Максимов Павел Хрисанфович

Максимов Павел Хрисанфович
Павел Максимов
[[Файл:
|200px]]
Имя при рождении:

Павел Хрисанфович Максимов

Дата рождения:

6 ноября 1892(18921106)

Место рождения:

посёлок Русский, Ростовская область

Дата смерти:

5 августа 1977 (85 лет)

Место смерти:

Ростов

Гражданство:

Российская империя Российская империя
Союз Советских Социалистических Республик СССР

Род деятельности:

писатель, журналист

Годы творчества:

1914—1977

Язык произведений:

русский

http://www.karjalaking.com

Павел Хрисанфович Максимов ({{06 ноября 1892(18921106) }}, посёлок Русский, Таганрогский район

(совр. Ростовская область— 05 августа 1977, Ростов, РСФСР) — [[Советская литература|советский писатель - журналист

Содержание

Советский писатель, журналист. (06.11.1892-05.08.1977)

В Союз Писателей принят в 1934 г. Старейший писатель Юга России. Основатель Союза Писателей Дона.

Великий человек,гордость донской земли.... За свою жизнь создал удивительные, самобытные,литературные памятники.... Его работа, жизнь для многих являются примером.. Его удивительная работаспособность-своеобразный эталон для всех молодых писателей и деятелей культуры.

Биография П.Х. Максимова

В поисках заработка семья переехала в Ростов. Отец работал грузчиком в порту, мать там же шила мешки для зерна, погружаемого на пароходы. В 1909 году, окончив городское пятиклассное училище, П. Максимов в течение года учился в среднетехническом училище, потом работал на разных конторских должностях. С 1911 года начал печататься в газетах Ростова. Когда пришла на Дон победа Великой Октябрьской социалистической революции, П. Максимов стал профессиональным журналистом. Особую роль в творческой биографии П. Максимова сыграл Л. М. Горький, с которым он переписывался с перерывами более четверти века. Участие Горького в писательской судьбе П. Максимова пробудило в нем внимание и интерес к окружающей жизни, к её конфликтам, противоречиям, новизне.

Грандиозная перестройка жизни в стране в 20—30-е годы захватывает П. Максимова. Как внештатный корреспондент «Правды», он бывал на всех крупнейших стройках, производствах Северного Кавказа; сопровождал правительственную комиссию во главе с председателем Госплана СССР Г. М. Кржижановским, выезжав¬шую для выбора трассы будущего Волго-Донского канала, вместе с С. М. Буденным знакомился в сальских степях с конезаводом, бывал по заданию редакций в Кабардино-Балкарии, Ингушетии, Чечне. В очерках П. Максимова, вошедших в книгу «Кавказ без романтики» (1931), красной нитью проходит тема размаха индустриа¬лизации, рождения характера советского человека. М. Горький ре¬комендовал эту книгу к изданию в ГИЗе.

Очерки Максимова, написанные более пятидесяти лет назад, и сегодня представляют интерес, так как воссоздают живые события борьбы за социализм на Северном Кавказе. Они собраны в книгах «Волго-Донской канал» (1927), «Энтузиасты культурной революции в горах» (1931), «Аул Псыгансу» (1934) и других. В 1935 году в Азчериздате (Ростов-па-Дону) вышла книга «Горские сказки» в записи и литературной обработке П. X. Максимова с предисловием Горького. Дополненные и переработанные Максимовым, они вошли в круг чтения как «Адыгейские сказки». Вышли в то время в свет и сборники рассказов П. Максимова «Лльмастс (ведьма)» (1937), «Кавказские рассказы» (1939). Осенью 1942 года П. X. Максимов вместе с женой и дочерью добровольно вступил в 37-ю действующую армию, работал в редакции газеты «Советский патриот» в должности писателя армейской газеты, потом стал пропагандистом армейского и фронтового госпиталей. Вместе с армией капитан П. Максимов прошел от Кавказа до Вены. Был демобилизован осенью 1945 года. Награжден орденом Красной Звезды и медалями. Член КПСС с 1943 г. Максимов часто выступал на страницах печати с воспомина¬ниями о писателях, с которыми ему довелось в разное время встречаться в Ростове, — об А. Фадееве, В. Маяковском, В. Киршоне, Н. Погодине, В. Ставском и других. Им посвящены книги «О Горьком» (письма Горького и встречи с ним, 1939), «Воспоминания о писателях» (1958), «Фадеев в Ростове» (1972). В последней своей книге «Памятные встречи», вышедшей уже после смерти писателя, в 1978 году, П. X. Максимов, как один из организаторов Ростовского писательского союза, рассказал об истории донской литературы 20—30-х годов.

Первое письмо А.М. Горького(А.Пешкова) - П.Х. Максимову

5 [18] августа 1911, Капри.

Милый Павел Хрисанфович!

Получил три Ваши письма и карточку - спасибо за неё! По ней - Вы похожи на Башкина (В.В. (1880 - 1909), писателя – Ред.).

Давайте, поспорим немного:

Вы пишете: «меня тошнило от всех этих слов, выворачивало мне душу. Ой, господи, какая грязь, какая боль!» И спрашиваете: «неужели все это есть?» Очевидно - есть. И Вы же сами говорите: «конторщики - это такая дрянь, что трудно себе представить. Потаскуны, б.....ы. Говорят мерзости. Мой начальник - старая развратная сволочь». Ведь это Ваши слова и печальные, наблюдения - не от Горького, а непосредственно от Максимова?

Но - имейте в виду: не следует искать в людях одно лишь дурное, ищите в них хорошее, и как бы ни ничтожно было оно - его показывайте себе самому и другим. Великий Шекспир вырос из невидимой глазу семенной нити, и всё удивительное и бессмертное, всё воистину человечье, чем мы гордимся, началось от ничтожного, незаметного. Не поддавайтесь ясно видимому, скверному, открывайте в «сволочах» с трудом различимое, хорошее, человечье. Вы говорите: «Не видал Окурова. У нас, на юге, таких городов нет». Знаю, что ваши Окуровы поживее наших, но больше таких, как наши, их свыше 800. Да к ним же отнесите и города, подобные Симбирску, Пензе, Рязани, Калуге, - много их. И заключены в них великие миллионы русских людей.

Вам кажется, что герои мои не в меру «философствуют» - это тоже кажется и многим моим критикам, за это меня многократно и сурово осуждали. А я судей моих справедливыми не считаю и говорю: «Да, к сожалению, русский человек действительно «не в меру философствует», что доказывает вся наша жизнь: наши секты, наши партии, наша литература и - критики, осуждающие меня за излишек «философии».

Повторяю: мы все любим философствовать и мечтать, лучшую энергию свою мы тратим на мечты о добре, а делать добро - не умеем и не учимся. У нас наиболее пассивные в борьбе со злом люди те, которые всего чаще и громче говорят о торжестве добра. Возьмите толстовцев, для примера. Спасенья мы ждём не изнутри, не от своей воли, а - извне, от бога, от японцев, немцев, кадет, от «белой кобылы», упавшей с небес, как у Глеба Успенского (эпизод очерка Успенского "Иван Ермолаевич" – Ред.). В нас много тяжёлой восточной крови, мы предрасположены к созерцанию, ленивы и бездеятельны. Со всем этим в русской душе надо бороться упорно, постоянно, не покладая рук.

Очень хорошо, что Вы не принимаете на веру чужих слов и показаний, с этим и живите. Слушайте внимательно, с уважением к человеку, но - не спешите верить, что ему известна истина. И не забывайте, что нет людей чисто беленьких и совершенно чёрненьких, люди все пёстрые, запутанные, очень сложные. Брюсова, Блока, Бальмонта и вообще новых поэтов не спешите читать, сначала хорошенько ознакомьтесь со старыми - Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Фетом, Фофановым. Вербицкую (А.А. (1861 - 1928), буржуазную писательницу – Ред.) - тоже можно не читать, Вы уж и теперь зрелее и серьёзнее её.

Ремизов Вам не понравится, Кузмин, вероятно, тоже - всё это Вы лучше потом прочтите, заложив сначала прочный фундамент старой литературой. "Всемирной истории" хорошей нет у нас; я бы рекомендовал Вам вот что: возьмите в библиотеке Вебера (Георга, "Всеобщая история" – Ред.) и читайте его том за томом, а вместе с ним - древних писателей - Геродота, Тацита, Фукидида и новых: Моммзена - «Историю Рима», Белоха - «Историю Греции», Ренана - «Историю израильского народа». А по всемирной географии - возьмите Элизе Реклю, это с картинками. (Жан-Жак-Элизе Реклю. "Земля. Описание чудес жизни земного шара". пер. с фр. СПб, 1967. – Ред.) Если попадётся Вам в руки книга Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» - хватайте и читайте внимательно.

Необходимо - до истории - взять Тэйлора «Первобытная культура», не найдёте Тэйлора, возьмите Липперта, тоже «История культуры». Всегда предпочитайте толстую книгу - тонкой, а в истории - немцев и англичан - французам.

