь части этого свода, а именно: 1) письма Ц. к Аттику, лучшему его другу (см.), в 16 книгах, в хронологическом порядке, обнимающая последний период его жизни (если не считать немногих писем из эпохи до его консулата), от 61 до 44 г.; 2) его письма к брату Квинту в 3 только книгах, от 60 до 54 г.; 3) переписка с М. Брутом в 44 г., издаваемая теперь в виде двух книг, но составлявшая первоначально 9-ю книгу всей его переписки с этим деятелем, и 4) сборник его мелкой корреспонденции с разными лицами в 16 книгах, называемый обыкновенно epistulae ad familiares, отчасти с ответами адресатов. Сомнениям относительно подлинности, но, по-видимому, неосновательно, долго подвергалась переписка с Брутом. Несомненно подложно сохранившееся в отличной рукописи письмо к Октавиану. Вместе взятые, письма Ц. представляют из себя в высшей степени драгоценный и прямо единственный в своем роде памятник, лучший источник для истории того времени и для личности самого Ц.

Литература. Лучшим полным изданием сочинений Ц. считается недавно законченное издание С. F. W. Müller'a в 11 т. (в Лейпциге у Teubner'a: только текст, с критическими примечаниями во введениях); теперь (1903) выходит и оксфордское издание под редакцией различных лиц (Clark, Purser и др.), представляющее то удобство, что критические примечания, в удачной выборке, помещены под текстом. Пользуются заслуженной славой еще цюрихское издание Orelli, Baiter'a и Halm'a (1845 — 62; это — вторая редакция Ореллиевского издания, которое в своей первой редакции [1823 — 80, 4 т.] устарело, кроме приложений — 5-го тома ["Scholiastae Ciceronis"] и 6 — 8 тт. ["onomasticon Tullianum" и др.], не попавших во вторую редакцию), и лейпцигское, Baiter'a и Kayser'a. Полного комментированного издания со времени Graevius'a в XVII в. не появлялось; о комментариях к отдельным сочинениям см. M. Schanz, "Geschichte der römischer Littérature (= Iw. Müller, "Handbuch der klassischen Altertumswissenschaft", VIII). Полного русского перевода тоже нет, за исключением второй категории ("М. Туллий Ц., полное собрание речей в русском переводе", редакция, введения и примечания Ф. Зелинского, в 2 тт.; вышел т. I, 1901). Из не вошедших в этот I-й том (до 63 г., включительно) речей можно упомянуть переводы следующих: "За Суллу" — Полозова (1891); "О консульских провинциях" — Фохта (1879); "За Милона" — Мирошникова (1891), Протасова (1893) и Цветкова ("Гимназия", 1899, и отдельно). Из сочинений первой категории переведены книги "Об ораторе", Коршем ("Филол. Обозр.", 1893, в отрывках), из сочинений третьей категории (трактатов): "О природе богов" — Блажеевским ("Гимназия", 1892 — 93 и отдельно); "О высшем благе" — Гвоздевым (1899; только 1 и 2 кн.); "Об обязанностях" — Волковым (1761); "Тускуланские беседы" — Садовым ("Вера и Разум", 1886 и 87); "Катон Старший" — Сковородой (появ. в 1894 г.) и Семеновым (1893); "Лелий" — Семеновым (1893) и Киприановичем (1887); "Сновидение Сципиона" — Шарбе (1853). Ср. Вехов, "Сочинение Ц. о государстве" ("Журн. Мин. Нар. Просв.", 1881). Из писем переводились только отдельные образцы в журналах 20-х годов. Ср. Ардашев, "Переписка Ц., как источник для истории Юлия Цезаря" (1899).

IV. Ц. как оратор представляет для нас особенный интерес не только как главнейший представитель римского красноречия, долго (за сравнительной недоступностью греческих образцов) служившего школой для новейших народов, но также и потому, что он был в то же время и практическим применителем, и теоретическим исследователем своего искусства. В этом искусстве следует различать две стороны: материальную, так сказать, и формальную, соответствующие вопросам "Что сказать?" и "Как сказать?" (древняя теория разбивает первую часть на две, отличая учение о "нахождении" материала речи, inventio, от учения о его распределении, dispositio; но это расчленение придумано только в угоду стоической троичности, и на деле глава о распределении материалов выходит у теоретиков очень тощей).

