Белинский Виссарион Григорьевич

БЕЛ́́ИНСКИЙ Виссарион Григорьевич (1811—48), рус. лит. критик, революц. демократ. Дет. годы провел в Чембаре (ныне г. Белинский, в 16 км от Тархан). Учился в Пензенской гимназии (1825—28), затем в Моск. ун-те на словесном отд. (1829—32), почти одновременно с Л. (1830—32). Б. и Л. слушали курсы лекций по рус. словесности П. Б. Победоносцева, по истории — М. Т. Каченовского, М. П. Погодина и др. Однако сведений об их знакомстве в то время не имеется. Трагедия Б. «Дмитрий Калинин» (1830) и драма Л. «Странный человек» (1831) имеют много общего: в своих юношеских произв. Б. и Л. осудили одни и те же факты крепостнич. действительности, известные им как жителям Пензен. губ. Впервые Б. встретился с Л. на квартире Н.М.Сатина в Пятигорске в июле 1837. Б., объединявший в этот период в своих воззрениях субъективный идеализм и просветительство, завел разговор о Вольтере и Дидро, на что иначе настроенный Л. отвечал ироническими «шуточками», к-рые произвели тяжелое впечатление на Б., и он ушел, «едва кивнув головой». Так, — заключает Сатин, — встретились и разошлись в первый раз эти две замечательные личности. Через два или три года они глубоко уважали и ценили друг друга».

В. Г. Белинский. Автолитография К. А. Горбунова. 1843.

По достоинству Б. оценил Л. — человека и поэта — позже, когда в 1839 на страницах «ОЗ» стали регулярно печататься его стихи. По свидетельству П. В. Анненкова, Б. «носился с каждым стихотворением» Л. и «прозревал в каждом из них глубину его души, больное, нежное его сердце». Проникнутое бунтарским духом творчество Л., обличавшее рус. социальную жизнь, оказало существенное влияние на Б. в момент критич. пересмотра им теории «примирения с действительностью», к-рой он отдал дань в 1837—40. «Несмотря на то, что характер лермонт. поэзии противоречил временному настроению критика, молодой поэт, по силе таланта и смелости выражения, не переставал волновать, вызывать и дразнить критика. Лермонтов втягивал Белинского в борьбу с собою, которая и происходила на наших глазах» (П. В. Анненков). Восторж. отзывы о стих. Л. содержатся во многих письмах Б. к друзьям. Он писал, что «на Руси явилось новое могучее дарование» и что «Пушкин умер не без наследника», решительно заявляя: «Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей» (XI, с. 378, 441, 527). В апр. 1840 Б. посетил в Ордонансгаузе Л., арестованного за дуэль с Э. Барантом. Встреча произвела на него огромное впечатление. «Глубокий и могучий дух!.. — писал критик В. П. Боткину. — Я с ним спорил и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай бог!»» (XI, 508—509). Первый печатный отзыв Б. о Л. вызвала «Песня про... купца Калашникова», опубл. в 1838 анонимно. Еще не зная имени автора, Б. сообщал рус. публике: «Если это первый опыт молодого поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши, что наша литература приобретает сильное и самобытное дарование» (II, 411). Положительно была оценена критиком и «Тамбовская казначейша», также напечатанная без подписи автора в 1838 (см. III, 57). Первые упоминания Б. имени Л. в печати относятся к апр. 1839 и связаны с его отзывами об опубл. к этому времени в «ОЗ» стих. «Дума», «Поэт», «Не верь себе» и др. и повести «Бэла». Высоко оценив Л.-поэта, Б. сразу же отметил не меньшие достоинства его прозы. Говоря о «Бэле», он писал: «Здесь в первый еще раз является г. Лермонтов с прозаическим опытом — и этот опыт достоин его высокого поэтического дарования. Простота и безыскусственность этого рассказа — невыразимы, и каждое слово в нем так на своем месте, так богато значением... Чтение прекрасной повести г. Лермонтова многим может быть полезно еще и как противоядие чтению повестей Марлинского» (III, 188). С выходом в свет «Героя нашего времени» Б. в первой же своей рец. отметил в романе «глубокое чувство действительности, верный инстинкт истины», «богатство содержания», «глубокое знание человеческого сердца и современного общества», «неисчерпаемое обилие эстетической жизни», «самобытность и оригинальность», образующие в своей совокупности «совершенно новый мир искусства». «В основной идее романа...