Ключевского «Русскую историю» надобно прочитать. Много? Мало, сударь мой! То ли ещё будет! Хорошо бы язык какой-нибудь изучить Вам, лучше - немецкий, на нём больше написано хороших книг, но хорошо и французский, того лучше оба два.

Найдёте XIV - XV альманахи "Шиповника", прочитайте там роман Алексея Толстого ("Две жизни" – Ред.), и Сергеева-Ценского "Пристав Дерябин". Что Вы "Забиты, загнаны, придавлены, ногами в пыль" - этому не верю. Этого с Вами не будет, так и скажите себе самому. Только - не пейте водки, а то всякая дрянь может быть от этого. Будьте здоровы, бодры и крепки в намерениях своих. За письмо - спасибо; очень тронут хорошим отношением Вашим ко мне.

Жму руку. А. Пешков


О Вл.Маяковском

ЖИВОЙ МАЯКОВСКИЙ

В МОСКВЕ

В истории развития нашей поэзии Маяковский сыграл исключительно крупную роль. В этом смысле его имя перекликается с великим именем Пушкина. Воспоминания о живом Маяковском — лучшем, талантливейшем поэте нашей эпохи — для нас так же дороги, как воспоминания о живом Пушкине. Попробую рассказать о нем, и, может быть, мне удастся доабавить черточку к портрету живого Маяковского. В конце января 1924 года редакция выходившей в Ростове Северо-Кавказской краевой газеты «Советский Юг», где я тогда работал, послала меня в Москву на курсы переподготовки журналистов. Москва жила бурной литературной жизнью. На стенах, тумбах, на всех перекрестках было великое множество афиш о литературных вечерах. Больше всего привлекали внимание «глазастые», необычные, напористые афиши ЛЕФа — их нельзя было не заметить. «ЛЕФ вызывает своих критиков (друзёй и врагов)! В зале консерватории выступают словом (доклады) Сергей Третьяков, В. Маяковский,О.Брик и делом (стихи)— Н.Асеев,А.Крученых,В. Маяковский». Я слыхал о Маяковском еще в «довоенное» время: о нем писалось в буржуазных газетах того времени, конечно, ироничеоки,тенденциозно, как о футуристе-скандалисте; рассказывали о нем также и наши ростовские доморощенные футуристы. В общем, мое представление о нем было довольно смутным. Мой московский приятель — штукатур и поэт Иван Валяло (воспевавший море, которого никогда не видал) рассказывал мне о литературной Москве и больше всегo, с удивлением и восхищением, о Маяковском, его выступлениях и ожесточенных боях с литературными противниками. — Обижают его? — Обидишь такого!.. — засмеялся приятель. — Детина — косая сажень, голосина — иерихонская труба, и за словом в карман не лезет. Этот дядя хоть кому даст сдачи — всех перекрывает. Да вот увидишь. Мы отправились в консерваторию. Это было 13 фев¬раля 1924 года. По дороге приятель обратил мое вни¬мание на рекламные стихи, написанные красными бук¬вами на белой диктовой дощечке, наверху тумбочки:

                           Нигде кроме
                           как в Моссельпроме

И через квартал, на такой же тумбочке:

                           Соски ГУМа — 
                           Лучше не было и нет,
                           Будешь сосать до 
                                      старости лет.


В таком же роде были стихи о табаке, папиросах и т. п. Красная стрелка показывала на магазин Моссельпрома. - — Это Маяковский написал, — пояснил приятель. — Критики упрекают его, что, дескать, «разменивается на мелочи», но у него на это свой взгляд, и он чихать хотел на таких критиков... Эти стихотворные строчки о Моссельпроме стали крылатыми — разнеслись по всей Советской России,стали поговоркой. Грандиозный зал консерватории. На сцену вышел монументальный, широкий в плечах человек в сером, отлично пригнанном костюме, остановился у края сцены. Навстречу ему со всех сторон дружно затрещали хлопки — пролетарское студенчество горячо приветствовало своего поэта. Он выступал первым. Заложив руки в карманы широких брюк, характерно забирая плечом вперед, он тяжело шагал взад и вперед по сцене и делал доклад, ко¬торый назывался «Анализ бесконечно малых», под коим надо было разуметь «Петра Семеньгча», т. е. критика-профессора Когана (он же президент тогдашней Академии искусств), критиков Шебуева, Гиммельфарба (напечатавшего в «Известиях» от 16 декабря 1923 года статью «Литература и революция») и «прочих гиммель-фарбинят». В движениях докладчика, его жестах и го¬лосе — густом, сочном, четком — абсолютная уверенность, боевой задор и непримиримость. Его «анализ» был самый беспощадный: — Все эти айхенвальды и их писания — хлам, мусор, который надо выбросить в яму... На смену прогнившего и рухнувшего старого мира пришел рабочий класс, а мы, ЛЕФы, расчищаем ему дорогу! — Я хотел бы знать, присутствует ли в зале почтен¬ный Петр Семеныч? — обращаясь к залу, спросил Маяковский. — Пусть же он выходит на сцену и становит¬ся к позорному столбу нашей критики! Где-то сбоку, в толпе слушателей, мелькнуло было озадаченное, растерянное лицо П. С. Когана «с пиками усов» (выражение Маяковского) и тотчас стушевалось. На сцену выскочил лохматый, взъерошенный, румя¬ный представитель «биокосмистов» (были и такие) и завопил: — Вы губите русскую литературу! Он долго нес несусветную «биокосмическую» чепуху. — В словах этого хлюста скрыта подлинная контрреволюция! — гневно квалифицировал его выступление Маяковский. Следом за «биокосмистом» поднялась еще некая то¬щая фигура и безапелляционно заявила: —Напрасно гражданин Маяковский делает экивоки в сторону рабочих: рабочие не понимают его стихов. Лучшим ответом ему были сами стихи Маяковского. Молодежь тесно сплотилась у сцены и восторженно слушала его. Я стоял у самого барьера, и Маяковский был совсем близко. Квадратное, крепкое, смуглое лицо. Он читал много и охотно. Впечатление от выступления Маяковского и его чтения осталось незабываемым. Было ясно, что это — исключительно большой поэт, и слушать его было счастьем.

                                                   СЛУЧАЙ В ЯЛТЕ

В 1926 году, в конце августа или в начале сентября, я приехал в Ялту и направился в белое длинное здание гостиницы, кажется «Россия», в центре города, чтобы снять номер. Разговаривая со служащим, сдающим номера, я скользнул глазами по доске с фамилиями жиль-цов и увидел фамилию — Маяковский. «Возможно, что в один из дней я встречу его на лестнице гостиницы»,— подумал я. Но в следующие дни я уходил на экскурсии за пределы Ялты и Маяковского не встретил. В один из дней, перед вечером, я, раздевшись, лежал на пляже — тут же, в бухте, против центра города. Разговорился с соседом по пляжу о разных несчастных случаях с купающимися. — Да вот недавно вон там, далеко в море, — пока¬зал он далеко за бухту, — чуть не утонул один человек. И рассказал: — Сюда, на пляж, на это самое место, пришел рослый человек, разделяя и поплыл в морс. Плыл долго. Переплыл всю бухту, выплыл в открытое море, далеко за край мола, и все плывет и плывет, дальше и дальше,и уже еле были видны его голова и медленные взмахи ослабевших рук. А потом оттуда, с моря, послышался хриплый, низкий голос — зов о помощи: — Помо-гите! Помогите! Его голова то окуналась в воду, то вновь покавыва лась над поверхностью моря... Взмахов рук уже не было видно. Было ясно: человек тонет. Еще немного — и он пойдет на дно. Мгновенно откуда-то вынеслась легкая осводовская лодка с чубатым, загорелым гребцом в ней и стрелой понеслась через бухту в море к утопающему. На пляже собралась группа купающихся. Все напряженно, тревожно следили за стремительным бегом спасательной лодки и за тем, как голова утопающего то показывалась над водой, то вновь исчезала. Крупный, атлетически сложенный осводовец схватил утопающего за руку и ловко втащил его в лодку. ... Лодка причалила к берегу. Осводовец бережно свел на берег неосторожного пловца — бледного, с поси¬невшими губами. — Знаете, кто это был? — спросил меня сосед по пляжу. — Это был Маяковский. ... Пока сосед по пляжу рассказывал, в бухту входил и медленно разворачивался, подходя к молу, большой черный черноморский пароход «Теодор Нетте», пришедший из Севастополя. Позже я прочитал о нем в одном из лучших стихотворений Вл. Маяковского:

                                     В порт,
                                          горящий,
                                                 как расплавленное лето,
                                     разворачивался
                                                 и входил
                                                        товарищ Теодор
                                                Нетте.

Эти стихи были написаны здесь, в Ялте, в то же лето 1926 года, может быть, в той же гостинице. Под этими стихами стоит авторская пометка — «15 июля, Ялта». Может быть, на том же месте на пляже лежал Вл. Маяковский и вот так же видел, как в «порт разворачивал-ся и входил «Теодор Нетте» Вернувшись с пляжа в гостиницу, я взглянул на дос¬ку с фамилиями жильцов: фамилии Маяковского на ней уже не было — он уехал.