1) С материальной точки зрения бросается в глаза, прежде всего, коренное различие между античным и современным красноречием, имеющее своим основанием различие между самыми натурами античного и современного человека. Античный человек был преимущественно интеллектуалистического, современный — преимущественно волюнтаристического склада характера; согласно этому античное красноречие и, прежде всего, красноречие Ц. направлено к тому, чтобы убедить или переубедить слушателя, современное — к тому, чтобы его настроить или перенастроить. Для убеждения требуется прежде всего полнота доказательств, затем — отчетливое распределение отдельных соображений. Ц. более всего боится, как бы слушателю не показалось, что он что-либо пропустил, что он не ответил на имеющееся в актах или возникающее в уме слушателя невыгодное для его дела соображение. В полноте он видит свой первый долг: защищая подсудимого, он старается опровергнуть обязательно все пункты обвинения, не пропуская ни одного; равным образом, если то или другое обвинение формально недопустимо (переходя, напр., границы компетентности данного суда), но нравственно пятнает его клиента, то он старается опровергнуть его с обеих точек зрения (и с формальной, и с нравственной) и, кроме того, старается внушить слушателю, что собственно было бы достаточно первой защиты, что вторая есть собственно нечто лишнее — противодействуя этим вредному влиянию возможной неубедительности второй защиты на успех первой, а след., и всей речи. Понятно, что при этой полноте и этих, так сказать, различных фонах доказательности от слушателей требовалось значительное напряжение умственных способностей; чтобы облегчить им их работу, Ц. обращает особенное внимание на удобообозримое распределение материалов доказательства, отчетливо отделяет друг от друга его пункты, в удобных местах резюмирует сказанное, сопоставляет результаты, в силу чего его речи производят впечатление живого организма, отдельные члены которого взаимно поддерживают друг друга и тяготеют друг к другу. Со всем тем и несмотря на блестящее изложение, облегчающее работу восприятия, метод Ц. показался уже ко II веку по Р. Хр. слишком трудным для оратора и ставящим слишком большие требования к слушателям; интересен в этом отношении спор между Плинием Младшим, который в красноречии был учеником Ц., и Регулом, представителем нового направления. "Ты, — говорил Регул Плинию, — считаешь нужным развивать все относящиеся к делу соображения; я тотчас смотрю, где у него горло, чтобы за него его схватить" (Плиний, письма I, 20,14). Таков симплизм позднейшей эпохи, противоположный универсализму Ц.; в сущности, принцип Регула — в то же время и принцип новейшего красноречия. Конечно, и Ц. иногда являлся "адвокатом" в том особом значении, которое мы придаем изредка этому слову: не всегда его доказательства убедительны, местами видно, что он защищает своего клиента там, где его нельзя оправдать, — но никогда не рассчитывает он на забывчивость или рассеянность своих слушателей. Очень часто современный адвокат, вникая в построение речей Ц., находит, что он вредит своему делу, приводя доказательства по слабому пункту, о котором слушатель бы и не вспомнил, если бы он его пропустил вовсе. Сказанное касается не только судебного, но и политического красноречия Ц. Интересна в этом отношении речь о Помпее, с ее строгим делением на пункты, столь претящим симплизму новейшего красноречия (у нас оратор в подобном случае постарался бы отыскать чувствительную струнку в душе слушателя и поиграть на ней). В своем универсализме, освещающем с различных сторон личность героя, Ц. показался бы ему педантичным. Да он, пожалуй, и был бы таковым по отношению к современному слушателю, который обыкновенно все свое внимание обращает на эффекты или интересные частности и редко бывает в состоянии охватить концепцию целого. Из сказанного, впрочем, не следует выводить заключения, будто Ц. видел в слушателе исключительно интеллектуальное, а не эмоциональное существо. Односторонностью в этом отношении грешили аттицисты, но не он. По его мнению, красноречие имеет право действовать, кроме разума, также на чувства и на страсти слушателей; не надо только, чтобы посвященные этой задаче части речи становились на место тех, которые должны убедить или переубедить. На этом принципе основано деление соображений, составляющих в своей совокупности ткань речи, на argumenta и amplificationes; argumenta действуют на разум, amplificationes — на страсти. Первые должны предшествовать вторым; только доказав данный пункт, оратор может давать волю своему гневу или восторгу, увлекая с собой своих слушателей; напротив, неправильно поступает тот оратор, qui prius amplificat crimen qunm demonstrat. Вот почему естественное место для амплификации — конец речи; патетические заключения Ц. пользовались и пользуются заслуженной славой. Вообще деление Цицероновых речей — то, которое в древности было обычным и поныне должно быть признано наиболее естественным: за сравнительно спокойным, иногда торжественным, иногда деловым вступлением (exordium) следует изложение дела (narratio), затем идет главная часть речи, посвященная доказательству правильности отстаиваемого оратором мнения (probatio) и опровержению мнений противников, и наконец — заключение (peroratio).

2) Что касается, во-вторых, формальной точки зрения, то в настоящее время за нею признают обыкновенно лишь второстепенное значение; у древних, по крайней мере в теории, она стояла на первом плане, и спор между представителями различных направлений велся преимущественно из-за нее. Этих направлений было, как сказано выше, три: азианизм, аттицизм и среднее, посредствующее, которого придерживался Ц. В первое время своей жизни Ц. имел против себя азианцев, но в теоретическую борьбу он с ними не вступал; боевые сочинения Ц. имеют своею мишенью аттицизм, вошедший в моду в последние годы его жизни. В противоположность строгому и сдержанному стилю его приверженцев Ц. отстаивал свой принцип стилистической полноты (copia); эта полнота была уже по признанию современников (напр., Цезаря) и еще более — потомков (главным образом, Квинтилиана) отличительным признаком красноречия Ц. При широте и силе его ума его мысль текла не тоненькой струей, а могучим потоком, сопутствуемая всеми вызываемыми напряжением внимания или возникающими самопроизвольно смежными соображениями. Такая полная мысль требовала себе столь же вместительного русла — и этим руслом был период. Таково логическое возникновение Цицеронова периода, самой характерной внешней приметы его стиля; но, кроме этой логической стороны, он имел еще другую, эстетическую. С нею нам труднее всего освоиться, вследствие невыработанности нашей речи в сравнении с речью древних народов; долговременное наблюдение и самонаблюдение выработало у них особую теорию прозаического ритма, проходящего через весь корпус периода, но особенно ощутительного и уловимого в окончаниях его отдельных частей, а тем более — в заключительной части целого периода. Это были так называемые clausulae, при их соблюдении — а соблюдал их именно Ц., между тем как аттицисты ими пренебрегали — период являлся как бы строфой, в нашем смысле слова, и представлял из себя нечто среднее между прозой и поэзией. Конечно, не всегда Ц. прибегал к этой периодичности; она была особенно уместна в торжественных местах речи и мало уживалась как с чисто деловыми местами, так и с теми, где сильная страсть прерывала плавное течение мыслей,и где, поэтому, периодизация произвела бы впечатление неестественности. Кроме периодичности, еще две особенности характеризуют стиль Ц.: образность и фигуральность. Было бы неправильно видеть в этих особенностях особую, подчас вымученную изысканность: они естественно вытекали из характера Ц. как человека, мыслителя и оратора. Подобно Горацию и немногим другим, он одарен был способностью конкретно мыслить: отвлеченные понятии и отношения у него сами собою искали образов или символов, эти последние возникали самопроизвольно, ассоциационным путем, а образность речи являлась именно вследствие такого ассоциирования конкретного образа с отвлеченным представлением, при способности передавать то и другое с одинаковым совершенством формы. Фигуральность речи имеет основанием аффекты и способность их изливать в слова; все эти анафоры, эпифоры, энтимемы и т. д., как их окрестили теоретики красноречия и в числе прочих сам Ц., — ни что иное как естественный язык аффекта, вполне понятный для того, кто сам в данную минуту переживает данный аффект. Упрек в неестественности взвели на Ц. те, кто был неспособен вникнуть душой в изображаемое положение или дело, а равно и те, кто отождествляет свой темперамент с тем, что он называет природой.