лежит важный современный вопрос о внутреннем человеке», и потому, предсказывал критик, «роман должен возбудить всеобщее внимание» (IV, 146). Развернувшаяся вскоре полемика вокруг «Героя...» подтвердила правильность этого прогноза. Мир худож. образов романа Б. раскрыл в посв. ему большой статье, опубл. в 6-й и 7-й книжках «ОЗ» за 1840. В отличие от критиков охранит. лагеря, стремившихся доказать, что гл. герой романа Л., этот «пигмей зла», «не имеет в себе ничего существенного, относительно к чисто русской жизни», что он «только призрак, отброшенный на нас Западом», принадлежащий «к миру мечтательному» (С. П. Шевырев), Б. не ставил перед собой задачу осудить или оправдать Печорина. Он увидел в герое Л. правдивое худож. обобщение. По его мнению, «Печорин... это Онегин нашего времени, герой нашего времени», а роман в целом — «грустная дума о нашем времени». При этом критик подчеркивал, что «Печорин выше Онегина по идее», делая оговорку, что «это преимущество принадлежит нашему времени», а не Л. В отличие от Онегина, Печорин уже «не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет их разрешения...» (IV, 265—66). Статья о «Герое...» писалась летом 1840, когда Б. искал в самой действительности путь к преодолению своих «примирительных» умонастроений. Кризис мировоззрения критика отразился и на трактовке образа Печорина. Характеризуя отношение Печорина к миру, Б. писал, что дух его «... созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность — вот сущность и характер всего этого нового. Он готов для него: но судьба не дает ему новых опытов, и, презирая старые, он все-таки по ним же судит о жизни. Отсюда это безверие в действительность чувства и мысли, это охлаждение к жизни, в которой ему видится то оптический обман, то бессмысленное мелькание китайских теней. Это — переходное состояние духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем» (IV, 253). Б. признавал право Печорина на бунт против действительности, но еще считал этот бунт отражением хотя и необходимого, но временного момента в его развитии. Б. склонен был отождествить мировосприятие Л. и героя его романа. Он утверждал, что «хотя автор и выдает себя за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи — удивительное сходство» (IV, 262). Тут же Б. разъяснял, как он понимает жизненную позицию автора: «Он, видимо, находится в том состоянии духа, когда в нашем разумении всякая мысль распадается на свои же собственные моменты, до тех пор, пока наш дух не созреет для великого процесса разумного примирения противоположностей в одном и том же предмете» (там же). Два другие «интереснейшие лица романа» характеризовались Б. в их отношении к гл. герою. В противоположность Печорину, Грушницкий является олицетворением пошлого довольства жизнью, несмотря на стремление украсить себя ореолом романтич. разочарованности. Максим Максимыч, напротив, «получил от природы человеческую душу, человеческое сердце» (IV, 205). Добрый, милый, «столь человечный» Максим Максимыч является антиподом эгоистического и разочарованного Печорина. Максим Максимыч не понял смысла терзающих Печорина сомнений, ибо мир высшей духовной жизни ему недоступен. Однако узость понятий и наивность восприятия действительности Белинский объяснил не особенностями натуры Максима Максимыча, а отсутствием должного образования и жизнью в однообразной обстановке воинской службы. Отказ Б. признать «разумной» окружающую его действительность к кон. 1840 получил в его сознании теоретич., филос. обоснование. Он пришел к убеждению, что без «идеи отрицания» история человечества превратилась бы в стоячее и вонючее болото» (XI, 576). Признав, т.о., право личности бороться за переустройство общества, Б. отказался от абстрактно-худож. т.