                                               В РОСТОВЕ

Прошло года два. Однажды утром тумбы Ростова оказались оклеенными длинными афишными полосами, на которых крупными буквами было напечатано только одно слово: Маяковский. Афиши были наклеены одна под другой:

                                               Маяковский 
                                               Маяковский 
                                               Маяковский

Потом появились такие же глазастые афиши о пред¬стоящем вечере Маяковского: в них говорилось, что такого-то числа в клубе «ВСАСОТР» (ныне Окружной Дом офицеров), в мраморном зале, Маяковский сделает доклад «Мое открытие Америки», затем прочтет стихи об Америке (приводились названия стихов). 8 февраля 1926 года в редакции краевой газеты «Советский Юг» (помещалась в большом пятиэтажном доме по ул. Шаумяна, 33) шла обычная работа. Вдруг шум, хлопанье дверей и радостно удивленные лица: — Маяковский! В редакцию идет Маяковский!.. Оказывается, ростовская литературная молодежь (Григорий Кац и другие), работавшая в редакции, уже успела побывать у него в номере гостиницы и пригласила поэта в редакцию. Его ждали ,и увидели еще из окна, издали. Мне нужно было пойти зачем-то на другую половину редакции. Па площадке лестницы на втором этаже я увидел Маяковского. Прошло немало лет, но я и сейчас ясно вижу Маяковского и его лицо до малейших деталей. Заложив руки за спину, в редакцию медленно, спокойно шел крупный, бритый, смуглый человек в черном длинном, немодном пальто и в обычной, черной, тоже немодной, шапке, надетой плотно и низко, почти по самые брови; верх шапки был вогнут в виде кружка. Проходя мимо, он скользнул но мне взглядом (у меня была диковинная первобытная борода), и я близко увидел его широкие, черные, но редкие брови и крупные, как сливы, спокойные, даже флегматичные глаза. Есть очень похо¬жий его портрет, где сфотографировано одно только его скуластое лицо — крупным планом, с папиросой во рту. На его плечах блестели еще нерастаявшие снежинки… Маяковский направился в кабинет редактора. Сняв пальто и шапку,он заговорил о чем-то с редактором (при этом у него поблескивала золотая пломбировка на зубах), и здесь мы увидели его с новой стороны. О его шумных выступлениях рассказывали легенды. И сам он впоследствии говорил в одной из своих речей: «... ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешают и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет»... Но, как и у Лермонтова, «драчливость» была только одной стороной его характера. Бывший редактор Ростиздата Н. К. Иванов (Грамен), работавший в Москве в РОСТА вместе с Маяковским, рассказывал как-то, что однажды он по-дружески сказал Маяковскому; — А ведь вы, Владимир Владимирович, только напускаете на себя грубость, а, в сущности, вы очень застенчивый человек. Оттого вы и грубый, что застенчивый. — А ведь это верно... — с удивлением отозвался Маяковский. «Маяковский, с его... резкостью... многим казался человеком несдержанным... Это глубоко несправедливо... Маяковский был... строгим, сдержанным и выдержанным человеком», — вспоминает один из его друзей. «Он обаятельный человек в быту, предупредитель¬ный и нежный к товарищам», — пишет ростовский поэт Григорий Кац в своих воспоминаниях. Так было и теперь: вразрез с легендами о нем Маяковский был тих, вежлив, корректен. Редактором «Советского Юга» был хмурый, неприветливый человек. Литература не интересовала его, а о стихах он сам говорил, что «ни черта в них не пони¬мает». Было время, когда многие недооценивали Маяковского; известно, что его недооценивало и тогдашнее руководство ГИЗа. «Маяковскому приходилось с боль-шим трудом пробиваться на страницы центральной печати»,— вспоминала «Литературная газета». «К сожалению, Маяковский думал больше о Госиздате, чем Госиздат о нем»,—писала «Правда». Недооценивал Маяковского и наш редактор. Дать хотя бы маленькую заметку о Маяковском с его фото, как я предлагал накануне в связи с предстоявшим вечером поэта, редактор не нашел нужным. Просторный кабинет редактора с громадными окна¬ми был залит ярким светом. Сидя в кресле у редактор¬ского стола, Маяковский курил и негромко,неторопливо и, как видно, не очень охотно, говорил о литературной жизни Москвы. Редактор угрюмо слушал, сопел и молчал. Разговор не вязался. Вошел бухгалтер с ворохом ведомостей и, безразлично взглянув на гостя, с важным видом стал делать доклад редактору. Погрузившись в ведомости, редактор как бы забыл о госте. Маяковский отошел в сторону, сел на подоконник и долго смотрел на улицу. На нем был серый, ладно сидящий костюм, сиреневый джемпер, свежий, идеально белый воротничок, галстук в полоску, и гамаши. По могучей спине, крепкой, низко стриженой голове и угловатому квадратному лицу с сильной че¬люстью его можно было принять за боксера, инструктора физкультуры, и трудно было поверить, что этот человек — поэт. Но мне показалось, что в этих сильных склоненных плечах и в глазах была усталость. Лицо Маяковского было апатичное, взгляд угрюмый и тяжелый, — видимо, он переутомился от поездок и беспрерывных выступлений. Позже выяснилось, что он был просто нездоров, простудился. «За последние четыре года Маяковский посетил 55 городов СССР и провел в них свыше 200 выступлений... Он мог выступать по три, четыре раза в день... А иногда говорил за день... 7-8 часов почти подряд»,— пишет бессменный организатор выступлений Маяковского в течение 1926—1930 гг., высокоценимый им, как незаменимый помощник, Павел Ильич Лавут, тепло упоминаемый поэтом в поэме «Хорошо». Из Ростова Маяковский поехал в Баку, и один из бакинских журналистов также вспоминает, что «в эту встречу мне особенно запомнилось его сосредоточенное, почти угрюмое лицо...» Маяковского окружили сотрудники редакции, счетоводы из издательства, в дверь поминутно заглядывали любопытные машинистки. В разговоре с работни¬ками редакции и молодыми поэтами Маяковский был также корректен, прост, совершенно естественен, ничем не давал почувствовать своего превосходства. Кто-то спросил у него о его летах. Он ответил односложно и таким тоном, будто говорил: «Да, стал стареть...» — и задумался. Сфотографировавшись с нами, он ушел: наша литературная молодежь — Григории Кац и другие, потащили его в редакцию другой ростовской газе¬ты — «Молот». Рано утром наш фоторепортер отправился к нему в гостиницу «Деловой двор», поднял с постели и сфотографировал его еще раз в домашней клетчатой пижаме. На этом фотоснимке у него флегматичное лицо, широкий характерный рот и глубокие борозды от крыльев носа к загнувшимся уголкам губ.

Прошел день или два. Вечером мы, ростовская ли¬тературная организация, в полном сборе пошли во ВСАСОТР — лучший в городе клуб, на вечер Маяковского. Но нас, не имевших билетов, в клуб не пустили. Отойдя в сторонку тут же в вестибюле, мы стали под¬жидать Маяковского. Народ шел на его вечер очень густо, что называется валил валом. Показался Маяковский, с трудом пробрался с улицы в вестибюль. К нему подошли наши товарищи. — Владимир Владимирович!.. Понимаете,— нас не пускают. Угрюмо-ласковый Владимир Владимирович тотчас урегулировал это дело. — Товарищ Лавут! — позвал он своего маленького импрессарио, и когда тот подошел, сказал ему, чтобы нас пропустили. Вместе с Маяковским мы прошли за кулисы. Большой зал был переполнен. Были заняты не только все места, но люди стояли вдоль стен и набились во все проходы. Маяковский был нездоров, чувствовал себя простуженным и, сказав об этом в начале своего «доклада-разговора», извинился, что программа последнего будет несколько сокращена. Его голос хрипел, глаза были воспалены, все в тонких кровяных жилках. Содержание доклада помню смутно. Но помню и сейчас море света, сияние Бродвея, железный скрежет поездов, проносящихся над улицами, над головами, и другие отдельные яркие моменты. Помню еще, он гово¬рил, что решил заняться прозой, написать роман об Америке, в 12 печатных листов. Об этом же он писал и в своей статье «А что вы пишете?», но что-то по¬мешало ему осуществить этот замысел. После перерыва — чтение стихов, и Маяковский вновь воодушевился. И хотя он продолжал простуженно покашливать, и лицо было багровым от напряжения, а на лбу вздулись вены,—

                                       Но как
                                            испепеляюще
                                                 слов этих жжение!.. 

Он читал об океане, и, казалось,огромный зал по¬качнулся, как палуба корабля, и каждый из сидящих в зале ясно видел «последних волн небольшие митинги»... Так он прочитал цикл своих «американских стихов». Программа была исчерпана. Разойдясь и сбросиз пид¬жак на спинку стула, он, по просьбе зала, стал читать лучшие из своих «старых» стихов, которые никогда не устареют.