3) Общая оценка. Общим качеством, которое одинаково сказывается как в материальной, так и в формальной части красноречия Ц., был его универсализм как человека, мыслителя и оратора. Тот же универсализм виден в тех требованиях, которые Ц. ставит к оратору и, прежде всего, к себе самому; требования эти сводятся к тому, чтобы оратор был вполне образованным человеком, воспринявшим умственную культуру своей эпохи и рассматривающим с ее высоты подлежащие его суждению дела. Только знание дела дает человеку право говорить о деле: это Ц. часто утверждает в своих теоретических сочинениях, клеймя заносчивое невежество, воображающее, что можно с одним только риторическим, в узком смысле, образованием говорить обо всем. Помимо специальных знаний он требует от оратора и общих: в области права, истории, мироведения, но прежде всего и более всего — философии. Сам он говорит про себя: "Оратором, поскольку я могу им называться, сделала меня не риторическая мастерская, а вольное поле академии" ("Orator", § 12). Ц.-оратора дополняет и объясняет Ц.-философ.

Литература, Grellet-Dumazeau, "Le barreau romain" (2 изд. 1858); Зелинский, "О чтении судебных речей Ц." ("Филологическое Обозрение", 1894; там же приведена и другая литература); его же, "М. Т. Ц., речь против Верреса" (2 изд., 1896; введение и комментарий, составленный преимущественно с ораторской точки зрении); Norden, "Die antike Kunstprosa" (1898); Зелинский, "Художественная проза и ее судьба" ("Вестник Европы", 1898, нояб.); его же, "Уголовный процесс XX веков назад: дело Клуенция" ("Право", 1901, №№ 7 и 8); Г. А. Иванов, "Взгляд Ц. на современное ему изучение красноречия в Риме" (1878).

V. Ц. как философ представляет из себя явление не столько оригинальное в смысле первичного творчества философской мысли, сколько индивидуальное и самостоятельное в смысле выборки жизнеспособных начал греческой философии и соединения их в одно органическое, запечатленное личным суждением и вкусом целое. Все исследователи философских сочинений Ц. стараются указать тот или другой греческий источник для того или другого его трактата; но в то же время все они согласны в том, что этим источником был в одном случае новоакадемический (т. е. скептический), в другом — стоический памятник и т. д., и что, стало быть, соединение этих разнородных памятников в одну философскую систему есть личное дело Ц. Между тем, именно в этом соединении сказывается столь же важная, сколько и новая философская идея — совместимость гносеологического и метафизического скептицизма с догматизмом в области практической морали, т. е. та же мысль, которая (хотя, конечно, в гораздо более утонченной и развитой форме) лежит в основании философии Канта.

1) Теоретическая философия. На пороге философского мышления человека встречает вопрос о возможности познания. Несомненно, что непосредственным объектом познания может быть лишь представление, поскольку оно есть представление о чем-то реальном. Имеются ли у нас критерии для различения реальных представлений от нереальных? На этот вопрос Ц., по примеру новоакадемика Аркезилая, отвечает отрицательно ("Акад. исслед."). Переходя от теории познании к метафизике, Ц. ставит вопрос о божестве, его бытии и естестве. Догматизм, как эпикурейский, так и стоический, на этот счет оказывается несостоятельным; правда, голос сердца нам говорит о существовании божества, но разум не может привести выдерживающие критику доказательства в его пользу ("О природе богов"). Особенно это касается того соображения, на которое так любят ссылаться стоики: мнимого факта ведовства, доказывающего будто бы существование божественного промысла. Ведовства нет и быть не может; то, что сюда относят, оказывается на проверку либо обманом, либо недоразумением, либо случайностью ("О ведовстве"). К метафизике, затем, относится вопрос о необходимости и свободе воли, другими словами, о роке. Ц. отвергает идею рока не только в той грубой ее форме, которую мы называем фатализмом (iguava ratio), но и в той более тонкой, которая у нас носит имя детерминизма, и, след., признает принцип свободы воли ("О роке"). Таким признанием отвоевано поле для этики, которая немыслима без этой свободы. К этике, однако, можно подойти двумя путями: исходя либо от идеи высшего блага, к которому направлены человеческие действия, либо от понятия нравственного долга. Только первая точка зрения имеет отношение к теоретической философии; только здесь, поэтому, уместен скептицизм. Ц. разбирает противоречивые мнения школ об идее высшего блага, как эпикурейской, признающей таковым удовольствие, так и стоической, возводящей в таковое добродетель; против последнего он возражает нехотя и скорее с формальной точки зрения, чем по существу. Все же права скептицизма признаны во всей области теоретической философии: обещание, данное в основных "Академических исследованиях" — показать неположительность критериев познания — исполнено. Конечно, можно задать вопрос, вся ли теоретическая философия обследована с этой точки зрения автором. В античную эпоху делили философию на логику (диалектику), физику (с метафизикой) и этику (с политикой); из этих трех частей первая, как видно, совсем пропущена Ц. Сделано это потому, что она в значительной своей части вошла в состав его риторических произведений, в которых учение "о нахождении доказательств" занимало первое место.