з. в оценке лит. произв. Уже во 2-й части статьи о «Герое...» Б. стремился обратиться «от теорий об искусстве... к жизни и говорить о жизни» (XI, 540). Эпиграфом к своему первому обзору «Русская литература в 1840 году» Б. взял цитату из «Думы» Л. Сочувственно цитируя стих. «Журналист, читатель и писатель», Б. заключает: «Литература должна быть выражением жизни общества, и общество ей... дает жизнь» (IV, 434). Еще в большей мере проникнута стремлением связать литературу с действительностью ст. «Стихотворения М. Лермонтова», появившаяся во 2-й книжке «ОЗ» за 1841. Ей предшествовала рецензия, в к-рой Б., говоря о спорах в критике вокруг творчества Л., прямо утверждал, что «Л. — талант необыкновенный, обещающий в будущем нечто гениальное, великое» (IV, 375). Статья о стихотворениях Л. открывалась обширным теоретич. вступлением, в к-ром поставлены кардинальные вопросы отношения иск-ва к действительности, сущности и назначения поэзии. Б. отмечал: «Немного поэтов, к разбору произведений которых было бы не странно приступать с таким длинным предисловием, с предварительным взглядом на сущность поэзии: Лермонтов принадлежит к числу этих немногих...». Разносторонняя характеристика «стихий поэзии» Л. подводит критика к выводу: «Чем выше поэт, тем больше принадлежит он к обществу, среди которого родился, тем теснее связано развитие, направление и даже характер его таланта с историческим развитием общества» (IV, 502). Сравнивая Л. с Пушкиным, Б. констатирует, что Л. «поэт совсем другой эпохи и что его поэзия — совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества» (IV, 503). Совр. ему эпоху критик рассматривает как «век сознания, философствующего духа, размышления», поэтому «в наше время отсутствие в поэте внутреннего (субъективного) элемента есть недостаток» (IV, 518, 520). «Великий поэт, говоря о себе самом... говорит об общем», в его произв., «в его душе всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству». В связи с этим критик делит стих. Л. на «субъективные» и «чисто художественные». Чрезвычайно высоко оценивая и те, и другие, он отдает предпочтение первым. В таких стих., как «Дума», «Поэт», «Не верь себе», «Как часто, пестрою толпою окружен», «И скучно и грустно», «Благодарность», отнесенных Б. к разряду «субъективных», он видит отражение духа своего времени: «По этому признаку мы узнаем в нем поэта русского, народного» (IV, 521). Свидетельством о «кровном родстве духа поэта с народным духом» является, по убеждению Б., и «Песня про... купца Калашникова»; в ней «поэт вошел в царство народности, как ее полный властелин», и, «проникнувшись ее духом, слившись с нею, он показал только свое родство с нею, а не тождество» (IV, 517). Отрицание в поэзии Л. всего уклада жизни совр. об-ва критик ставил в органич. связь с мечтой о высоком идеале. Если в «Песне...» поэт «от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее..., усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства», то в «Мцыри» изобразил героя с «огненной душой», «могучим духом» и «исполинской натурой». «Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем... веет его собственным духом, поражает его собственной мощью» (IV, 504, 537). Здесь же Б. затронул распространявшуюся в списках поэму «Демон». «Как жаль, — писал критик, — что не напечатана другая поэма Л., действие которой совершается тоже на Кавказе... мы говорим о «Демоне». Мысль этой поэмы глубже и несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри»...» (IV, 544). Б. принимает участие в подготовке текста поэмы для опубликования ее в «ОЗ», изготовляет список «Демона» для своей невесты М. В. Орловой, читает его знакомым, цитирует в переписке, делится своими мыслями о нем с друзьями. Подытоживая свои размышления над поэмой Л., он писал: «Демон сделался фактом моей жизни, я твержу его другим, твержу себе, в нем для меня — миры истин, чувств, красот» (XII, 86). Впоследствии в одной из статей о Пушкине Б. скажет, имея в виду обобщенный образ демона в творчестве Л.: «Это уже демон совсем другого рода,...