Подняв голову и руку, произносил пророчески:

                                  ...вижу идущего через горы времени,
                                     которого не видит никто 
                                  ...в терновом венце революций 
                                     грядет шестнадцатый год!

Сделав паузу, пояснил смущенно: — Как видПолужирное начертаниеите, с предсказанием революции у меня произошла ошибка только на один год... Это были годы нэпа, когда частник поднял было го¬лову и чувствовал себя недурно. Состав аудитории был пестрым, — пришли не только те, кто любил Маяковского, но и те, кто относился враждебно к поэту рево¬люции: сынки и дочки нэпманов, всякие осколки буржуазии и мещанства. И зал явственно раскололся на два классово-враждебных лагеря: одни бурно аплоди¬ровали поэту-бойцу, другие орали из угла: «Громче!». Как известно, голос у Маяковского был достаточно громкий: не голос, а голосина! И эти хулиганские выкрики нэпманских сынков («Громче!») по адресу Маяковского имели вполне определенный классовый характер. Но не этим пигмеям было смутить Маяковского. — Разворачивайтесь в марше! * — МОЩНЫМ, зычным голосом крикнул он на весь зал,будто подавая команду войскам на площади.

                                Словесной не место кляузе
                                Тише, ораторы!
                                Ваше слово,
                                товарищ маузер!..
                            ... Кто там шагает правой?
                                Левой!
                                Левой!
                                Левой!

Произнося эти чеканные, властные слова команды, он делал характерное, стремительное движение вперед, будто метал диск или звал в атаку, — движение, хорошо схваченное скульптором А. Лавинским в его статуе Маяковского, предназначавшейся для одного из мос¬ковских театров. Когда же он читал:

                               Я ж
                                 с небес поэзии
                                    бросаюсь в коммунизм,—

его рука чертила в воздухе молниеносный витзаг, будто это демон стремглав летел, падая с облаков на землю. Несмотря на то, что Маяковскому нездоровилось, успех его вечера был грандиозен.


  • Перед этим Маяковский иронически говорил о «Матросах» Кириллова. Эти припудренные символизмом «Матросы» раздражали его.

Он решил написать по-своему и написал «Левый марш».



                                            У МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ

Ноябрь того же 1926 года. На углах ростовских улиц, на тумбах —опять афиши: «Маяковский» и затем объявления о его вечере. Названия доклада не помню, но это был доклад о советской поэзии. В афише приводились задористые, полемические тезисы доклада — что-то насчет поэтов с «поповскими косичками», «литературного поповства» и т. д., в таком же ядовитом тоне. Далее — названия стихов Маяковского, которые он будет читать,и, наконец, «Ответы на записки и вопросы». И вот в редакций «Советского Юга», где я работал, стало известно, что Маяковский уже приехал и остановился в гостинице «Деловой двор». Есть в стихах Маяковского «По городам Союза» такие строки:

                                    «Неслышную поступь дикарских  лап... 
                                     Я направляю в местный ВАПП.

Вечером в Доме печати (быв. Ворошиловский пр., 16), в подвальном помещении, в небольшой комнате, отведенной ростовской литературной организации, шло обычное собрание. Не знаю, может быть, Маяковский чувствовал себя одиноко в незнакомом городе, в номере гостиницы, но каждый раз он приходил в редакции ростовских газет, и не по делу, а просто так, посидеть. Как видно, его тянуло к товарищам по родственной профессии, тем более, что многие ростовские писатели и поэты работали в редакциях. Теперь он пришел в ростовскую литературную организацию, — спокойный, простой, благожелательный. Он был в короткой куртке с меховым воротником, на голове-кепи, на ногах—гамаши, в руках — палка. Дорожный, походный вид. Маяковский снял куртку и присел к столу. Читка продолжалась своим порядком. Это был как бы парад стихов ростовских поэтов перед Маяковским. Он слушал внимательно, серьезно и делал заметки карандашом на крышке папиросной коробки. Потом, когда подошла его очередь, он также высказал несколько своих замечаний о прочитанном. Говорил просто и непринужденно, как старший товарищ: — Слабо, детская работа... Главный недостаток большинства прочитанных стихов — штамп, потертая словесная монета. Крупицы хорошего тонут в словесной ветхости… Какое у вас море? — Конечно, «синее». Какие глаза? — Конечно, «чудные», или «нежные», или, там, «грустные». Ну, и звезда, разумеется, «далекая». Что нового в этих определениях? Плохо все это. Но вот у одного из товарищей, в его стихах, мелькнуло местное название «Нахичевань». Очень хорошее слово, его нет в стихах московских поэтов. Довольно потертых слов и мыслей! Давайте новую упаковку!

Читка продолжалась.. Поэт В. Жак не был банальным: запрокинув голову, выпирая плечом и стоя, как всегда, почему-то боком к собравшимся, он своим неистовым голосом прочел Маяковскому... дружескую пародию на Маяковского. Маяковский спокойно слушал и продолжал делать заметки на папиросной коробке. Потом читали свои стихи Григорий Кац и другие. Отзывы Маяковского — и серьезные, и дружески шутливые — о пародии В. Жа¬ка, о стихах Гр. Каца и других и его совет скромному, застенчивому ростовскому поэту Рыскину читатель мо-жет найти в воспоминаниях В. Жака, и я не привожу их, чтобы не повторяться. Было видно, что в этой товарищеской литературной среде он чувствовал себя хорошо. «Когда он был среди близких или просто дружелюбно настроенных людей, он сразу становился мягким и веселым человеком»,— рассказывает один из его друзей. Приехавшая из какого-то задонского хутора, начинающая тогда поэтесса Мария Ершова, смущаясь и краснея, сунула ему тетрадь своих стихов. Маяковский тут же, за столом, пробежал некоторые стихи Ершовой и, когда собрание кончалось, одеваясь, дружески, ободряюще говорил ей: — Стихи, в общем, ничего. Подробно напишу из Москвы. Разреши оставить их у себя: кое-что можно будет напечатать в Москве. Ты пиши и присылай все, что напишешь... Спрятав тетрадки Ершовой в боковой карман пиджака, он написал ей на листке бумаги свой московский адрес. Помощь молодым поэтам была для него близким, кровным делом. Позже Ершова работала в Москве в редакции одного из журналов, печатала свои стихи в московских журналах. Маяковского попросили прочитать свое, и он не заставил себя упрашивать. — Я прочитаю вам отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин». Огромный, мощный, он стоял за стареньким, бедным столиком, покрытым сильно вытертым зеленым сукном, закапанным разноцветными чернилами, и читал с величественным, пламенным пафосом. Смуглое лицо побледнело его голос был сама стихия, выброшенная вперед большая рука была простерта как бы над морем голов, и каждый из нас воочию видел

                            ... гроб этот красный 
                                           к Дому Союзов 
                                                   плывущий 
                                                       на спинах рыданий и маршей.

Услышав его мощный голос, все, кто был в соседних комнатах и за кулисами, бросали свои дела и спешили в нашу комнату. Подходили и подходили лит-кружковцы, журналисты, рабкоры, взбирались на скамьи, на столы; небольшая комната была переполнена народом сверх всякой меры; лица слушателей вид¬нелись даже под самым потолком, глаза светились, как звезды. Маяковский читал с неслыханным мастерством, с громадным душевным подъемом, силой и страстью. Его лоб покрылся испариной, на губе проступили капельки пота, и он то и дело вытирал лицо белым скомканным платком. Впечатление от его неповторимой читки было потрясающим, слияние поэта с аудиторией — полное... Взбудораженная, восторженная молодежь провожала его до самой гостиницы, где он остановился. Теперь на этом доме установлена мемориальная доска, на которой золотыми буквами написано:

«В этом доме выступал 28 ноября 1926 года лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи Владимир Владимирович Маяковский (1893—1930)».


                                         В ТЕАТРЕ ИМЕНИ ЛУНАЧАРСКОГО

Через день или два мы с товарищами пошли в тогдашний городской академический театр имени Луначарского на вечер Маяковского. Несмотря на громкое название («академический») это был маленький и тесный театрик, снаружи похожий на обыкновенный кирпичный амбар. После пожара бывшего Асмоловского театра это здание было лишь временно приспособлено под театр.

... Иду на свое место за кулисами. В проходе, спиной к кулисам,стоял Маяковский. Он был один. С того врёмёни, когда он был у нас, в редакции «Советский Юг», прошло около года; он видел меня тогда мельком, никакого разговора между нами не было, я не думал, чтоб он запомнил меня среди немалого кол¬лектива сотрудников редакции, и потому, увидев его в проходе, за кулисами, хотел незаметно пройти мимо. Но он поднял свои крупные, неподвижные глаза и сказал низким надтреснутым голосом: — Здравствуйте, товарищ… И подал руку. Это «здравствуйте, товарищ» было сказано удивительно просто. ...Раздвигается занавес. На сцене — комната в стиле «ампир» с маленьким золоченым столиком посредине. У столика — монументальный Маяковский, низко стри¬женный и в том же своем сером костюме и сиреневом джемпере.