2) Практическая философия Ц. посвящена ответу на вопрос "Как жить?" Ответ этот дает нам та же природа, которая дала нам и самую жизнь: "Кто следует руководительству природы, тот никогда не будет заблуждаться". Этот стоический принцип Ц. ставит во главу угла своей практической философии. Если бы человек был предоставлен влиянию одной только природы, то он бы ни в чьих наставлениях не нуждался; но так как воспитание и среда извратили его природные наклонности, то нужна руководительница, которая бы разъяснила ему голос природы, и эта руководительница — философия (практическая). Природу, однако, следует понимать не в ее примитивности, а в ее совершенстве. Усовершенствованная природа человека — это его разум. Понятая так природа сказывается в четырех основных стремлениях человеческой души: 1) стремлении к познанию, 2) стремлении к общительности ("социальном инстинкте"), 3) стремлении к первенству и 4) стремлении к порядку и гармонии. Этим четырем стремлениям соответствуют четыре кардинальных добродетели: мудрость, справедливость, мужество и умеренность (= уравновешенность), из коих последняя состоит в согласованности "общей натуры" человека как такового с "личной натурой" каждого человека в отдельности: "Человек всячески должен стремиться к сохранению и развитию личных черт своего характера, поскольку они не порочны" (индивидуализм Ц.). Каждое из четырех стремлений является источником особого круга обязанностей; из них, однако, одно, а именно стремление к первенству, склонно заменять соображения нравственного долга соображением практической пользы, а последнее, в свою очередь, склонно скрещиваться с соображением нравственного долга и требует поэтому особого исследования (у Ц. эта субсумпция не проведена, но она напрашивается сама собою). Стремление к общительности заставляет нас служить людям; стремление к первенству склоняет нас к тому, чтобы заставлять людей служить нам. Спрашивается, поскольку эта вторая цель нравственна, а затем, в пределах ее нравственной допустимости, как поступать в случае ее столкновения с первой ("конфликт справедливости с пользой")? — Таков живущий в нас нравственный закон, тождественный с правильно понятым разумом, драгоценнейший дар нам от природы ("Об обязанностях"). Опираясь на него, человек может вести счастливую жизнь, не страшась трех своих самых грозных врагов: старости, боли и смерти. Старость не страшна, так как приносимый ею упадок физических сил вознаграждается, с одной стороны, исчезновением тех желаний, для удовлетворении которых требуются физические силы, а с другой стороны, — расцветом умственных и нравственных сил, которые при разумном образе жизни не изменяют человеку до самой смерти ("Катон Ст."). Боль, положим, зло — напрасно стоики это оспаривают; но ее сила смягчается, с одной стороны, закалением души и тела, с другой, — добродетелью ("Туск. бес.", II). Смерть не страшна: если душа бессмертна, то она сводится к переходу из худшего мира в лучший, если же нет — то к полному уничтожению сознания ("Туск. бес.", I). Исчезновение ужасов смерти учит нас более ценить те положительные блага, которые нам дает жизнь. Их много; главное между ними — тот ток симпатии, который нас окружает в обществе наших ближних. Мы называем его дружбой, когда он исходит от немногих, и славой, когда от многих. Дружба и слава — два высшие блага жизни; следует, однако, в обоих случаях отличать истинную дружбу и истинную славу от ложной — от лести в первом, популярности во втором случае. Истинная дружба и истинная слава имеют своим основанием и условием добродетель ("Лелий" и "О славе") — ту же добродетель, которая является для нас источником обязанностей и дает нам возможность торжествовать над врагами нашей жизни. А если так, то ясно, что "добродетель довлеет себе для счастливой жизни" ("Туск. бес.", V).

