Трагическое

ТРАЃ́ИЧЕСКОЕ, 1) эстетич. категория, характеризующая неразрешимый конфликт обреченного, но свободно действующего героя с необходимо противодействующими ему силами; 2) в широком смысле — характеристика катастрофического мирочувствия, связанного с безысходным жизненным разладом (крушение надежд на самоосуществление, ощущение неотвратимой гибели, переживание бессмыслицы, бесцельности бытия и т.п.); в обоих этих значениях оно нашло место в творчестве Лермонтова. Формально для анализа Т. в его первом смысле подходят только две юношеские трагедии: «Испанцы» и «Menschen und Leidenschaften» (см. также Драматургия), интересные прежде всего как ранние свидетельства тяготения Л. к Т., как первые версии его трагич. героя. То, что у Л. он представлен в качестве трагического, не подлежит сомнению: в центре внимания поэта — гордая индивидуальность, идущая навстречу гибели и рассчитывающая на сочувствие и сострадание. Вообще при всем видимом многообразии лермонт. протагонистов есть основание рассматривать их в единой типологич. перспективе — как одного и того же персонажа на разных стадиях духовной зрелости. И немногочисл. группа прекраснодушных идеалистов (Юрий Волин, Юрий Радин, Арсений), и воинствующие бунтари-мстители (Измаил-Бей, Хаджи Абрек, Орша), и усталые или ожесточенные «демонисты» (Евгений Арбенин, Демон, Печорин) — все они проходят одним и тем же путем трагич. разочарования и неприятия мира. Однако при попытках найти лермонт. персонажу место среди трагич. типов в лит-ре приходится констатировать, что мы имеем дело со «сложным случаем». С одной стороны, поскольку за эмпирич. действительностью, в борьбе с к-рой страдает и гибнет герой, скрывается, согласно лермонт. концепции судьбы (см. Судьба в ст. Мотивы), направляющая сила злого рока, то герой, сражающийся с ним и от него претерпевающий, сближается с протагонистом антич. трагедии. С др. стороны, у трагич. героя Л., как правило, отсутствуют главные, по Аристотелю, атрибуты антич. персонажа: переживание собственной виновности («трагич. вина») и «справедливость» (достойность). Если антич. герой «в несчастье попадает не из-за порочности, а в силу к.-л. ошибки» (αμαρτία, гамартия) и «должен добровольно искупить эту предопределенную судьбой вину» (как развивает Ф. Шеллинг мысль аристотелевской «Поэтики», см.: Философия искусства, М., 1965, с. 403), то в мире Л., напротив, герой, воодушевленный пафосом обвинения, не желает «добровольно нести наказание» (там же), а между тем — в соответствии с самим антропологич. типом байронич. персонажа — он приобщен к пороку гораздо более, чем это допускает аристотелевский принцип гамартии. Исключительный в мире лермонт. персонажей образец, к-рый имеет право на родство с антич. героем, являет собой человек из народа — доблестный купец Калашников. Вступаясь за честь жены, он встает, подобно Антигоне, на защиту общечеловеческого нравств. закона; он готов взять на себя грех убийства («трагич. вину») и расплатиться за него собств. смертью. Калашников — жертва и он же — самостоят. деятель; его характер, как того и требует классич. трагедия, «абсолютен», а его поступок — неизбежен, хотя и свободен: «герой добровольно отдает свою жизнь, не будучи в состоянии больше достойно жить». Поэтому эффект «Песни...» сходится с примиряющим и гармоннч. характером антич. трагедий, к-рые «оставляют нас не растерзанными, но исцеленными и, как выразился Аристотель, очищенными» (там же, с. 404). Если рок, к-рому отведена значит. роль в жизни лермонт. героя, заставляет искать аналогий в мире антич. трагедии, то незаурядный характер персонажа обращает мысль в сторону трагедии нового времени, трагедии, содержание к-рой, по определению Г. Гегеля, составляет «субъективная внутренняя жизнь характера» («Эстетика», т. 3, М., 1971, с. 594). Лермонтовский человек — «человек, окруженный враждебной ему действительностью, отгородившийся от нее в своем одиночестве..., но вместе с тем полный могучей страсти и воли, умеющий мыслить беспощадно критически» [Максимов (2), с. 33]. Герой Л. — это гипертрофированный характер, восполняющий недостаток простых и «скучных» человеческих добродетелей излишком «сверхчеловеческих» достоинств (ср. Арбенин из «Маскарада»; Демон). Действительно, и развитие жизн. линии героя, и смена сюжетных положений в мире Л. имеют своей пружиной необузданные страсти сильной личности («сердце ненасытимое»); судьба героя, к-рую он проецирует вовне, на самом деле — это его характер. Но бунтарский индивидуализм, нарушающий как непременный баланс между виной и невиновностью (героя), между его добродетелью (справедливостью) и