Вечер начался. Маяковский приступил к докладу. У меня долго хранился блокнот с моей «живой записью» этого доклада Маяковского. (Позже он был утрачен во время немецко-фашистской оккупации, когда меня не было в Ростове.) Никем другим доклад не записывался, нигде не был напечатан, и, я думаю, читатель не посетует, что я довольно полно приведу здесь доклад Маяковского ведь, говоря словами Пушкина, «всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства». Приведу даже отрывки фраз Маяковского, которые я не успел записать в блокноте и смысл которых мне теперь и самому неясен, может быть их разъяснят изучающие наследие великого поэта. (Заполнять пробелы «отсебятиной» я не считаю возможным.) Мой отчет с основными мыслями из этого доклада был напечатан на другой день в газете, и мне из¬вестно, что Маяковский читал его; ни о каких возражениях я не слыхал; по-видимому, он считал, что содер-жание его доклада передано мною правильно.

Как всегда у Маяковского, это был очень своеобраз¬ный доклад. Вначале — доклад как доклад: в солидных, строгих тонах,— ни дать ни взять ученый доклад, который можно было бы назвать так: «О методах наилучшей организации художественного творчества». Но Маяковский был особый докладчик.

Постепенно его чувство нагревалось все больше и больше, солид-ный, «академический» тон быстро вытеснялся живой, горячей человеческой речью, остроты, ирония, сарказм все чаще и чаще срывались с языка — и вот уже огненные языки боевого темперамента полыхали в словах этого «агитатора, горлана, главаря». Как водится, намеченный порядок доклада полетел к черту: конец попал в середину, середина выпала совсем. Эту часть вечера — «разговор-доклад» — он всегда перестраивал на ходу, сокращал в зависимости от состава аудитории. «Он почти не считался с назначенной программой», — вспоминает его бывший импрессарио П. И. Лавут.

— В пользу кого в области поэзии и искусства решается вопрос революцией: поэтического попа или мастера? — начал Маяковский и продолжал: — вопрос остается нерешенным. О попе — смешно говорить: тошно, как теща. «Поповство» в поэзии—это длинные волосики, манера гнусаво читать стихи, затрепанный арсенал слов и суждений. И дело каждого сознательного работника, всех, кто связал себя с революцией, — бороться с этой поповской гнусавостью. Будучи на Украине, я узнал, что газета «Радянское село» получает 800 писем в месяц, — 50 из них обязательно со стихами, и я под-считал, что только в одной харьковщине 180000 поэтов. От поэтов — не продохнуть!


Дальше такая запись: — Как видим, дело здесь выходит далеко за пределы только поэзии. Результаты: в книжных магазинах ни одной книжки стихов не берут, и продавцы уговаривают: «К вашему весеннему настроению так подходят стихи Асеева!» Но читатель обходит магазины ГИЗа стороной. Стихи покупать и поэтов слушать — прекращают совсем... — Сказав это, Маяковский задумался. Но, как видно, было в характере этого гениального человека что-то от старорусского озорного богатыря Василия Буслаева, а моя задача — написать не икону, не «ангельский лик», а живого Маяковского, каким я его видел, без всякого «хрестоматийного глянца», которого не терпел и сам Вл. Маяковский и высмеивал его. — Стихи не покупают... — басил Маяковский, но тут же, ухмыльнувшись, заметил между прочим: — Конечно, от меня (т. е. от моих книг) в убытке не останетесь. Местное отделение Госиздата своевременно учло ваше горячее желание приобрести мои книги, и они доставлены сюда в количестве вполне достаточном, чтобы удовлетворить первую острую потребность. В зале переглянулись, и легкий смешок зашуршал по рядам. В то время это была только шутка великого поэта! А теперь, в наши дни, мы читаем в «Известиях» (от 1 февраля 1940 г.) такие строки: «В многочисленных письмах читателей непременно повторяется жалоба о том, что книги Маяковского трудно найти даже в больших библиотеках:». — Такое огромное количество стихов в корне деквалифицирует и подлинно хороших поэтов, ибо поэты, как и рабочие, деквалифицируются, если между ними нет творческого соревнования, — в прежнем серьезном тоне продолжал Маяковский. Но опять, чуть заметно улыбнувшись, пояснил: — Взять, например, мое положение: поэтов много, а с кем мне конкурировать? Я все равно напишу в два раза лучше...

Но, однако, к делу! Маяковский по-прежнему серьезен и продолжает: ... А поэтому пора поставить вопрос об отборе поэтических произведений. Надо выяснить, почему люди в такой массе пишут и как это зло искоренить? Большую долю вины должны взять на себя авторы книжек, обучающих молодежь этому ремеслу. Одна из таких книжек была написана Гречем и издана еще в 1829 году, в наши дни имеет широкое, хождение книжка Шенгели. Я говорил, что в одной только Харьковщине насчитывается 180000 поэтов. Думаю, что тысяч 80 из этого количества лежит на совести Шенгели *. Выходят книжки: «НОТ в поэзии», «Что надо знать литературному молодняку?» В одной газете, на Украине, я прочитал объявление: «Вниманию поэтов, зубврачей и служителей культа: выходит брошюра: «Как в пять уроков выучиться писать стихи?» Это же чистейшей воды жульничество и арапство! — И люди пишут стихи по этим «руководствам».

(Тут же в какой-то связи с предыдущим, Маяковский упомянул о своем стихотворении «Лев Толстой и Ваня Дылдин».)

— Среднее «мясо» этих стихов — ужасно! Есть песня:


                                  Шумел, горел пожар московский, 
                                  Дым расстилался по реке, 
                                  А на стенах высот кремлевских 
                                  Стоял он в сером сюртуке.

Это о Наполеоне. Прочитал начинающий автор книжку Шенгели — и вот появляется стихотворение о Буденном:

                                  Под небом юга полуденным 
                                  И в серебристом ковыле 
                                  Семен   Михайлович   Буденный 
                                  Скакал на сером кобыле...
  • Об этом же в статье Маяковского «А что Вы пишете?» «...я написал брошюру «Как делать стихи?»

Я думаю, что такая брошюра особенно нужна на фоне беспринципных и вредных руководств, каким, по моему убеждению, является хотя бы, третьим изданием выходящая, книга Шенгели «Как писать статьи, стихи и рассказы».


В зале взрыв смеха. — Нельзя в слове «кобыле» делать ударение на по¬следнем слоге и переделывать пол, — хорошо, что кобы¬ла книги не читала! — басил Маяковский и мрачно ухмылялся: — Вот к чему приводят эти «руководства». Эти книжки -- определенное бедствие в организации молодого сознания; в некоторых случаях я сказал бы родителям: «Если ваш сын пойдет хулиганить — виноват автор такого вот, с позволения сказать, литературного «самоучителя» и «руководства» *.

Неверно, что поэзия — легкое дело, которому можно научиться под нажимом!. И если есть «руководство», обучающее, как в пять уроков научиться писать стихи, то моя задача: в один урок отучить писать стихи! Стихи нужно строить из доброкачественного материала, а это — одно из самых трудных дел. Стихи — те, которые ведут за собой. Литература, ведущая рабочий класс на борьбу,— труднейшее дело в мире! И если так поста¬вить этот вопрос — число поэтов сразу уменьшилось бы на 99,99%.


  • В статье «А что Вы пишете?» Маяковский писал: «Главной работой, главной борьбой, которую сейчас необходимо вести писателю,

это — общая борьба за качество... Ответственность за халтуру и деквалификацию лежит на всех... Безобразие халтуры не поборешь в одиночку, необходимо помочь кадрам начинающих писателей разбираться в сочиненном производстве, воспитать в себе чувство отбора»... и т. д. Цель моих разъездов по городам Союза — организовать общественное мнение вокруг вопросов литературы и помочь разрешить основной вопрос о качестве поэзии не в пользу поэта-талмудиста, а в пользу поэта-мастера *. Организация этого дела должна идти по линии изучения процессов художественного творчества. Выяснив,из каких процессов создается художественное произве-дение, мы снимем с поэзии поповскую оболочку. Вопрос поставлен не о вдохновении, а об организации этого вдохновения. Я считаю, что поэзия — такая же работа, как и всякая другая. Вдохновение присуще всякому виду труда. Простая организация письменного стола писателя имеет гораздо большее значение, чем все эти книжки (литературные «самоучители» и «руководства») . Тут же Маяковский шутит: — Вы думаете — на столе у поэта лежат бумажки, а это лежат рифмы. А домработница вместе с пылью смахнет и рифму... Есть такой словарь рифм Абрамова. В нем такие образцы рифм: «Амплуа» — «профессион де фуа». Даром не надо мне таких рифм! Дай мне новую упаковку! Рифма — это плеть со свинцом на конце, которая бьет и заставляет вздрагивать. Примеры из моих стихов: «носки подарены» — «наскипидаренный»; «Угрюмый дождь скосил глаза» — «А за»; «Шенгели» - - «еле»... Придумать такую рифму — трудно! Не только на нарождение, но даже на поиски рифмочки — составной части стиха,— иногда приходится тратить до полутора суток! Бывает, найдешь рифму и — потерял ее, как монету в трамвае...