3) Общая оценка. Отдельные части этого философского здания заимствованы автором, как уже было сказано, у его предшественников; он сам этого не скрывал, не приписывал себе философской оригинальности и с замечательной скромностью видел свою заслугу лишь в том, что он на своем собственном языке передал учения и исследования своих предшественников. Он сделал, однако, сам того не сознавая, гораздо больше: именно вследствие того, что он и на пути своего философствования доверился руководительству своей, индивидуальной природы, он воздвиг из чужих плит в высшей степени оригинальное, запечатленное духом личного творчества здание. Оно оказалось чрезвычайно прочным и долговечным: римская философия ведет свое начало с Ц., а с нею — и философия романизированного Запада. Этой живучести и влиятельности не помешали и частичные противоречия, а равно и недостаточная, местами, глубина его философской мысли. Что касается первых, то за вычетом тех, которые вытекают из различения областей теоретической и практической философии (различения коренного и, тем не менее, упущенного из виду новейшими исследователями философии Ц.), остаются лишь незначительные, легко объясняемые спешностью его работы (все философские сочинения Ц. были написаны в 45 — 44 гг.; точно предчувствуя свою близкую смерть, он торопился использовать для себя и для своих земляков сокровищницу греческой философии). Что касается недостаточной, местами, глубины философской мысли, то именно она, понижая ценность сочинений Ц. в глазах специалистов, придала им особое значение в кругу неспециалистов. Очень правильны в этом отношении слова Тэна: "Когда великие ораторы соглашаются писать, они становятся самыми могучими из писателей: они делают философию популярной; они заставляют своих читателей подниматься на несколько ступеней и возвышают уровень интеллигенции человеческого рода. В руках Ц. догматы стоиков и диалектика академиков теряют свои шипы. Субтильные рассуждения греков делаются гладкими и легкими; трудные проблемы промысла, бессмертия, высшего блага становятся общим достоянием. Сенаторы, люди дела, юрисконсульты, любители формул и процедуры, плотные и узкие умы откупщиков понимают дедукции Хрисиппа; книги "Об обязанностях" сделали общедоступной мораль стоика Панетия" ("Ист. англ. лит.", V, 173).

Литература. Kühner, "Ciceronis in philosophiam merita" (1825, лучшее собрание материалов); Herbart, "Ueber die Philosophie Ciceros" (собр. соч. XII, 169); соответственные места в руководствах истории древней философии Целлера, Риттера и др.; Hirzel, "Untersuchungen zu Ciceros philosophischen Schriften" (3 т., 1877); его же, "Der Dialog" (2 т., 1895 сл.; ср. рецензию Зелинского "Филол. Общ.", 1896); Гордиевич, "Главные черты практической этики Ц." (1899); Архангельский, "О высших целях жизни и образования" (1877); Молоденский, "De officiis Ц. и св. Амвросия Медиоланского" ("Вера и Разум", 1887).

VI. Ц. в его влиянии на позднейшие поколения. При исключительном богатстве своей натуры Ц. был понят далеко не вдруг: его открывали по частям, вплоть до новейшего времени. В эпоху последнего расцвета языческой культуры до распространения христианства в Ц. видели, главным образом, учителя стиля, да и в этом качестве он был признан не сразу. То умеренное красноречие здравого смысла, одинаково чуждое крайностей как аттицизма, так и азианизма, которое он старался насадить, погибло на первых порах вместе с ним: победа принадлежала аттицизму, затем его по закону реакции сменил азианизм, главным представителем которого был Сенека-философ. Лишь когда оргии нероновской эпохи уступили место трезвому правлению Флавиев, наступило более разумное течение и в красноречии. Главным поборником этого направления был классицист домициановой эпохи, Квинтилиан: "Чем более тебе будет нравиться Ц., тем более можешь ты быть уверен в успехе твоего учения", — говорил он своим ученикам, ораторам траяновых времен. С этих пор, т. е. с конца I в. по Р. Хр., Ц. был признанным главой римской литературы. Его читали и объясняли в школах, ему подражали с трибуны судов и с сенаторской скамьи. Читались также и его философские произведения, но более ради стиля. — В эпоху распространения христианства впервые воскресает интерес к философии Ц. как таковой, в ее обоих направлениях, как скептическом, так и положительном. Скептицизм Ц. имел в глазах христиан двойной интерес: принципиальный и материальный. Принципиальный интерес заключался в том, что, отрицая возможность положительного познания, Ц. как бы констатировал слабость человеческого ума и этим самым намечал тот пробел, который должно было занять христианское откровение. Материальный интерес имели доводы Ц., направленные против существования богов и ведовства, потому что то были языческие боги и языческое ведовство, и Ц. в своем отрицании являлся союзником христианства. Еще сильнее было влияние положительной философии Ц. и специально его этики. Христианские вероучители были поражены возвышенностью и чистотой нравственных максим Ц.; казалось невероятным, чтобы их мог придумать своим умом язычник — и было решено, на основании очень шатких предположений, что нравственная часть морали Ц. вытекла из ветхозаветных источников. А если так, то сочинения его можно было приобщить к христианской религии. Это и было сделано св. Амвросием Медиоланским, благодаря которому книги Ц. "Об обязанностях" в христианской переделке стали христианским руководством морали. При этом, однако, была оставлена без внимания одна важная сторона дела; конечно, нравственные максимы Ц., с некоторыми поправками, могли быть признаны христианскими, но основание, на котором они покоились, оставалось глубоко языческим. Этим основанием была человеческая природа, которую Ц. признавал хорошей и неиспорченной и поэтому лучшей руководительницей человека в нравственной жизни: