Ходасевич В.

Ходасевич В.
Владислав Ходасевич и Нина Берберова в Сорренто, 1925

Владисла́в Фелициа́нович Ходасе́вич (16 (28) мая 1886, Москва14 июня 1939, Париж) — русский поэт и критик.

Содержание

Биография

Ходасевич родился в семье фотографа, работавшего в Туле и Москве, который, в частности, фотографировал Льва Толстого. Мать поэта, Софья Яковлевна, была дочерью известного еврейского литератора Якова Александровича Брафмана (1824—1879), впоследствии перешедшего в православие (1858) и посвятившего дальнейшую жизнь т. н. «реформе еврейского быта» с христианских позиций.

В Москве одноклассником Ходасевича по Третьей московской гимназии был Александр Яковлевич Брюсов, брат поэта Валерия Брюсова. На год старше Ходасевича учился Виктор Гофман, сильно повлиявший на мировоззрение поэта.

По окончании гимназии Ходасевич поступил в Московский университет — сначала на юридический факультет, потом на историко-филологический. В 1905 году он женится на Марине Эрастовне Рындиной. Брак был несчастливым — уже в конце 1907 года они расстались. Часть стихотворений из первой книги стихов Ходасевича «Молодость» (1908) посвящена именно отношениям с Мариной Рындиной.

Следующая книга Ходасевича вышла только в 1914 году и называлась «Счастливый домик». За шесть лет, прошедшие от написания «Молодости» до «Счастливого домика», Ходасевич стал профессиональным литератором, зарабатывающим на жизнь переводами, рецензиями, фельетонами и др.

В 1917 году Ходасевич с восторгом принимает Февральскую революцию и поначалу соглашается сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции. В 1920 году выходит его сборник «Путём зерна» с одноименным заглавным стихотворением, в котором есть такие строки о 1917-м годе: «И ты, моя страна, и ты, её народ, // Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год».

Тем не менее, 22 июня 1922 года Ходасевич вместе с поэтессой Ниной Берберовой покидает Россию и через Ригу попадает в Берлин. В том же году выходит его сборник «Тяжёлая лира».

В 1925 году Ходасевич и Берберова переезжают в Париж, где через два года Ходасевич выпускает цикл «Европейская ночь». После этого поэт всё меньше и меньше пишет стихи, уделяя внимания критике. Положение Ходасевича в эмиграции было тяжёлым — особенно после того, как в 1926 году он прекращает печататься в газете «Последние новости». На страницах эмигрантских изданий Ходасевич, в частности, вёл полемику с Георгием Адамовичем. В 1930-х годах Ходасевич разочарован как в литературе и общественно-политической жизни эмиграции, так и в СССР, куда отказался возвращаться.

Основные черты поэзии и личности

Чаще всего к Ходасевичу применяли эпитет «желчный». Максим Горький в частных беседах и письмах говорил, что именно злость — основа его поэтического дара. Все мемуаристы пишут о его жёлтом лице. Он и умирал — в нищенской больнице, в раскалённой солнцем стеклянной клетке, едва завешанной простынями, — от рака печени, мучаясь непрестанными болями. За два дня до смерти он сказал своей бывшей жене, писательнице Нине Берберовой: «Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке». В этой реплике весь Ходасевич. Но, возможно, все казавшееся в нем терпким, даже жёстким, было только его литературным оружием, кованой бронёй, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях. Желчности и злобы в его душе неизмеримо меньше, чем страдания и жажды сострадания. В России XX в. трудно найти поэта, который бы так трезво, так брезгливо, с таким отвращением взирал на мир — и так строго следовал в нем своим законам, и литературным, и нравственным. «Я считаюсь злым критиком, — говорил Ходасевич. — А вот недавно произвёл я „подсчёт совести“, как перед исповедью… Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло».

Ходасевич конкретен, сух и немногословен. Кажется, что он говорит с усилием, нехотя разжимая губы. Как знать, может быть, краткость стихов Ходасевича, их сухой лаконизм — прямое следствие небывалой сосредоточенности, самоотдачи и ответственности. Вот одно из его самых лаконичных стихотворений:


     Лоб —
     Мел.
     Бел
     Гроб.