  • «Я хочу быть понят моей страной», — так объяснял свои странствования В. Маяковский. Им был разработан обширный план поездок по СССР, предусматривавший объезд сначала городов, а потом деревень («Лит. газета», 20 марта 1940 г.). «Очень грудно-вести ту работу, которую хочу вести я, — работу сближения рабо¬чей аудитории с большой поэзией, с поэзией, сделанной по-настоящему, без халтуры и без сознательного принижения ее значения»,— говорил Маяковский в речи при открытии выставки, организованной, в связи с 20-летием его литературной работы... «Основная цель выставки— расширить Ваше представление о работе поэта, показать,что…поэт — тот, кто в нашей обостренно-классовой борьбе отдает свое перо в арсенал вооружения пролетариата, который не гнушается никакой черной работой»...

Я вот хожу по улицам и всякую (словесную) дрянь собираю — авось через семь лет пригодится. Я, нормально, делаю в сутки всего 6—8 доброкачественных строчек... Э ту работу надо производить постоянно, тогда у вас под руками всегда будут нужные поэтические заготовки. Нельзя стихи делать только в часы отдыха — для этого нужен 8-часовой рабочий день. Стихи в газеты, срочные, злободневные, писать особенно важно и трудно: нужно, чтобы они повлияли на читателя и были политически грамотными *. В этой срочной работе сильно помогают поэтические «заготовки». Используй свои «заготовки», но при этом отцеживай рифмы, отцеживай рифмы! Если работаешь на производстве и пишешь — не бросай — (здесь пропущено слово. — П. М.) пригодится... В эти дни я хочу написать о Китае — и напишу, разломаюсь, а напишу, используя свои заготовки. При полном желании создать хорошее, но при скверном отношении к слову — что получается? Получаются такие, например, строки:

                     «Выродки пролетарской складки» 
                     «Вот оно! рабочее отродье...

Не помню, в какой связи с предыдущим (кажется, кто-то в зале назвал имя Пушкина), Маяковский склонил голову и тихо, с большим чувством прочитал чье-то (Пушкина?) четверостишье подчеркивая голосом его томные рифмы. В моем блокноте записана только одна строка этого стихотворения:

                     Шабли в стакане отблеск нежный...

Вернувшись к современным поэтам, процитировав чьи-то плохие строки, Маяковский спрашивал:

  • «... Гневно и метко бросал он обвинение писателям, что они оторвались от массовой работы»;

жаловался, что в СССР насчитывается до 4.000 поэтов, а ему одному приходится работать за всех и писать по заказу газет «по 3 стихотворения каждый день», так что «он к вечеру ходит выдоенный, с отвислым брюхом, и почти не на чем держаться подтяжкам» («Веч. Москва» 27 сентября 1928 г., М 225, отчет о вечере Маяковского в Политехническом музее (Москва). — Можно ли идти маршем и кавычки отбивать? (В зале смех). Дальше — неясная запись: «волоки домой!» «Смех.)

Маяковский говорит о стихах, написанных телеграфным кодом.

— Вот неплохие строки, неплохого поэта Лермонтова... Я не ругаю пролетарских поэтов, а указываю на их ошибки. Есть и просто нахрапистые ребята, много печатавшиеся и имеющие книги, но работающие плохо. В старое время даже одна ошибка поэта заставляла относиться к нему, как к поэту второго сорта. Как же можно Жарову садиться на Парнасе? Через 10 лет — гений, а потом делать нечего? А он находит «выход»: начинает писать хуже, и его забывают. Теперь Жаров и Уткин пробавляются тем, что пишут «эстрадные», «гитарные» стихи... Не надо задаваться. Чуть заметно улыбнувшись, Маяковский добавил: — Я вот, большой писатель, а достаточно скромен. — Мы этого не находим! — храбро пискнул кто-то из зала. — Это — реклама! — Факт, а не реклама!— весело грохнул в ответ Маяковский. В зале— веселое оживление. — Из-за плохих не идут и хорошие книги. В Госиздате мне говорят: «Не издаем ваших книг потому, что они-не расходятся». Хорошо, проверим. Прихожу сегодня в ростовское отделение ГИЗа. — Есть, — спрашиваю, — что-нибудь Маяковского? — «Нет, — отвечают, — ничего нет». Лезу в подвал, произвожу раскопки и нахожу нераспечатанными целые тюки своих книг. В перерыве каждый из вас будет иметь возможность приобрести в книжном киоске, в фойе мою книгу с моим факсимиле. Посмотрим, как «не расходятся» книги Маяковского *. Молодежь весело, сочувственно аплодируют, старички переглядываются. — А почему вы сами о себе говорите хорошо? — спрашивает еще кто-то.


  • «У него (Маяковского) было дело: доказать себя и свою-поэзию. И он доказывал себя на эстраде, потом заходил в книжный магазин, доказывал себя перед прилавком, ибо люди, продающие книги, — не всегда самые передовые люди своей страны» (В. Шкловский).

— Никогда не говори о себе плохо: это сделают за тебя твои - друзья,— спокойно, невозмутимо, разъясняет Владимир Владимирович. — Публика сама не поймет, и я предпочитаю говорить о себе так, как оно есть. — А есть хорошие, комсомольские поэты, у которых не набор, а настоящие стихи, с мясом идеи. (С чувством читает «Гренаду» Мих. Светлова.) — Гренадская волость в Испании есть... Родное слово!.. Видно, над этой «волостью» Светлов посидел, и такое его отношение к слову делает его бессмертным. Он все чаще и чаще поглядывал на часы, положенные им на столике, и — «закруглял» доклад. — Я постараюсь сократиться, чтобы скорее перейти к стихам. Кончен доклад. Объявлен короткий перерыв, после которого Маяковский будет читать свои стихи. Публика повалила к выходу. — Граждане! — зычным голосом останавливает докладчик людской поток. (Лицо у него — серьезное, деловое.) — Книги моих стихов продаются тут же, в фойе. Не толпитесь, волноваться не надо: становитесь в очередь и организованными, стройными колоннами двигайтесь к книжному киоску. Купившие мои книги на этом вечере получат их с моим автографом. Порядочек, порядочек, граждане!.. Толпа застряла в дверях, ей не до смеха, но она весело смеется. К книжному киоску в фойе тотчас же вытягивается длинная очередь. Хмуро ухмыльнувшись, Маяковский уходит за кулисы, появляется в фойе, садится за столиком у книжного киоска. Со всех сторон ему протягивают купленные книги. И каждому он пишет:

                                          «От Маяковского на память».

Сколько людей гордятся теперь этой собственноручной надписью Маяковского!

                                                 * * *

После перерыва — чтение стихов. Выступал он в Ростове всегда сам, один, но уверенно, с удивительным искусством управлял аудиторией. «На эстраде он — дома», — писалось в одной московской газете в отчете об его вечере. Он держался на сцене совершенно естественно,непринужденно,— шутил, ловил вопросы налету, сыпал остротами. Он был не только великий поэт, но и первоклассный артист. На вечерах он преображался. Дневной флегмы как не бывало. И становилась понятной эта его дневная флегма: днем он отдыхал от напряжения на вечерах, переваривал впечатления. Сколько лет было у него за плечами, проведенных в таких выступлениях с эстрады и в литературных схватках! Но быть «непринужденным» на эстраде не так-то легко. Внутренне он был напряжен и — весь настороже. То, что он думал, он говорил смело и откровенно. Есть среди некоторых ростовских (и не только ростовских) писателей такая гнилая черта: «не трогать» друг друга, будто мы уже и не люди, а хрупкие вазы... Маяковский, говоря и о плохих, и о хороших стихах, тут же называл и фамилии их авторов. Очень тепло отозвавшись о «Гренаде» Мих. Светлова и высказав свое откровенное товарищеское мнение о последних стихах Жарова и Уткина,он тут же высмеял Ивана Молчанова — за пошлость в его стихах о девушке. Он высказывал свое откровенное мнение и устно, в в печати, и в статьях, и в стихах. Великолепный человечище, закаленный в литературных боях! Первым он прочитал «Разговор с фининспектором». — Стихи о нашей работе и нашем производстве... — пояснил Маяковский. У меня в блокноте особо отмечены две строчки:

                                   Машину души с годами изнашиваешь... 
                                   ... Амортизация сердца и души.