признанием этой самодовлеющей природы отвергалось учение апостола Павла о необходимости благодати. На этой почве загорелся уже в V в. по Р. Хр. спор между бл. Августином и пелагианами. Первый был горячим поклонником Ц.; по его собственному свидетельству, "Гортензий" римского философа первый натолкнул его на путь истины и положил основание тому нравственному перерождению, завершением которого был его переход в христианство. Учение Ц. о самодовлеющей природе Августин, однако, отвергал и ставил на его место учение о самодовлеющей благодати. Напротив, пелагиане были ярыми цицеронианцами; их направление грозило ввести в христианство не только нравственные понятия и правила Ц. (против этого и Августин ничего не имел), но и самое основание его нравственной философии. Церковь отвергла пелагианизм, как ересь, и в принципе согласилась с Августином, но на практике восторжествовал первый, хотя и в смягченной форме (в виде так наз. полупелагианизма). Такова общая схема влияния Ц. на христианство (западное). Одним из первых христианских писателей на Западе был Минуций Феликс, автор апологетического диалога "Октавий", написанного под сильнейшим влиянием книг Ц. "О природе богов". В конце III в. по Р. Хр. писал Лактанций, "христианский Ц.", не только подражавший стилю Ц., но и заимствовавший много материалов из его сочинений (особенно "Об обязанностях" и "О государстве") и горячо одобрявший его скептицизм. Блаж. Иероним (IV в.) так усердно читал Ц. и подражал ему, что чувствовал, как христианин, даже угрызения совести (ср. его знаменитый сон: "Ты — цицеронианец, а не христианина). В средние века Ц. стушевывается: образцом стиля он был лишь для немногих, его философию предала забвению отчасти христианская философия, всосавшая ее в себя, отчасти Аристотель; держалась на поверхности лишь его юношеская риторика ("О нахождении", § 3,1), да и то в соединении с другой риторикой безыменного автора (Auctor ad Herennium), той же приблизительно эпохи; обе ходили под именем "риторики Ц.". Прочие сочинения Ц. списывались со все более остывающим усердием; к концу средневековья сочинениям Ц. грозила полная гибель. Эпоха Возрождения была также и эпохой воскресения Ц. Петрарка воспитался на Ц., признавал его своим образцом, с большим усердием отыскивал его забытые сочинения в монастырских библиотеках. То же делали другие гуманисты, особенно Салютати и Поджио. Ц. стал знаменосцем гуманизма; его противопоставляли Аристотелю как знаменосцу средневековой схоластики и, разумеется, предпочитали, что было сопряжено на. первых порах с небольшим ущербом для философской мысли, но зато содействовало оживлению давно заброшенного чувства прекрасного. Вообще Ц. влиял на гуманистов широким универсализмом своей личности; как раз тогда были вновь найдены сборники его переписки, которая произвела на тогдашнее общество огромное впечатление и вызвала всеобщее подражание. Все цицероновское считалось образцом: культ наук, которые он ставил так высоко во многих своих произведениях, культ поэзии, которую он прославляет в речи "За Архия", культ красноречия, культ дружбы, культ славы, культ Рима, культ Платона, которого учились познавать и любить с его слов, культ Демосфена, который, однако, когда с ним познакомились в подлиннике, вызвал сильное разочарование. Даже Цицероновы увлечения казались освященными и находили подражателей: его панегирик Помпею, с одной стороны, его злобная инвектива против Пизона — с другой, породили множество гуманистических панегириков и инвектив, которые, вместе взятые, составляют самую неутешительную часть гуманистической литературы. И, помимо того, нельзя сказать, чтобы всякое увлечение Ц. было одинаково благодетельным; но это уже была вина не Ц., а его слишком усердных подражателей. Особенно сильным было обаяние цицеронова языка: с его помощью гуманисты сокрушили варварскую схоластическую латынь. Это было неминуемо и хорошо, хотя, с другой стороны, сильно затруднило изучение самой латыни, с которой отныне уже нельзя было обращаться как попало, и этим подготовило падение латинского языка как интернационального средства общения. Подражатели Цицерона не удовольствовались изгнанием схоластической и воскрешением классической латыни: они требовали, чтобы Ц. был признан единственным образцом, чтобы все слова, формы и обороты, не встречающиеся у Ц., были изъяты из употребления. Так возник формальный "цицеронианизм" XVI в., так остроумно и зло осмеянный Эразмом в его диалоге "Ciceronianus". Он продолжал свое существование и после Эразма, пропагандируемый одними, оспариваемый другими, но, вследствие постепенной утраты латинским языком своего интернационального значения, спор перешел со временем из публицистики в школу, пока не стал беспочвенным и там. Вообще с эпохой расцвета гуманизма значение Ц. усилилось. Формальное и, так сказать, образовательное для ранних гуманистов, оно теперь стало также и реальным. Обширная эрудиция Ц. и изящество его изложения пустили в оборот идеи, плодотворные в ту эпоху всеобщего оживления умов: одно его замечание предвосхитило и подготовило изобретение книгопечатания, другое — открытие Америки, третье — открытие вращения земли вокруг солнца. Особенно возрос реальный интерес к Ц. в то время, когда гуманистическое движение было сменено реформационным. Отношение реформации к Ц. сильно напоминает отношение к нему раннего христианства. Первые реформаторы отчасти были сами гуманистами (Цвингли, Меланхтон), отчасти находились под их влиянием (Лютер); им Ц. был, поэтому, очень симпатичен. Особенно на руку был им тот антагонизм, в который Ц. — не по собственной воле, а стараниями ранних гуманистов — был поставлен с Аристотелем: последний казался Лютеру как бы католиком, и он охотно возвышает на его счет Ц., ставя последнему в заслугу также и его разносторонность. В сущности, однако, только