"1831-го июня 11 дня"

«1831-го ИЮНЯ 11 ДНЯ», программное для юношеской лирики Л. стихотворение, суммирующее целый ряд ее осн. философско-романтич. мотивов. Форме непосредств. размышления «байронического героя» придан характер дневниковой записи (см. Дневник). Жанр стих. и его строфич. композиция восходят, как указал Б. Эйхенбаум, к «Посланию Августе» («Epistle to Augusta») Дж. Байрона; каждая строфа из восьми стихов, строго чередующихся в порядке ababccdd (рифмовка у Байрона — abababcc). Строфы 1, 2, 5 (с небольшими изменениями) вошли в драму «Странный человек» (1831); намеченный в последней строфе «отрывка» мотив неразделенной любви отражает, как и вся драма, сложившиеся отношения с Н. Ф. Ивановой (см. Ивановский цикл); оценка этих строф одним из героев драмы (Снегиным) свидетельствует о важности "отрывка" для Л. ("Он это писал в гениальную минуту"). В стих. также повторяются, варьируясь, стихи из ранее написанной поэмы "Джюлио", 1830 (ср. строфы 22, 24, 25); др. стихи вошли в созданную позднее поэму "Литвинка", 1832 (ср. строфы 13, 14, 17, 24), что отражает ранний и устойчивый интерес Л. к одной из центр. проблем романтизма — самопознанию. Напряженная рефлексия, развернутая в стих., связана также с жаждой личного усовершенствования и с погружением в филос. анализ душевной жизни, к к-рому рус. мысль (Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский, А. И. Герцен, М. А. Бакунин) обратилась в нач. 30-х гг. В стих. запечатлелись занятия Л. философией и филос. споры в среде студенч. молодежи "о боге, о вселенной...", вызванные, в частности, изучением Ф. Шеллинга (см. работы Н. Бродского, Б. Эйхенбаума). Однако в нем нет строгой филос. концепции. Филос. анализу подвергается процесс внутр. жизни героя, в к-рой важнейшее место отведено восприятию и осмыслению мира в аспекте трех высших романтич. ценностей — иск-ва, любви, религии, составляющих для романтика подлинную реальность человеческого бытия. Элегич. и гражд. поэтич. формулы сочетаются с нравств. афоризмами и сентенциями, с филос. тезами (что приводит к заметной «прозаизации» стиля). Мечтатель-герой поставлен перед лицом вечности («И мысль о вечности, как великан, / Ум человека поражает вдруг...»), и это побуждает его к откровенному «отчету» «в своей судьбе». Попытка непосредственно воспроизвести процесс самопознания, рождения филос. мысли, начинающейся детскими впечатлениями, проходящей проверку ума и завершающейся возвращением к «любимым», но уже обогащенным мечтам, составила основу идейно-эмоц. содержания стих. и обусловила его структуру. В борьбе наивного чувства с трезвой скептич. мыслью возникает некое обобщенное, согретое личной эмоцией и смягченное ею тревожное и горькое знание. Стремление передать «самый процесс мысли, рождающейся в борьбе» (Эйхенбаум), определило свободную форму стих., непроизвольность самовыражения (будто импровизация), к-рые подчеркнуто контрастны интеллектуальному содержанию лирич. высказывания. При этом задача выражения набегающих противоречивых мыслей осознается как труднейшая проблема творчества и предстает борьбой между живой, трепетной мыслью и «омертвляющим» словом, что типично для романтиков (ср. у Ф. И. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» — стих. «Silentium!» или у А. А. Фета стих. «Поделись живыми снами» и «Как беден наш язык!»); «боренье дум» передается не только прямо, но и косвенно — через условные пейзажные описания, к-рые, становясь эквивалентами настроений поэта, замещают их (туча с молнией, береза на развалинах, закат в горах, степной простор или степная пустыня и др.). Однако у Л. трудность в передаче «боренья дум» имеет и др. причину: юный поэт еще не справляется с формой выражения потока мыслей и чувств, они не развиваются, а нанизываются (вследствие чего возникает описательность в ущерб обобщенности). Несмотря на извилистый и противоречивый ход размышления, в стих. сохраняется известная эмоционально-логич. последовательность. Романтич. антитезы небесного и земного, «ангельского» и «демонического», «священного» и «порочного» мыслятся извечно существующими, но их смешенье в человеке («Лишь в человеке встретиться могло / Священное с порочным») вносит смятенье и трагизм в его душу. Контрастно обозначая сущность психол. состояния, Л. через антитезы развертывает переплетение разящих противоречий, их спаянность и сопряженность. Ни одно из переживаний героя не выступает в «чистом» виде, каждая мысль и каждое чувство в процессе размышления поворачивается разными сторонами, приобретая то положительный, то отрицат. смысл. Поэтому он склонен возложить вину на самого себя («Находишь корень мук в себе самом»), а не на небесное предопределение («И небо обвинить нельзя ни в чем»). Вследствие этого «сумерки души» (т.