     Спел
     Поп.
     Сноп
     Стрел —

     День
     Свят!
     Склеп
     Слеп.

     Тень —
     В ад!


Сам Ходасевич различал у поэта «манеру», то есть нечто органически ему присущее от природы, и «лицо», являющееся следствием сознательного восприятия поэзии и работы над ней. Он был мастером в полном смысле слова — при том мастером классическим, стремившимся к предельной чёткости, как логической, так и ритмической и композиционной. Стиль его и поэтика были разработаны предельно, до мельчайшей чёрточки. Каждое слово у него значимо и незаменимо. Возможно, поэтому он создал немного, а в 1927 г. как поэт вообще почти замолчал, написав до смерти не больше десяти стихотворений.

Но его сухость, желчность и немногословность оставались лишь внешними. Так говорил о Ходасевиче его близкий друг Юрий Мандельштам:

На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию -"на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками «серьёзного литератора» загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял её. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. «Без шутки нет живого дела», — говорил он не раз.

Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким «не пишущим литератором», мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный приём, через некоторое время разоблачал её. Так он написал несколько стихотворений «от чужого имени» и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихотворения, за исключением одного («О сердце, колос пыльный»), принадлежащего перу друга Ходасевича Муни. Поэт читал о Травникове на литературном вечере и напечатал о нем исследование. Слушая читаемые Ходасевичем стихотворения, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив крупнейшего поэта XVIII века. На статью Ходасевича появился ряд рецензий. Никто не мог и вообразить, что никакого Травникова нет на свете.

Влияние символизма на лирику Ходасевича

Неукорененность в российской почве создала особый психологический комплекс, который ощущался в поэзии Ходасевича с самой ранней поры.

Ранние стихи его позволяют говорить о том, что он прошёл выучку Брюсова, который, не признавая поэтических озарений, считал, что вдохновение должно жёстко контролироваться знанием тайн ремесла, осознанным выбором и безупречным воплощением формы, ритма, рисунка стиха. Юноша Ходасевич наблюдал расцвет символизма, он воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами. Понятно, что молодой поэт не мог не испытывать его влияния, пусть даже ученически, подражательно. «Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам» — говорил он. Ранние стихи Ходасевича символизмом пропитаны и зачастую отравлены:

Странник прошёл, опираясь на посох – 
Мне почему-то припомнилась ты.
Едет пролётка на красных колёсах –
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгут в коридоре –
Мне непременно припомнишься ты.
Чтоб не случилось на суше, на море
Или на небе,  – мне вспомнишься ты.

На этом пути повторения банальностей и романтических поз, воспевания роковых женщин и адских страстей Ходасевич, с его природной желчностью и язвительностью, не избегал иногда штампов, свойственных поэзии невысокого полёта:

И снова ровен стук сердец; 
Кивнув, исчез недолгий пламень, 
И понял я, что я – мертвец, 
А ты лишь мой надгробный камень.

Но все же Ходасевич всегда стоял особняком. В автобиографическом фрагменте «Младенчество» 1933 г. он придаёт особое значение тому факту, что «опоздал» к расцвету символизма, «опоздал родиться», тогда как эстетика акмеизма осталась ему далёкой, а футуризм был решительно неприемлем. Действительно, родиться в тогдашней России на шесть лет позже Блока означало попасть в другую литературную эпоху.

Основные этапы творчества

Сборник «Молодость»

Первую свою книгу «Молодость» Ходасевич издал в 1908 г. в издательстве «Гриф». Так говорил он о ней позже: "Первая рецензия о моей книге запомнилась мне на всю жизнь. Я выучил её слово в слово. Начиналась она так: «Есть такая гнусная птица гриф. Питается она падалью. Недавно эта симпатичная птичка высидела новое тухлое яйцо». Хотя в целом книга была встречена доброжелательно.

В лучших стихах этой книги он заявил себя поэтом слова точного, конкретного. Впоследствии примерно так относились к поэтическому слову акмеисты, однако свойственное им упоение радостью, мужественностью, любовью совершенно чуждо Ходасевичу. Он остался стоять в стороне от всех литературных течений и направлений, сам по себе, «всех станов не боец». Ходасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, „дикими“. Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть».