Он произнес их с каких-то особенным, горьким выражением, и я тогда вспомнил его, сидящего на окне в редакции—угрюмого и апатичного. Кстати сказать, я не видел, чтобы Маяковский смеялся. Потом читал стихи «Марксизм—оружие, огнестрельный метод, применяй умеючи метод этот». Перед тем, как читать, пустил стрелу по адресу некоторых «критиков». — Теперь каждый критик — марксист, иначе как же? А споры между некоторыми критиками — это «маленький междусобойчик». Он читал все по памяти. Но читая эти стихи, вдруг умолк и, силясь вспомнить выпавшие из памяти строки, стал тереть лоб. — Забыл... Шевелил пальцами, мычал такт... — Забыл!.. Ну, лучше забыть хорошее, чем помнить дрянь. И махнув рукой, стал читать «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Стихи «Товарищу Нетте» кончаются мрачно-пафосными строками. Зал притих. — Хорошие стихи, товарищи? — шутливо спросил Маяковский, обращаясь к залу и, видимо, желая несколь¬ко рассеять эту тишину. Почтенный отец семейства, сидевший в первом ряду, сделал, в ответ на это, какой-то неопределенный жест. — Конечно, ваш племянник лучше напишет! — успокоил его Маяковский. Он шутил, острил, но по его лбу, по вискам катились капли пота. — Жарко, придется раздеться!.. — сказал он и, деловито сняв пиджак, повесил его на спинку стула. В зале — смешок, легкое удивление на лицах. Некоторым казалось, что это просто «номер». Но это было не так. В воспоминаниях П. И. Лавута приводится ответ Маяковского на вопрос из сала по этому поводу: — Я работаю. Мое дело сейчас, в данную минуту — слово. Если пиджак мне мешает, — я его снимаю, так же как снимает кочегар куртку, когда ему жарко. Мы, стоявшие еа кулисами, недалеко от него, видели,что ему, действительно,было жарко — он исходил лотом. Просто и естественно. — Прочту вам стихи «Разговор на одесском рейде»— образец в этом роде... Некий «культурный» обыватель, сидевший в одном из первых рядов, услышав эти слова, укоризненно покачал головой — «погибла, мол, русская литература»... — Что это вы качаете головкой?. — осведомился у него Маяковский. Тот благоразумию предпочел уклониться от ответа. Все время, пока он делал доклад и читал стихи, — на сцену падали и падали комочки записок. Маяковский, продолжая «разговаривать», нагибался, подбирал их и складывал на тумбочку. В короткое время собралось три вороха записок. — Придется завести мешок для записок... Записки повезу в Москву и в ненастные вечера буду читать и развлекаться, — шутил он, ухмыляясь. Развернув записку, он читает: — «Ваши стихи непонятны. Мы с товарищем читали их и ничего не поняли». — Надо иметь умных товарищей, — молниеносно отвечает Маяковский и берет другую записку. — Это мы уже слыхали! — отозвался из зала почтенный обыватель. — Еще в Харькове слыхали! — Значит, хорошая острота, если вы за нею из Харькова в Ростов приехали! — невозмутимо басит этот необычайный докладчик. Обыватель вскакивает с места и, схватившись за волосы, опрометью бросается к выходу. — Товарищ, куда же вы?—окликает его Маяковский.. Тот, растерявшись, показывает на живот. — Подействовало... — соболезнует Маяковский. В зале хохот. Были еще записки о «непонятности» его стихов, и Маяковский тут же поставил этот вопрос на голосование. — Прочитаю вам еще свои последние стихи «Письмо к Горькому». Оно еще не напечатано. Будет напечатано в «ЛЕФе». Подписывайтесь на «ЛЕФ»! Подписка—во всех отделениях Госиздата!.. Молодежь дружески улыбалась, почтенные папаши качали головами. Потом он опять читал поэму о Ленине, и опять — та же река голоса, океан мощи. Разговоры и остроты — все это отошло в сторону. Перед нами во весь свой гигантский рост стоял трибун, великий поэт револю¬ции. Читая, он полуоглянулся, и я до сих пор помню его взгляд — тяжелый, огненный, испепеляющий, увлекаю-щий товарищей на борьбу и рассчитывающий на их под¬держку. Взгляд был полон мысли, но едва ли его глаза видели в тот миг что-либо, кроме величественного, грандиозного зрелища на Красной площади. Редкая черта: во всем написанном им — ни признака штампа, всюду — живая, человеческая речь, — «разговор», но это — отборные слова, звучащие «весомо, гру¬бо, зримо», как каменные глыбы. Талант небывалый, это было ясно... Так читать, как читал он, — не читает никто, и передать интонации его голоса — трудно.

                                  Ненавижу! — всяческую мертвечину, 
                                  Обо-ж-ж-аю!.. всяческую жизнь.

Написать отчет о вечере Маяковского в газету было очень трудно. А писать нужно было тут же, в ночной редакции, в срочном порядке. «Октябрьская революция да¬ла ему и настоящего читателя... которого не нужно было эпатировать» (Е. Усиевич). И Маяковский, отрицая свою принадлежность к футуристам, тоже писал: «... думаю, что никакому тореадору не придет в голову помахивать красным флажком перед желающим ему доброго утра другом». Примерно об этом же (может быть неудачно) я пытался сказать, между прочим, и в своем ночном срочном отчете, говоря, конечно, не о содер¬жании, а о внешней стороне выступления, ее некоторых черточках (афишах и пр.). В конце отчета я напомнил ему о его обещании выступить у рабочих-железнодорожников. — Обязательно выступлю! — просил передать мне Маяковский. На следующий день, 26 ноября (1926 г.), по городу были расклеены афиши о втором вечере Маяковского: «Я и мои вещи» (отчетный разговор за 15 лет); в афишах говорилось, что Маяковский прочтет также отрывки из своих поэм. Вечер состоялся в том же театре имени Луначарского. Потом он выезжал в Таганрог и в Новочеркасск, где также состоялись его вечера. Прошло дня два или три. Был сырой, туманный зимний день. Подойдя к окну в редакции и глядя на улицу, я увидел: с вокзала в город катила, тарахтя колесами по мостовой, ординарная извозчичья пролетка, и в ней, рядом со своим маленьким импрессарио, сидел, ссутулившись, огромный Маяковский. Скоро он уехал в Москву, и больше я его уже не видел. Как рассказывает в своих воспоминаниях Гр. Кац, Маяковский за два часа до отхода поезда выступил в обеденный перерыв перед рабочими Лензавода (б. железнодорожные мастерские) —- читал много, с большим успехом и был очень доволен. — Все понимают рабочие! Меня не понимают только докладчики о поэзии, — говорил он.

                                                   *   *   *   

С тех пор прошло 33 гада. Номера «Советского Юга» с моим отчетом о вечере Вл. Маяковского у меня не сохранилось, его дословного текста я не помню и считал навсегда утраченным для себя. Но недавно, уже после того, как эти воспоминания были написаны, я, читая в журнале «Новый мир» № 5 за 1958 год статью известного советского критика И. Эвентова «Эстетствующие ревизионисты и традиции Маяковского», неожиданно увидел, что в ней довольно подробно и притом дословно цитируется этот мой давний краткий ночной отчет, как очень редкий и очень важный идейно творческий, литературный документ о великом советском поэте Вл. Маяковском. В статье И. Эвентова говорится: «В конечном счете все блуждания и ошибки поэтов, все порочные концепции критиков, расцветшие и на чахлой почве идеалистической, буржуазной эстетики, и на зыбком болоте ревизионизма (черпающего свои доводы у тех же идеалистов), сводятся к извращенному толкованию вопроса о природе, материале и назначении искусства, о месте художника в обществе... Интересно, что вопрос этот давным-давно стоял и дебатировался в советской поэзии, и один из величайших ее представителей, Маяковский, выразил сложную и запутанную проблему в очень краткой полемической формуле: Поп или мастер? Спор этот разгорелся более тридцати лет тому назад... Но формула Маяковского так и не была расшифрована во всей ее эстетической значимости... Между, тем за нею крылась страстная, длительная и непримиримая борьба Маяковского за передовые принципы искусства. Раскрыть эту формулу нам представляется своевременным и нужным и для того, чтобы оттенить важнейшую сторону эстетической системы Маяковского, и для того, чтобы дать ответ тем ревизионистским декламаторам и хранителям модернистского старья, которые пытаются увести поэтов с пути реализма на то бездорожье, по которому можно выйти лишь в лагерь врагов социализма.