несовершенством, так и связь между личностью и сверхличным смыслом, выходит и за рамки трагедии нового времени, к-рая сохраняет моральный и очищающий характер. «Герой без вины», исповедь без покаяния, трагедия без катарсиса — этот трагич. канон, к-рый можно обнаружить у Л., ведет к новейшим формам Т. — к экзистенциалистской трагедии отчаяния. Тем не менее лермонт. герой трагичен в полном смысле слова, хотя и по-иному, чем это мыслится в его гордом сознании. И трагизм этот отражает мучительное состояние души самого поэта, известное, если рассматривать его в культурно-историческом контексте, под именем «мировой скорби». Л. не только свободно увлекся, но был властно подхвачен этим, набиравшим тогда силу веянием — настроением трагич. разлада со всем мироустройством, уже теряющим в глазах романтиков свои смысловые основания. (По характеристике А. И. Герцена, Л. «влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах»; VII, 225). Но вот что открывает далее панорама души поэта. Уже в самых ранних стихах отрок Лермонтов, ведущий жизнь в тепличной усадебной атмосфере, в кругу близких и любящих его людей, выражает полное отчаяние и неверие и в жизнь, и в людей. Он жалуется на «безвременную тоску», на то, что его «дух погас и состар́́елся», что для него «весь мир и пуст и скучен», что живет он «без дружбы, без надежд, без дум, без сил...». И какие бы скидки ни делать на жажду юности рядиться в байронич. плащ, доминирующий черный колорит здесь загадочен, а в свете всей будущей поэзии — не случаен. Оспаривая принципиальную в мире Л. мысль, что «вероломство» людей и гонение рока отравляет душу и жизнь героич. личности, через ламентации лирич. героя Л. прорывается другая правда: «находишь корень мук в себе самом» и «от своей души спасенья и в самом счастье нет». Коллизия этого трагич. «несчастного сознания» заключается в том, что «корень» своих мук оно ощущает и как нечто свое и одновременно как что-то постороннее, данное, не подвластное самому герою («но есть пятно тоски в уме моем»). Истина находится, вероятно, на скрещении обеих этих «правд» — между абсолютной страдательностью и абсолютной ответственностью. Лирич. герой и вправду предстает «меченым» судьбой, но не столько как жертва ее мстительности, сколько в качестве испытуемого лица или, иначе говоря, — партнера судьбы. Поэт как бы поставлен па передовой линии, где идет наиболее ожесточенная война между «светом» и «тьмой», и в этом смысле его участь оказывается более тяжкой, чем у всякого другого «простого смертного»; восприимчивая, подверженная сомнит. внушениям поэтич. натура чувствует себя полем действия каких-то враждебных сил («Есть грозный дух, он чужд уму...Он точит жизнь, как скорпион» — «Отрывок», 1830). Лирич. герой передает трагич. состояние романтич. души, за к-рую идет борьба и к-рая сама в то же время должна выбирать. В тягостном признании лирич. героя: «Как демон мой, я зла избранник» — заключено амбивалентное указание на двойной процесс этого выбора — поэт отзывчив на зло, но и зло пристрастно к поэту. Более того, избранник провидит всю безнадежность, вытекающую для него отсюда: «И гордый демон не отстанет, / Пока живу я, от меня...И, дав предчувствие блаженства, / Не даст мне счастья никогда» («Мой демон», 1830—31). Этот глубинный опыт неравной борьбы и катастрофы, к-рый остается неизбывной реальностью до конца жизни поэта и перед лицом к-рого поэт демонстрирует стоич. героизм, как раз и придает Т. в мире Л. подлинный характер. За ближайшей психол. мотивацией поведения и чувств его персонажей, за внешним рисунком эгоцентрич. героя просвечивают другие, сокровенные контуры (см. Этический идеал), выразившие себя сполна в поздних трагич. балладах Л., где звучит прочувствованная скорбь одинокой души, вынесшей из жизни чувство непреодолимой разъединенности в любви, горечь трагич. неузнавания («Они любили друг друга...», ср. также «Русалка») и не менее трагич. «узнавания» («Морская царевна»), безысходной тягости жизни и жажды «освобождения» из мирового плена (стих. «Из Гёте», баллада «Пленный рыцарь»: «Смерть, как приедем, подержит мне стремя, / Слезу и сдерну с лица я забрало»).

Лит.: Герцен А. И., О развитии революц. идей в России, т. 7, гл. 5; Южаков С., Любовь и счастье в произв. рус. поэзии. Пушкин и Л., «СВ», 1887, № 2, с. 125—79; Спасович В. Д., Байронизм Л., «ВЕ», 1888, т. 2, кн. 4; Ключевский В. О., Грусть. Памяти М. Ю. Л., «РМ», 1891, июль; Дурылин С., Судьба Л., там же, 1914, кн. 10; Соловьев И., Поэзия одинокой души, в сб.: Венок, с. 111—34; Цинговатов А., Сложность перспектив лермонт. творчества, М., 1918; Асмус (1); Асмус (2); Максимов (2).