Чувство безнадёжной чужеродности в мире и непринадлежности ни к какому лагерю выражено у Ходасевича ярче, чем у кого-либо из его современников. Он не заслонялся от реальности никакой групповой философией, не отгораживался литературными манифестами, смотрел на мир трезво, холодно и сурово. И оттого чувство сиротства, одиночества, отверженности владело им уже в 1907 г.:

Кочевий скудных дети злые,
Мы руки греем у костра...
Молчит пустыня. В даль без звука 
Колючий ветер гонит прах, – 
И наших песен злая скука 
Язвя кривится на губах.

В целом, однако, «Молодость» — сборник ещё не зрелого поэта. Будущий Ходасевич угадывается здесь разве что точностью слов и выражений да скепсисом по поводу всего и вся.

Сборник «Счастливый домик»

Гораздо больше от настоящего Ходасевича — во всяком случае, от его поэтической интонации — в сборнике «Счастливый домик». Рваная, рубленая интонация, которую начинает использовать в своих стихах Ходасевич, предполагает то открытое отвращение, с которым он бросает в лицо времени эти слова. Отсюда и несколько ироническое, желчное звучание его стиха.

О скука, тощий пес, взывающий к луне! 
Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!

Поэт на земле подобен певцу Орфею, вернувшемуся в опустевший мир из царства мертвых, где навсегда потерял возлюбленную — Эвридику:

И вот пою, пою с последней силой 
О том, что жизнь пережита вполне, 
Что Эвридики нет, что нет подруги милой, 
А глупый тигр ласкается ко мне –

Так в 1910 г., в «Возвращении Орфея», Ходасевич декларировал свою тоску по гармонии в насквозь дисгармоническом мире, который лишён всякой надежды на счастье и согласие. В стихах этого сборника слышится тоска по всепонимающему, всевидящему Богу, для которого и поет Орфей, но у него нет никакой надежды, что его земной голос будет услышан.

В «Счастливом домике» Ходасевич заплатил щедрую дань стилизации (что вообще характерно для серебряного века). Тут и отголоски греческой и римской поэзии, и строфы, которые заставляют вспомнить о романтизме XIX столетия. Но эти стилизации насыщены у него конкретными, зримыми образами, деталями. Так открывающее раздел стихотворение с характерным названием «Звезда над пальмою» 1916 г. заканчивается пронзительными строчками:

Ах, из роз люблю я сердцем лживым 
Только ту, что жжет огнем ревнивым, 
Что зубами с голубым отливом 
Прикусила хитрая Кармен!

Рядом с миром книжным, «вымечтанным» существует и другой, не менее милый сердцу Ходасевича — мир воспоминаний его детства. «Счастливый домик» завершается стихотворением «Рай» — о тоске по раю детскому, игрушечному, рождественскому, где счастливому ребёнку во сне при¬виделся «ангел златокрылый».

Сентиментальность вкупе с желчностью и гордой непричастностью к миру стали отличительным знаком поэзии Ходасевича и определили её своеобразие в первые послереволюционные годы.

К этому времени у Ходасевича появляется два кумира. Он говорил: «Был Пушкин и был Блок. Все остальное — между!»

Сборник «Путём зерна»

Начиная со сборника «Путём Зерна», главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни — не выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удаётся поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни». «Путём Зерна» писался в революционные 1917—1918 гг. Ходасевич говорил: «Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал „слушать музыку революции“. Не в революции дело, а в музыке времени». О своей эпохе писал и Ходасевич. Рано появившиеся у поэта предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять революцию. Он видел в ней возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, однако отрезвление пришло очень быстро. Ходасевич понимал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция. Но он не принадлежал к тем, которые «испугались» революции. В восторге от неё он не был, но он и не «боялся» её. Сборник «Путём зерна» выражал его веру в воскресение России после революционной разрухи таким же путём, каким зерно, умирая в почве, воскресает в колосе:

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.
Так и душа моя идёт путём зерна:
Сойдя во мрак, умрёт – и оживёт она.
И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и  оживёшь, пройдя сквозь этот год, –
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путём зерна.