... Впервые слова «Поп или мастер?» появились на афишах вечера Маяковского, объявленного в Ростове-на-Дону 24 ноября 1926 года... 25 ноября в Таганроге, 27 ноября в Новочеркасске и 29 ноября в Краснодаре. ... Ни одно из названных выступлений Маяковского не было застенографировано, протоколы не велись. Других упоминаний этих слов в текстах Маяковского мы не находим. ... В периферийных газетах сохранились отклики на доклад Маяковского «Поп или мастер?». Они проливают некоторый свет на его содержание... ... Так, ростовская газета «Советский Юг» в номере от 26 ноября 1926 года (заметка П. Максимова «Вечер Маяковского») сообщает, что поэт, начиная доклад, заговорил о литературном поповстве...» И далее цитируется эта моя заметка — отчет об этом вечере Вл. Маяковского и подобная же заметка — отчет Л. Ленча, напечатанная в краснодарской газете «Крас¬ное знамя» от 28 ноября 1926 года. (В то время молодой Леонид Ленч, ныне известный писатель-юморист, жил в Краснодаре и работал в этой газете.) И я рад узнать, что мой небольшой, скромный газетный отчет более чем 30-летней давности о докладе Вл. Маяковского на тему, которая оказалась столь важной, политически-актуальной, боевой и в наши дни — не затерялся, не канул в «Лету — реку забвения», но вошел в литературу о Вл. Маяковском, поступил на наше идейное вооружение в борьбе с ревизионистами, войдет в литературный оборот, и что таким путем мне удалось дать важный штрих, черточку к портрету великого советского поэта. ПАВЕЛ МАКСИМОВ

Библиография П. X. МАКСИМОВА

Отдельные издания: Что даст Волго-Дон: (Попул.-экон. очерк).— Ростов: Сепкавкннга, 1927.— 48 с. ил. Что должен знать о Волго-Донском канале каждый рабочий и крестьянин. (Основные сведения в общедоступном изложении под ред. гл. инж. Волго-Дон. стр-ва проф. А. С. Аксамитного).— Ростов: Севкаокнига, 1927.— 32 с, ИЛ. Энтузиасты культурной революции в горах. (Культпоход в Кабарде и Бал-карии).— Ростов: Сев. Кавказ, 1931.— 46 с. Кавказ без романтики: Очерки.— Ростов: Сев. Кавказ. 1931.— 223 с, ил. Князь и батрак: (Кабардинская быль). — Ростов: Сев. Кавказ, 1931.— 46 с, ил. Аул Псыгансу: (Хроника). — Ростов: Азчериздат, 1931.— 194 с. Горские сказки. /Преднсл. М. Горького/. — Ростов: Азчериздат, 1935.— 93 с. Адыгейские сказки. /Лит. обработка П. Максимова. Пл.: А. Глуховцев/.— Ростов: Азчериздат, 1936.— 121 с. То же. — /Пер. и лит. обработка П. Максимова, Т. Керашева. ИЛ.": А. Глуховцев/. — Майкоп: Адыгнлцнздат, 1946.— 166 с, ил. То же.— /Пер. Т. Керашева. Лит. обработка П. Максимова, Пл.: А. Глуховцев).— Ростов: Кн. НЗД-ВО, 1955.— 168 с, 4 л. ил. Адыгейские сказания и сказки. /В лит. обработке П. Максимова/. — Ростов: Азчериздат, 1937.— 472 с. То же. — /С преднсл. М. Горького/.— Майкоп: Адыгнацнздат, 1952.— 352 с. Горские сказки. /Под ред. проф. Ю. М. Соколова). — М.: Сов. писатель, 1937.— 172 с. Мишка из майкопских лесов. Истинное происшествие. — Ростов: Ростиздат, 1938. —24 с, ил. То же.— Краснодар: Крайнздат. 1939. — 28 е., ил. Л.тмые жители. /Пять адыг. скалок в лит. обработке П. Максимова. Пл.: А. Е. Глухонцев/. — Ростов: Ростиздат, 1938. — 28 е., ил. Кавказские рассказы.— Ростов: Ростиздат, 1939. — 212 с. О Горьком. (Письма А. М. Горького и встречи с ним).— Ростов: Ростиздат, 1939.— 84 с, ил., портр. То же. — Изд. 2-е, перераб. и доп. — Ростов: Ростиздат, 1946.— 108 с. То же. — под назв.: Воспоминания о Горьком. Изд. 3-е, испр. и доп.— М.: Сов. писатель, 1956.— 191 с, 4 л. ил. То же.— (Переписка и встречи). Изд. 4-е, испр. и доп. /Послесл. И. Гор-деевой «Об авторе этой книги>, с. 158—177/.— Ростов: Кн. изд-во, 1968.— 182 с. Сын медведя Батыр: Адыг. сказки в лит. обработке П. Максимова. — Май¬коп: Адыг. кн. изд-во, 1953.— 242 с. ил. Лев и комар: Адыг. нар. сказка в обработке Т. Керашева и П. Максимова. /Ил.: В. Шувалов/.— Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1955.— 16 с. Сын медведя Батыр: Адыг. сказка. /Пер. с адыг. и лит. обработка Т. Кера¬шева и П. Максимова. Ил.: А. Глуховцев/. — Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1956.— 30 с, ил.— (Для мл. школ, возраста). Адыгейские сказки. /Лит. обработка П. Максимова/.— Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1957.—323 с, 11 л. ил. Воспоминания о писателях: В. Маяковский. А. Фадеев, В. Стапский. Ростов: Кн. изд-во, 1958.— 178 с, ил. Малыш Гуляцу; /Сын медведя; Сын раба Есмуко Есхот/: Адыг. сказки. /Пер. Т. Керашева. Лит. обработка П. Максимова. Ил.: А. Глуховцев/.— М.: Детгиз. 1959.—32 с, ил. Фадеев в Ростове: Воспоминания.— Ростов: Кн. изд-во, 1972.— 137 с, портр. Памятные встречи: Из дневника писателя. /Послесл. В. Жака/.— Ростов: Кн. изд-во, 1978,— 128 с, портр. Публикации в коллективных сборниках и журналах Статьи по вопросам литературы Переписка и встречи с А. М. Горьким.— В кн.: Азово-Черноморский альма¬нах. Ростов, 1936, с. 31—62. Забытое оружие: Об очерке и книжках рост, очеркистов. — Лит. Ростов, 1940. № 8. с. 168—176. Писатель, коммунист, воин: (Воспоминания о В. Ставском).—Дон. 1958, Nt 2. с. 168—170. Воспоминания об Александре Фадееве. — Дон. 1958, № 5. с. 166—178. Фадеев в Ростове-на-Дону:(К биогр.писателя).— Нева, 1958. № 6, с. 217—218. Литературное краеведение: /О сб. статей «Советские писатели на Куба¬ни»/— Дон. 1963, М 12, с. 158—162. Память сердца: /Встречи с писателем А. Веселым/.—Дон. 1967, № 3, с. 186—188. /О сб. А. Фадеева «Письма. 1916—1956»/-—Дон, 1968. № 8, с. 178—179. Таким я его помню: /О А. Фадееве/.—Дон, 1971, Л° 12. с. 149—154. О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ П. X. МАКСИМОВА Горький М. Собрание сочинений в 30-ти т.— М.: Гослитиздат, 1949—1955. т. 29. Письма, телеграммы, надписи. 1907—1926. 1955, с. 147—149, 155 -156, 168—170. 173—176. 180—181, 199, 224—225, 237, 244—245. 286, 369. . т. 30. Письма, телеграммы, надписи. 1927—1936. 1955, с. 45—46, 63—64, 103—104, 106—107. 111 — 112, 126 —:28, .147, 155—156, 158, 204, 460, 464, 465, 478, 481, 491, 494. 508. Л н н и н А. Проза нашего края. — Молот, 1935, 6 дек. Старейший писатель и журналист: /К 80-летию/.— Дон, 1972, Кя 11, с. 192. Наш старейший писатель и журналист: /К 80-летию/.— Веч. Ростов, 1972, 18 нояб. Г е г у з и н И. Жизнь под знаком Горького: /К 85-летию/.— Веч. Ростов, 1977. 15 нояб. Жак В. Он был старейшим из нас: /К 85-летию/.—Дон, 1977, Л*9 12, с. 176—177. Тихомирова В. С любовью к родному краю: /К 90-летию/.— Веч. Ростов, 1982, 11 нояб. Об отдельных произведениях и сборниках Адыгейские сказки Лунин Б. Адыгейские сказки.— Молот, 1936, 17 дек. Тонин В. Сказки адыгейского народа.— Лит. газ., 1937, 26 авг. Демидов А. Адыгейские сказки.— Молот, 1955, 6 сент. О Горьком Костанов А. Книга о Горьком.— Молот, 1946, 19 июля. Воспоминания о писателях Гсгузин И. Пером очевидца. — Комсомолец, 1959, 15 февр. Апресян Г. Воспоминания о писателях.— Молот, 1959, 9 апр. Фадеев в Ростове Агуренко Б. «Фадеев в Ростове».— Веч. Ростов, 1972, 5 апр. Памятные встречи Котовсков В. «Имел честь знать...» — Лит. Россия, 1979, 19 янп.. с. 20. БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ УКАЗАТЕЛИ Писатели Советского Дона: Биобиблиогр. справочник. Вып. 1 и 2. Ростов, 1948, с. 59-64. Руманова Д. И. Писатели Советского Дона: Биобиблиогр. справочник. Ростов, 1958, с. 76—79. Писатели Дона: Биобиблиогр. сб.— Ростов: Кн. изд-во, 1976, с. 161 — 165.


Wikimedia Foundation. 2010.

Игры ⚽ Нужна курсовая?

Полезное


Смотреть что такое "Максимов Павел Хрисанфович" в других словарях:


Поделиться ссылкой на выделенное

Прямая ссылка:
Нажмите правой клавишей мыши и выберите «Копировать ссылку»