он отрицает для утверждения, разрушает для созидания...Это демон движения, вечного обновления, вечного возрождения...» (VII, 555). Заканчивая статью о стихах Л., Б. с уверенностью предсказывал, что «недалеко то время, когда имя его в литературе сделается народным именем и гармонические звуки его поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы...» (IV, 547). Гибель Л. критик воспринял как невосполнимую утрату для рус. лит-ры, как событие, непосредственно связанное с обществ.-политич. борьбой. «Лермонтов убит наповал — на дуэли. Оно и хорошо: был человек беспокойный и писал хоть хорошо, но безнравственно», — писал он с сарказмом (XII, 61). В рец. на 2-е изд. романа Л., появившееся в авг. 1841, Б. писал: «...мы встречаем новое издание «Героя нашего времени» горькими слезами о невозвратимой утрате, которую понесла осиротелая русская литература в лице Лермонтова!..». Здесь Б. говорит об особом «лермонтовском элементе», пронизывающем все его творчество, «столь тесно соединенном с личностью творца», образующем «новый дотоле невиданный мир...» (V, 452—53). В марте 1842 в письме к Боткину Б. развивает свое понимание сущности творчества Л. как отражение нового, послепушкинского этапа в развитии рус. поэзии: «...содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда — все это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина» (XII, 84—85). В 1842—43 появилось несколько неизв. стих. Л., что дало повод Б. еще раз вернуться к общей оценке творчества поэта. «Л. — поэт беспощадной мысли — истины», — писал он, — его поэзия «растет на почве беспощадного разума и гордо отрицает предание». По мнению Б., осн. «пафос поэзии Л. заключается в нравственных вопросах о судьбах и правах человеческой личности» (VII, 36—37). Эти проблемы были близки и самому Б. Одним из последних замыслов Б., оставшихся неосуществл., была большая итоговая статья о Л. В статьях Б. творчество Л. впервые получило глубокое истолкование, определено его место и значение в лит. процессе, раскрыта связь с духовной историей рус. об-ва и непреходящее худож.-эстетич. значение. Оценки Б. до настоящего времени служат верным ориентиром в изучении творчества Л. Соч.: Елена, поэма г. Бернета. 1838, в кн.: Белинский, т. 2, с. 411; Современник, кн. 11—12, там же, т. 3, с. 57; Русские журналы, там же, т. 3, с. 188—91; Герой нашего времени. Соч. М. Лермонтова, там же, т. 4, с. 145—47; Герой нашего времени. Соч. М. Лермонтова, там же, с. 173—175; Герой нашего времени. Соч. М. Лермонтова, там же, с. 193—270; Стихотворения М. Лермонтова, там же, с. 371—378; Стихотворения М. Лермонтова, там же, с. 479—547; Герой нашего времени. Соч. М. Лермонтова, там же, т. 5; с. 451—456; Библиографич. и журнальные известия, там же, т. 7, с. 33—38; см. также: Белинский, т. 11, 12 (письма), т. 13 (по указат. имен) и отд. изд.: Белинский В. Г., М. Ю. Лермонтов. Статьи и рецензии. Ред., вступит. ст. и примеч. Н. И. Мордовченко, Л., 1940.

Лит.: [Венгеров С. А.], Соотношение между юношеской драмой Белинского и юношеской драмой Л., в кн.: Белинский В. Г., Полн. собр. соч., т. 1, СПБ, 1900 с. 133—36; Долинин А. С., В. Г. Белинский о М. Ю. Л., «Уч. зап. Ленингр. пед. ин-та им. Покровского», 1940, т. 4, в. 2, с. 120—63; Кандиев Б. И., Л. в оценке Белинского, «Уч. зап. Сев.-Осет. пед. ин-та», 1940, т. 2 (15), в. 1, с. 108—33; Лаврецкий А., Л. в оценке революц. демократов, «Лит. критик», 1940, № 2, с. 9—31; Гиреев Д. А., Белинский и Л., Пятигорск, 1948; Бродский (6), с. 730—40; Мордовченко Н. И., Белинский и рус. лит-ра его времени, М. — Л., 1950, с. 84—152; Панаев И. И., Лит. воспоминания, М., 1950, с. 132—37; Михайлова А. (4), с. 261—72; Анненков П. В., Лит. воспоминания, М., 1960, с. 178—82; Сатин Н. М., в кн.: Воспоминания; Нечаева В. С., В. Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836—1841, М., 1961, с. 323—35; Кийко Е., В. Г. Белинский, М., 1972, с. 49—58; Удодов (2), с. 399—419.