Здесь Ходасевич уже зрелый мастер: он выработал собственный поэтический язык, а его взгляд на вещи, бесстрашно точный и болезненно сентиментальный, позволяет ему говорить о самых тонких материях, оставаясь ироничным и сдержанным. Почти все стихи этого сборника построены одинаково: нарочито приземлённо описанный эпизод — и внезапный, резкий, смещающий смысл финал. Так, в стихотворении «Обезьяна» бесконечно долгое описание душного летнего дня, шарманщика и печальной обезьянки внезапно разрешается строчкой: «В тот день была объявлена война». Это типично для Ходасевича — одной лаконической, почти телеграфной строкой вывернуть наизнанку или преобразить все стихотворение. Как только лирического героя посетило ощущение единства и братства всего живого на свете — тут же, вопреки чувству любви и сострадания, начинается самое бесчеловечное, что может произойти, и утверждается непреодолимая рознь и дисгармония в том мире, который только что на миг показался «хором светил и волн морских, ветров и сфер».

То же ощущение краха гармонии, поиск нового смысла и невозможность его (во времена исторических разломов гармония кажется утраченной навеки) становятся темой самого большого и самого, может быть, странного стихотворения в сборнике — «2 ноября» (1918 г.). Здесь описывается первый день после октябрьских боев 1917 г. в Москве. Говорится о том, как затаился город. Автор рассказывает о двух незначительных происшествиях: возвращаясь от знакомых, к которым ходил узнать, живы ли они, он видит в полуподвальном окне столяра, в соответствии с духом новой эпохи раскрашивающего красной краской только что сделанный гроб — видно, для одного из павших борцов за всеобщее счастье. Автор пристально вглядывается в мальчика, «лет четырёх бутуза», который сидит «среди Москвы, страдающей, растерзанной и падшей», — и улыбается самому себе, своей тайной мысли, тихо зреющей под безбровым лбом. Единственный, кто выглядит счастливо и умиротворённо в Москве 1917 г., — четырёхлетний мальчик. Только дети с их наивностью да фанатики с их нерассуждающей идейностью могут быть веселы в эти дни. "Впервые в жизни, — говорит Ходасевич, — «ни „Моцарт и Сальери“, ни „Цыганы“ в тот день моей не утолили жажды». Признание страшное, особенно в устах Ходасевича, всегда Пушкина боготворившего. Даже всеобъемлющий Пушкин не помогает вместить потрясения нового времени. Трезвый ум Ходасевича временами впадает в отупение, в оцепенение, машинально фиксирует события, но душа никак не отзывается на них. Таково стихотворение «Старуха» 1919 г.:

Лёгкий труп, окоченелый, 
Простыней покрывши белой, 
В тех же саночках, без гроба, 
Милицейский увезёт, 
Растолкав плечом народ. 
Неречист и хладнокровен 
Будет он, – а пару брёвен, 
Что везла она в свой дом, 
Мы в печи своей сожжём.

В этом стихотворении герой уже вполне вписан в новую реальность: «милицейский» не вызывает у него страха, а собственная готовность обобрать труп — жгучего стыда. Душа Ходасевича плачет над кровавым распадом привычного мира, над разрушением морали и культуры. Но поскольку поэт следует «путём зерна», то есть принимает жизнь как нечто не зависящее от его желаний, во всем пытается увидеть высший смысл, то и не протестует и не отрекается от Бога. У него и прежде было не самое лестное мнение о мире. И он полагает, что в грянувшей буре должен быть высший смысл, которого доискивался и Блок, призывавший «слушать музыку революции». Не случайно свой следующий сборник Ходасевич открывает стихотворением «Музыка» 1920 г.:

И музыка идёт как будто сверху. 
Виолончель... и арфы, может быть...
...А небо

Такое же высокое, и так же
В нем ангелы пернатые сияют.

Эту музыку «совсем уж ясно» слы¬шит герой Ходасевича, когда колет дрова (занятие столь прозаическое, столь естественное для тех лет, что услышать в нем какую-то особую музыку можно было, лишь увидев в этой колке дров, в разрухе и катастрофе некий таинственный промысел Божий и непостижимую логику). Олицетворением такого промысла для символистов всегда была музыка, ничего не объясняющая логически, но преодолевающая хаос, а подчас и в самом хаосе обнаруживающая смысл и соразмерность. Пернатые ангелы, сияющие в морозном небе, — вот правда страдания и мужества, открывшаяся Ходасевичу, и с высоты этой Божественной музыки он уже не презирает, а жалеет всех, кто её не слышит.