одно из реформированных учений могло считаться продолжением философского цицеронианизма: это был так наз. социнианизм, свивший себе сравнительно прочно гнездо в гуманистической Польше — учение наиболее терпимое и возвышенное и, потому, осужденное на гибель. В остальных цицеронианизм, как враждебный августинизму, удержался недолго: Кальвин его изгнал, да и в лютеранстве он был устранен из этики, и лишь унаследованное от гуманистов уважение к Ц. заставило протестантскую школу сохранить ему в ней почетное место. Иезуитская школа не могла отказать Ц. в том уважении, которое ему воздавали еще отцы церкви. Таким образом, Ц. стал столпом европейской школы XVII в.; это обстоятельство имело очень серьезные последствия, сказавшиеся отчасти уже в XVII в., но еще более в XVIII в., во время так назыв. просветительного движения, которое началось в Англии в XVII в. и распространилось на европейском континенте в XVIII в. Мыслителей, со времен Мильтона, начинает интересовать вопрос о государстве и его устоях, особенно о незыблемости королевской власти и ее высшей санкции. Книги Ц. о государстве были бы очень интересны для тогдашней интеллигенции, но они считались тогда потерянными; зато другие его сочинения читались и изучались очень деятельно. То, что более всего поражало умы, было отсутствие у римского философа всякой мысли о высшей санкции чего бы то ни было: самая возвышенная мораль выводилась непосредственно из природы и ее совершеннейшего произведения — разума. Скептицизм Ц. пришелся по вкусу тогдашнему обществу, настроенному преимущественно материалистически; у Гоббса, Локка, Толанда, Шефтсбери Ц. и его философские сочинения играют большую роль. Значение этой роли еще усилилось, когда в XVIII в. просветительное движение из Англии перешло во Францию, уже благодаря племенному родству гораздо лучше подготовленную к тому, чтобы понимать Ц. и увлекаться им. Сначала просветительная струя охватила только религию и мораль, не касаясь еще государства. С особым увлечением читалась вторая книга о ведовстве, в которой автор, по словам Вольтера, "предал вечному осмеянию все ауспиции, все прорицания, всякую вообще ворожбу, от которой оглупела земля". Не меньшим успехом пользовались и книги "О природе богов". Разрушая традиционные понятия о божестве, они, казалось, подготовляли чисто философскую конструкцию религии, так наз. деизм: французские деисты, подобно их английским предшественникам — настоящие цицеронианцы в деле религии. Что касается морали, то до того времени люди видели ее охранительницу в религии; языческая мораль, перешедшая в христианскую, импонировала, главным образом, своей возвышенностью. Теперь она стала привлекать людей именно своей независимостью от религии, независимостью вполне совместимою, однако, с возвышенностью. "Книги об обязанностях" ставились очень высоко всей просветительной эпохой: Локк объявил их настольной книгой образованного человека; Вольтер восклицает, говоря о них, что "никогда не будет написано более мудрого, более нравственного, более полезного сочинения". Особенно запало в сердца людям слово "природа". Природа, как созидательница человеческой морали и, косвенно, государства, сделалась точкой отправления для всей этики и политики XVIII в. Руссо, в противоположность Вольтеру и энциклопедистам, не ссылается в своих сочинениях на Ц. и вообще на свои источники; но основная мысль его философии — что природа (или Бог, что с его точки зрения, да и с точки зрения Ц., все равно) все устроила к лучшему и что все извращения происходят от человека — целиком почерпнута из Цицерона. В одном только допустил Руссо роковую ошибку: забыв об изречении Аристотеля: "Природа сказывается не в зачатке, а в совершенстве", он смешал естественность с примитивностью. Еще до Руссо Монтескье перенес просветительные идеи в область государствоведения, причем Ц. — специально, книги "О законах" — был одним из его главных источников. Смелее была попытка Руссо, знаменитая теория которого о договорном происхождении государства была не только античного, но прямо-таки Цицероновского происхождении. Но самым горячим цицеронианцем из государствоведов эпохи, непосредственно предшествовавшей революции, был Мабли, вдохновитель Учредительного Собрания, главное сочинение которого: "О правах и обязанностях гражданина" было по своей форме подражанием диалогу Ц. "О законах", а по своему духу — его прямым продолжением и развитием, содержа немало заимствований из него и цитат. Неудивительно поэтому, что и в эпоху французской революции Ц. пользовался большим почетом. Нового в область мысли эта эпоха не внесла ничего; она пользовалась результатами предыдущей просветительной эпохи. Зато это было время возрождения континентального красноречия: прения в клубах и еще более в трех революционных собраниях его воскресили. И вот когда, наконец, воскрес и Ц.-оратор. До тех пор речи Ц., хотя и читались усердно, как образец стиля, но образцом для воспроизведения почти не служили. Ни политического, ни судебного красноречия не существовало; оставалось красноречие торжественное, панегирики и инвективы, и тут, действительно, речи Ц. — панегирик Помпею для первой, речь против Пизона и вторая филиппика для второй категории — сослужили свою службу (достаточно указать на надгробные речи Боссюэта, составленные по образцу Цицероновой "Pompejana"). Теперь поле внезапно расширилось: если в клубе якобинцев и других еще можно было говорить под влиянием минуты, то речи в национальных собраниях требовали большей отделки и, стало быть, подготовки. Готовились ораторы по Ц. и, кроме того, по речам у Ливия; популярности обоих содействовало то, что это были памятники республиканского красноречия, особенно дорогого тем, кто после 2000-летнего почти перерыва стремился воскресить республику. Первым подал пример Мирабо, который, впрочем, как