е. смутное состояние души, обусловленное неочевидностью постоянно ускользающей истины и неотчетливостью причин душевного неблагополучия) становятся важным лирич. переживанием, окрашивающим все размышление. Однако рядом с такой позицией существует другая, не отменяемая в ходе раздумий: глубинной подосновой философич. прений выступает также моральная неудовлетворенность обществом, «светом», миром. В результате герой бьется в тисках противоречий, не в силах их разрешить: то он готов принять «небесные» законы («Кто близ небес, тот не сражен земным»), то устремляется в мир земных страстей (см. Земля и небо в ст. Мотивы); то благословляет свое одиночество (см. в ст. Мотивы), то ищет контакта и понимания среди людей; то равнодушен и презрителен к славе, то жаждет ее; то испытывает потребность в гражд. деятельности и героич. подвиге (см. Действие и подвиг в ст. Мотивы), то сознает их роковую бессмысленность; то бешено гоняется за жизнью ("...жажда бытия / Во мне сильней страданий роковых"), то отвергает ее ("Жизнь ненавистна..."); то сопротивляется наплывающему мраку, то погружается в него. Так, мысль о бессмертии, постоянно подвергаясь сомнению, обрастает аргументами и контраргументами, иллюстрируется параллельными и контрастными картинами природы, доводами, почерпнутыми из книжных представлений и отстоявшегося жизненного опыта ("К погибшим люди справедливы..."), чтобы тут же их опровергнуть. Бессмертие герой готов обрести ценой ужасного поступка, совершаемого как вызов избранной — "великой" — и мученической натуры "равнодушному миру". Он живет сознанием своей внутр. значительности, испытывая острое желание запечатлеть свое пребывание на земле, но надежда на ответный отклик судьбы и людей очень слаба. Желание бессмертия сосуществует в душе героя с жаждой любви (ср. концовку стих. "Выхожу один я на дорогу", 1841), имеющей над его сердцем "неограниченную власть", несмотря на ее муки, "сердечные раны" и "обманы": и осуждение "родной страны" за кровавый поступок почти уравновешивается одной слезой возлюбленной; и вопрос о бытии надмирном включает острую тревогу: узнает ли? услышит ли там "мой голос" тот, "кто меня любил?" (см. Любовь в ст. Мотивы). В мечты, надежды, сладостные мгновенья и героич. порывы героя, однако, властно вторгаются и др. переживания: героя охватывает чувство внутр. пустоты, и личный удел выступает блужданием по морю жизни; герой не в силах найти ни умиротворения, ни деятельности. Высокие страсти оказались осмеянными, великие деяния обернулись равновеликим по масштабу грандиозным бунтом, ожидаемая благодарная память человечества — «кровавой могилой», «без молитв и без креста», личная значительность — глухой «тоской», неприятие «толпы» — судом над собой. Чем больше выдвинуто аргументов в пользу избранничества и бессмертия, тем они менее состоятельны. Недаром постепенно из плана личного они переключаются в план внеличный, отчуждаясь от героя и в конце концов связываясь с образом «чужестранца молодого». Неразрешимость противоречий в настоящем снимается темой будущего. Судьба героя воспринимается за пределами жизни пламенного мечтателя, и ее оценка передоверена «чужестранцу молодому», сожалеющему о печальной участи «великого». Раздумья «чужестранца» подтверждают надежды героя на бессмертие и, соотнесенные с сиюминутными его переживаниями («И мой курган! — любимые мечты / Мои подобны этим»), позволяют Л. слить настоящее и будущее в заключительной строфе и закончить стихотворение на высокой ноте: «Сладость есть во всем, что не сбылось». Душевные переживания и терзающие поэта думы образуют устойчивый круг тем и мотивов, к-рые будут развиты в дальнейшей лирике. Возложив на себя тяжкую ношу разочарования и одиночества, Л. через самопознание сумел подняться над ними и опоэтизировал интеллектуальную героику личности. С этой т.з. стихотворение можно считать программным для лирики Л. в целом: в нем обозначился новый по сравнению с предшествующей поэтич. эпохой синтез психол. и гражд. мотивов, прошедших сквозь фильтр филос. мысли и обретших форму филос. монолога, где интеллектуальное содержание неотделимо от личностного типа лирич. высказывания. В последующей лирике Л. такая форма станет художественно отточенной и совершенной. Стих. иллюстрировал А. А. Гурьев. Автограф неизв. Авторизов. копия — ИРЛИ, тетр. XX. Впервые — Соч. под ред. Дудышкина, т. 2, 1860, с. 105—15, с пропусками и искажениями. Датируется по названию стих.

Лит.: Эйхенбаум (3), с. 40, 61, 62; Эйхенбаум (12), с. 48—49, 56—57, 61—62; Кирпотин (3), с. 186; Гинзбург (1), с. 64—65, 107—08; ее же, Пушкин и лирич. герой рус. романтизма, в кн.: Пушкин. Иссл. и материалы, т. 4, М. — Л., 1962, с. 145—46; Бродский (4); Нольман, с. 478—79; Архипов, с. 142—53; Журавлева (6), с. 11—13; Пейсахович (1), с. 472—73; Удодов (2), с. 64, 105, 177, 302, 534; Коровин (4), с. 39—41.