Сборник «Тяжёлая лира»

В этот период поэзия Ходасевича начинает все больше приобретать характер классицизма. Стиль Ходасевича связан со стилем Пушкина. Но классицизм его — вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма. А к классицизму он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к «прозе в жизни и в стихах», как противовесу зыбкости и неточности поэтических «красот» тех времён.

И каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.

В то же время из его поэзии начинает исчезать лиризм, как явный, так и скрытый. Ему Ходасевич не захотел дать власти над собою, над стихом. Лёгкому дыханию лирики предпочел он другой, «тяжёлый дар».

И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер даёт.
И нет штукатурного неба,
И солнце в шестнадцать свечей.
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей.

В этом сборнике появляется образ души. Путь Ходасевича лежит не через «душевность», а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, «светлая Психея», для него — вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать «духом», родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича. Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.

И как мне не любить себя,
Сосуд непрочный, некрасивый,
Но драгоценный и счастливый
Тем, что вмещает он – тебя?

Но в том-то и дело, что «простая душа» даже не понимает, за что её любит поэт.

И от беды моей не больно ей,
И ей не внятен стон моих страстей.

Она ограничена собою, чужда миру и даже её обладателю. Правда, в ней спит дух, но он ещё не рождён. Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.

Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не даётся даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осуждён на гибель.

Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи –
Не станешь духом…

За редким исключением гибель — преображение Психеи — есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовёт её, как освобождение, и даже готов «пырнуть ножом» другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлёт он пожелание — «злодею попасться в пустынной роще вечерком». В другие минуты и смерть ему не представляяется выходом, она лишь — новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения. Поэзия ведёт к смерти и лишь сквозь смерть — к подлинному рождению. В этом онтологическая правда для Ходасевича. Преодоление реальности становится главной темой сборника «Тяжёлая лира».

Перешагни, перескочи, 
Перелети, пере- что хочешь – 
Но вырвись: камнем из пращи, 
Звездой, сорвавшейся в ночи... 
Сам затерял – теперь ищи...
Бог знает, что себе бормочешь, 
Ища пенсне или ключи.

Приведённые семь строк насыщены сложными смыслами. Здесь издевка над будничной, новой ролью поэта: это уже не Орфей, а скорее городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос у запертой двери. Но «Сам затерял — теперь ищи…» — строчка явно не только о ключах или пенсне в прямом смысле. Найти ключ к новому миру, то есть понять новую реальность, можно, только вырвавшись из неё, преодолев её притяжение.

Зрелый Ходасевич смотрит на вещи словно сверху, во всяком случае — извне. Безнадёжно чужой в этом мире, он и не желает в него вписываться. В стихотворении «В заседании» 1921 г. лирический герой пытается заснуть, чтобы снова увидеть в Петровском-Разумовском (там прошло детство поэта) «пар над зеркалом пруда», — хотя бы во сне встретиться с ушедшим миром.

Но не просто бегством от реальности, а прямым отрицанием её отзываются стихи Ходасевича конца 10-х — начала 20-х гг. Конфликт быта и бытия, духа и плоти приобретает небывалую прежде остроту. Как в стихотворении «Из дневника» 1921 г.:

Мне каждый звук терзает слух 
И каждый луч глазам несносен. 
Прорезываться начал дух, 
Как зуб из-под припухших десен.
Прорежется – и сбросит прочь.    
Изношенную оболочку,
Тысячеокий, – канет в ночь, 
Не в эту серенькую ночку.
А я останусь тут лежать – 
Банкир, заколотый опашем, – 
Руками рану зажимать, 
Кричать и биться в мире вашем.

Ходасевич видит вещи такими, каковы они есть. Без всяких иллюзий. Не случайно именно ему принадлежит самый беспощадный автопортрет в русской поэзии:

Я, я, я. Что за дикое слово! 
Неужели вон тот – это я? 
Разве мама любила такого, 
Желто-серого, полуседого 
И всезнающего, как змея?