оратор был самостоятельнее прочих; дальше в подражании пошли прямые республиканцы, Демулен, Сен-Жюст и особенно Робеспьер, которому было даже дано прозвище "Цицерон". Образцами служили особенно страстные катилинарии, но также и судебные речи, ввиду нередко возникавшей необходимости защищать и себя, и других. Итак, первым было воскрешено политическое красноречие, в котором непосредственно нуждались в те времена; а так как сами французы признают в ораторах революционных собраний "отцов" своего красноречия, то можно без преувеличения сказать, что оно ведет свое начало от Ц. Но революционная эпоха была также и временем преобразования судов во Франции и введения действующего ныне состязательного судопроизводства взамен розыскного, т. е. приближения судов к античной и специально римско-республиканской форме. На это приближение повлияло изучение римско-республиканских порядков, а источником знания о них был почти исключительно Ц. — В девятнадцатом веке влияние Ц. было неодинаково в различных странах и в различные времена; подвести ему итоги еще трудно. Его авторитет прочно держался и держится во Франции, где под его влиянием в начале века возникает образцовое судебное красноречие, перенесенное затем и в другие страны, сообразно прогрессу судебной реформы. Поколеблен был он в Германии, под влиянием следующих причин: 1) Воскрешение эллинизма, бывшее делом второй половины XVIII в., ревностно продолжалось в XIX-м; открытие греческих образцов естественно уменьшило значение римских подражаний, и подобно тому, как Виргилий поблек от соседства Гомера, так и Ц. стушевался от сравнения с его греческими первоисточниками. Правда, эти последние не были сохранены; но именно поэтому ничто не мешало представлять их верхом совершенства, а Ц. — их рабским и притом неумелым подражателем. Касается это, главным образом, философских сочинений Ц. — 2) Национальное возрождение Германии повело к тому, что немцы стали чуждаться всего романского, специально — романского изящества, учителем и вождем которого был Ц. Сильное и патетическое красноречие Ц. показалось "неестественным" людям, которые природу вообще отождествляли со своей собственной северной природой и все еще не могли отделаться от недоразумения, вследствие которого естественность отождествляется с примитивностью. Сказанное здесь касается. главным образом, речей Ц. — 3) Культ силы был девизом прусской политики еще со времени наполеоновских войн и территориальных захватов в непосредственно последовавшую за ними эпоху, но встречал в народе лишь частичную поддержку во время так назыв. реакционной эпохи. Положение дел изменилось в шестидесятых и особенно в семидесятых годах, когда, вследствие участия всего народа в политике, и культ силы стал уже не правительственным, а всенародным. Он естественно отразился и на изложении древней истории. Эпоха Ц. была борьбой осужденной республики с победоносным цезаризмом, причем Ц. был на стороне первой; отсюда его непопулярность в Германии. Сказанное касается, главным образом, политической деятельности Ц., но вместе с тем и всей его личности. Главными проводниками отрицательного взгляда на Ц. были Друман, верный подданный Фридриха-Вильгельма IV (как он сам себя называет в предисловии к своей истории: см. литературу к I гл.), и восторженный цезарист Моммзен. — В новейшие времена замечается опять поворот к лучшему в оценке Ц.; сам Моммзен в своем последнем крупном сочинении ("Römisches Strafrecht") констатирует явление, которое он насмешливо называет repullulirende Ciceroverehrung. Предсказать, что будет дальше, еще нельзя, но и теперь уже можно наметить некоторые руководящие идеи, а именно: 1) первое ознакомление с греческими образцами естественно повело к преувеличению их значения и, главным образом, к фундаментальной ошибке, будто в материале заключается вся суть дела и, стало быть, материальные заимствовании лишают заимствующего права на имя самостоятельного писателя. Более тщательное ознакомление столь же естественно поведет к отмежеванию той области, в которой заключается оригинальность Ц. 2) Развитие психологии, этой науки будущего, положит конец скороспелым суждениям о Ц. и вместе с тем возвысит интерес к Ц., как единственной личности из всего античного мира, для которой психологический анализ может быть произведен с надлежащей положительностью. 3) Все возрастающий интерес к этике естественно выдвинет философские сочинении Ц., хотя бы потому, что в них нам сохранились итоги послеплатоновской греческой науки о нравственности; но вместе с тем не ускользнет, полагаем, от исследователей тот факт, что этика Ц. теснейшим образом связана с его личностью. 4) Скоро ли отойдут в область прошлого культ силы и национализм — сказать трудно; нельзя не приметить, однако, сильного индивидуалистического течения в последние годы — а оно опять на руку друзьям Ц., ввиду несомненно индивидуалистического характера его учения. 5) Наконец, нельзя не признать, что правильной оценке Ц. вредила в XIX в. крайняя специализация знаний и умений, в силу которой такая полная и сложная личность, как Ц., не могла даже быть охвачена критиками, не говоря уже о справедливой ее оценке. В последнее время опять замечается стремление к дельности и всесторонности; несомненно, что под знаменем универсализма XX в. возобновится и интерес к Ц. и, быть может, его влияние.

Литература. Зелинский, "Ц. в истории европейской культуры" ("Вестн. Евр.", 1896, февраль, и в более полном виде в качестве введения к упомянутому в гл. 3 переводу речей); его же, "Cicero im Wandel der Jahrhunderte" (1897; немецкая переработка предыдущей статьи, с экскурсами и примечаниями; в настоящее время (1903) готовится 2-е издание, по которому и составлена настоящая гл.); его же, "Раннее христианство и римская философия" ("Вопросы филос. и психол.", 1903, № 1).

Ф. Зелинский.