Естественная смена образов — чистого ребёнка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желто-серого, полуседого» — для Ходасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты, тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. «Все, что так нежно ненавижу и так язвительно люблю» — вот важный мотив «Тяжёлой лиры». Но «тяжесть» не единственное ключевое слово этой книги. Есть здесь и моцартовская лёгкость кратких стихов, с пластической точностью, единственным штрихом дающих картины послереволюционного, прозрачного и призрачного, разрушающегося Петербурга. Город пустынен. Но видны тайные пружины мира, тайный смысл бытия и, главное, слышна Божественная музыка.

О, косная, нищая скудость 
Безвыходной жизни моей! 
Кому мне поведать, как жалко 
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться, 
Колени обнявши свои, 
И вдруг начинаю стихами 
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи! 
Нельзя в них понять ничего, 
Но звуки правдивее смысла, 
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка 
Вплетается в пенье мое, 
И узкое, узкое, узкое 
Пронзает меня лезвие.

Звуки правдивее смысла — вот манифест поздней поэзии Ходасевича, которая, впрочем, не перестаёт быть рассудочно-чёткой и почти всегда сюжетной. Ничего темного, гадательного, произвольного. Но Ходасевич уверен, что музыка стиха важнее, значимее, наконец, достовернее его грубого одномерного смысла. Стихи Ходасевича в этот период оркестрованы очень богато, в них много воздуха, много гласных, есть чёткий и лёгкий ритм — так может говорить о себе и мире человек, «в Божьи бездны соскользнувший». Стилистических красот, столь любимых символистами, тут нет, слова самые простые, но какой музыкальный, какой чистый и лёгкий звук! По-прежнему верный классической традиции, Ходасевич смело вводит в стихи и неологизмы и жаргон. Как спокойно говорит поэт о вещах невыносимых, немыслимых — и, несмотря ни на что, какая радость в этих строчках:

Ни жить, ни петь почти не стоит: 
В непрочной грубости живём. 
Портной тачает, плотник строит: 
Швы расползутся, рухнет дом.
И лишь порой сквозь это тленье 
Вдруг умилённо слышу я 
В нем заключённое биенье 
Совсем иного бытия.
Так, провождая жизни скуку, 
Любовно женщина кладёт 
Свою взволнованную руку 
На грузно пухнущий живот.

Образ беременной женщины (как и образ кормилицы) часто встречается в поэзии Ходасевича. Это не только символ живой и естественной связи с корнями, но и символический образ эпохи, вынашивающей будущее. «А небо будущим беременно», — писал примерно в то же время Мандельштам. Самое страшное, что «беременность» первых двадцати бурных лет страшного века разрешилась не светлым будущим, а кровавой катастрофой, за которой последовали годы НЭПа — процветание торгашей. Ходасевич понял это раньше многих:

Довольно! Красоты не надо! 
Не стоит песен подлый мир...
И Революции не надо! 
Её рассеянная рать 
Одной венчается наградой, 
Одной свободой – торговать.
Вотще на площади пророчит 
Гармонии голодный сын: 
Благих вестей его не хочет 
Благополучный гражданин...»

Тогда же Ходасевич делает вывод о своей принципиальной неслиянности с чернью:

Люблю людей, люблю природу, 
Но не люблю ходить гулять 
И твёрдо знаю, что народу 
Моих творений не понять.

Впрочем, чернью Ходасевич считал лишь тех, кто тщится «разбираться в поэзии» и распоряжаться ею, тех, кто присваивает себе право говорить от имени народа, тех, кто его именем хочет править музыкой. Собственно народ он воспринимал иначе — с любовью и благодарностью.

Цикл «Европейская ночь»

Несмотря на это в эмигрантской среде Ходасевич долгое время ощущал себя таким же чужаком, как на оставленной родине. Вот что говорил он об эмигрантской поэзии: «Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Конечно, поэзия и есть восторг. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку — это потому, что она не дома, живёт в чужом месте, она очутилась вне пространства — а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, — конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо. Нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Роль эмигрантской литературы — соединить прежнее с будущим. Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и — в новой форме — будущим».

Тема «сумерек Европы», пережившей крушение цивилизации, создававшейся веками, а вслед за этим — агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни. Ходасевич пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта. «Европейская ночь» — опыт дыхания в безвоздушном пространстве, стихи, написанные уже почти без расчёта на аудиторию, на отклик, на сотворчество. Это было для Ходасевича тем более невыносимо, что из России он уезжал признанным поэтом, и признание к нему пришло с опозданием, как раз накануне отъезда. Уезжал в зените славы, твёрдо надеясь вернуться, но уже через год понял, что возвращаться будет некуда (это ощущение лучше всего сформулировано Мариной Цветаевой: «…можно ли вернуться в дом, который — срыт?»). Впрочем, ещё перед отъездом написал:

А я с собой свою Россию 
В дорожном уношу мешке

(речь шла о восьми томиках Пушкина). Быть может, изгнание для Ходасевича было не так трагично, как для других, — потому что он был чужаком, а молодость одинаково невозвратима и в России, и в Европе. Но в голодной и нищей России — в её живой литературной среде — была музыка. Здесь музыки не было. В Европе царила ночь. Пошлость, разочарование и отчаяние были ещё очевиднее. Если в России пусть на какое-то время могло померещиться, что «небо будущим беременно», то в Европе надежд никаких не было — полный мрак, в котором речь звучит без отклика, сама для себя.

Муза Ходасевича сочувствует всем несчастным, обездоленным, обречённым — он и сам один из них. Калек и нищих в его стихах становится больше и больше. Хотя в самом главном они не слишком отличаются от благополучных и процветающих европейцев: все здесь обречены, все обречено. Какая разница — духовное, физическое ли увечье поразило окружающих.

В стихах «Европейской ночи» не случайно появляется слепой, на бельмах которого отражается «все, чего не видит он». Слепота — ключевой образ цикла: людям не дано понять, почувствовать, попросту увидеть то, что только и составляет для поэта единственную реальность. Люди несчастны — но слепы и не видят глубины своего падения, степени своего расчеловечивания. Автор видит, но поделиться ему не с кем:

Мне невозможно быть собой, 
Мне хочется сойти сума, 
Когда с беременной женой 
Идёт безрукий в синема.
За что свой незаметный век 
Влачит в неравенстве таком 
Беззлобный, смирный человек
С опустошённым рукавом?

В этих строках куда больше сочувствия, чем ненависти.

Чувствуя вину перед всем миром, лирический герой Ходасевича ни на минуту не отказывается от своего дара, возвышающего и унижающего его одновременно.

Счастлив, кто падает вниз головой: 
Мир для него хоть на миг — а иной.

За своё «парение» поэт платит так же, как самоубийца, бросившийся из окна вниз головой, — жизнью.

В 1923 г. Ходасевич пишет стихотворение «Встаю расслабленный с постели…» — о том, как сквозь его сознание всю ночь летят «колючих радио лучи», в хаосе темных видений он ловит предвестие гибели, всеевропейской, а может быть, и мировой катастрофы. Но те, кому эта катастрофа грозит, сами не знают, в какой тупик летит их жизнь:

О, если бы вы знали сами, 
Европы темные сыны, 
Какими вы ещё лучами 
Неощутимо пронзены!

Адреса в Петрограде

  • 1920—1921 — ДИСК — проспект 25-го Октября, 15;
  • 1922 год — доходный дом Е. К. Барсовой — Кронверкский проспект, 23.

Библиография

  • сборник «Молодость», Первая книга стихов, (Книгоиздательство «Гриф», Москва), 1908
  • сборник «Счастливый домик», 1914
  • сборник «Из еврейских поэтов» 1918
  • сборник «Путём зерна», 1920
  • сборник «Тяжёлая лира», 1922
  • цикл «Европейская ночь», 1927
  • биография «Державин», 1931
  • сборник статей «О Пушкине», 1937
  • книга воспоминаний «Некрополь», 1939

Литература

  • Богомолов Н. А. Жизнь и поэзия Вячеслава Ходасевича // В кн. Ходасевич В. Ф. Стихотворения. — Л.: 1989. — С. 5-51.
  • Асеев Н. Н. Владислав Ходасевич — М.: 1972.
  • Малмстад Д. Современные записки — М.: 1967.
  • Из истории русской поэзии начала 20 в. — М.: 1976.
  • Строфы века. Антология русской поэзии — Минск-М.: 1995.
  • Энциклопедия для детей. Русская литература. XX век. Аванта+ — М.: 1999.
  • Ходасевич В. Стихотворения — М.: 2003.


Ссылки



Wikimedia Foundation. 2010.

Игры ⚽ Нужно сделать НИР?

Полезное


Смотреть что такое "Ходасевич В." в других словарях:

  • Ходасевич — Ходасевич, Владислав Фелицианович Владислав Ходасевич и Нина Берберова в Сорренто, 1925 Владислав Фелицианович Ходасевич (16 (28) мая 1886, Москва 14 июня 1939, Париж) русский …   Википедия

  • ХОДАСЕВИЧ — Владислав Фелициано вич (1886 1939), русский поэт. С 1922 в эмиграции (Берлин, с 1925 Париж). Трагическая напряжённость лирики (сборники Счастливый домик , 1914, Путём зерна , 1920, Тяжёлая лира , 1922, цикл Европейская ночь , 1927) вырастает из… …   Русская история

  • Ходасевич В. Ф. — Владислав Ходасевич и Нина Берберова в Сорренто, 1925 Владислав Фелицианович Ходасевич (16 (28) мая 1886, Москва 14 июня 1939, Париж) русский поэт и критик. Содержание 1 Биография …   Википедия

  • Ходасевич — ХАДЕЕВ ХОДАСЕВИЧ От одной из форм крестильного имени Фаддей (греч. достойный похвалы). Фаддей > Хадей > Хадеев. Ходасевич. Белорусская фамилия от белорусского имени Ходас (русск. Фаддей). (У) (Источник: «Словарь русских фамилий».… …   Русские фамилии

  • Ходасевич — Владислав Фелицианович (1886, Москва – 1939, Париж), русский писатель. В. Ф. Ходасевич   Родился в семье художника. Учился в Московском ун те (не окончил) на юридическом, затем историко филологическом ф тах. С 1905 г. публиковал стихи и критико… …   Литературная энциклопедия

  • ХОДАСЕВИЧ — (здесь: прозвище Э. Е. Гренциона (сына А. И. Ходасевич от первого брака)) Это Гарик Ходасевич, по фамильи Гренцион, Несмотря что Альциона есть элегия Шенье... Шутл. ОМ925 (347.3) …   Собственное имя в русской поэзии XX века: словарь личных имён

  • Ходасевич В. М. — ХОДАСÉВИЧ Валентина Михайловна [13(25).3.1894, Москва, – 5.5.1970, Ленинград], сов. театр. художница. Училась в Моск. частной школе Ф. И. Рерберга, затем в Мюнхене (у Эссига) и Париже (у К. ван Донгена и Ж. Англада). В первые годы после Окт …   Балет. Энциклопедия

  • ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович — (1886 1939) русский поэт. С 1922 в эмиграции. В стихах (сборники Путем зерна , 1920, Тяжелая лира , 1922; цикл Европейская ночь , 1927), сочетающих традицию русской классической поэзии с мироощущением человека 20 в., трагический конфликт… …   Большой Энциклопедический словарь

  • Ходасевич Владислав Фелицианович — [16(28).5.1886, Москва, ‒ 14.6.1939, Париж], русский поэт, критик. Родился в семье художника. Печатался с 1905. Традиционалист, ревнитель классической стихотворной формы, Х. наполнял её декадентским содержанием (сборник «Молодость», 1908;… …   Большая советская энциклопедия

  • Ходасевич, Владислав Фелицианович — Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939, Париж) – скрестил в своих стихах влияния В. Брюсова и А. Белого, но и то и другое со временем все больше подчинялось установке на «классику» пушкинских заветов – от идейных деклараций до внешних… …   Русские поэты Серебряного века


Поделиться ссылкой на выделенное

Прямая ссылка:
Нажмите правой клавишей мыши и выберите «Копировать ссылку»