Белинский Виссарион Григорьевич

Белинский, Виссарион Григорьевич, знаменитый критик. Родился 1 июня 1811 г. в Свеаборге, где отец его был морским врачом. Детство свое Белинский провел в городе Чембаре, в 1820 г. поступил в уездное училище, а с 1825 г. учился в пензенской гимназии. Не кончив учения в гимназии, в 1828 г. он решил поступить в Московский университет; для осуществления этой мечты ему пришлось преодолеть много препятствий. Но все-таки в конце 1829 г., после многих затруднений, ему удалось стать студентом Московского университета. Нерадостные воспоминания остались у Белинского о детских годах. Мать его была типичной провинциальной кумушкой, а отец, человек не без дарований и кое-что обещавший, совершенно опустился под влиянием провинциальной жизни. Характеры отца и матери отразились и на сыне. Темперамент матери, резкость и прямота отца проявились уже в молодом Белинском; если прибавить к этому, что дедом его был священник, отец Никифор, по семейным преданиям праведник-аскет и подвижник, то мы увидим, что и религиозный экстаз подвижника-деда впоследствии в новых формах и с новой силой воскрес в прямодушном вечном подвижнике, вечном искателе, Белинском. Любовь к родной литературе развилась в Белинском с самых юных лет. Он сам описывает, как он перечитывал без разбора все, что печаталось тогда в журналах, альманахах и собраниях сочинений. Еще будучи учеником уездного училища, он 'в огромные кипы тетрадей' списывал стихотворения и классиков русской литературы: Державина , Карамзина , Крылова и знаменитостей того времени: Станевича , Невзорова и др. То же самое продолжалось в период его пензенской гимназической жизни, когда особое впечатление произвели на него сочинения князя Одоевского и когда от преклонения перед Державиным и Жуковским он перешел к восторженному преклонению перед Пушкиным . Юноша сам пробовал писать, сочинять баллады, рассказы и считал себя, по его словам, 'опасным соперником Жуковского'. Одно из таких стихотворений 'Русская Быль' (написанное уже в эпоху студенчества, в 1831 г.) дошло до нас, так как было тогда же напечатано. Но к этому времени Белинский уже отказался от поэтического творчества; он решил, что оно не для него, и в конце 1830 г. перешел к другой отрасли искусства: он стал писать в прозе драму 'Дмитрий Калинин'. На трагедию эту Белинский возлагал большие надежды. Он не только был под обаянием 'лестной сладостной мечты о приобретении известности', но надеялся также и 'разжиться казною'. В это время Белинский был казенно-коштным студентом, но с ненавистью относился к этому 'казенному кошту'. В конце 30-го года, когда в Москве свирепствовала холера, в университете был карантин, и студенты были заперты в нем в течение трех осенних месяцев. Этим временем невольного отдыха Белинский воспользовался для того, чтобы закончить трагедию, и прочел ее в литературном студенческом кружке с большим успехом, а затем представил в университетскую цензуру для напечатания. О последующем сам Белинский так рассказывал в письме к своему отцу: 'Прихожу через неделю в цензурный комитет и узнаю, что мое сочинение цензуровал Л.А. Цветаев, заслуженный профессор, статский советник и кавалер... Не буду много распространяться, скажу только, что мое сочинение признано было безнравственным, бесчестящим университет, и о нем составили журнал. Но после дело это было уничтожено, и ректор сказал мне, что обо мне ежемесячно будут даваться особые донесения'. Товарищи Белинского в своих воспоминаниях рассказывают подробнее, что профессора-цензоры обрушились на Белинского, пригрозили ему ссылкой в Сибирь, каторгой или солдатчиной; это так потрясло Белинского, что он в тот же день слег в больницу. Сперва это дело кончилось для Белинского сравнительно благополучно: 'Начальство обо мне забыло и думать, - писал Белинский родителям в мае 1831 г., но тут же он прибавлял: - правда, при первом случае начальство не умедлит напомнить мне, что знает меня'. И действительно, полтора года спустя Белинский был исключен из университета (в сентябре 32 г.) под предлогом 'слабого здоровья и ограниченности способностей'. Несомненно, что действительным предлогом было 'дурное направление' Белинского, выразившееся в этой его юношеской трагедии 'Дмитрий Калинин'. Трагедия эта направлена против крепостного права. Герой этой драмы, Дмитрий Калинин, выражает одну из центральных мыслей ее в горячем монологе: 'Кто дал гибельное право одним людям порабощать своей властью волю других подобных им существ, отнимать у них священное сокровище - свободу? Кто позволил им ругаться правами природы и человечества? Господин может для потехи или для рассеяния содрать шкуру со своего раба; может продать его, как скота, и выменять на собаку, на лошадь, на корову, разлучить его на всю жизнь с отцом, с матерью, с сестрами, с братьями, и со всем, что для него мило и драгоценно. Милосердный Боже, отец человеков, ответствуй мне: Твоя ли премудрая рука произвела на свет этих змиев, этих крокодилов, этих тигров, питающихся костями и мясом своих ближних и пьющих, как воду, их кровь и слезы'. Целый ряд подобных тирад, направленных против крепостничества, делали эту трагедию разумеется совершенно нецензурною для того времени; но еще более, быть может, нецензурным была другая сторона драмы - обвинение в крепостничестве не человека, а Бога, ряд монологов, направленных не против тиранства господ, а против тиранства Божественной Воли. Герой драмы, Дмитрий Калинин, сын дворовых людей, с детства воспитывался в семье своего помещика-владельца, Лесинского, и полюбил дочь своего приемного отца Софию. Не думая о 'пустых обрядах', они отдались друг другу. И в то время, как Дмитрий собирался во всем признаться и повиниться своему приемному отцу, - отцу Софьи, - он получает известие, что его приемный отец умер, и что ненавидящая Дмитрия семья Лесинских приказывает ему вернуться в деревню и быть лакеем при свадьбе Софьи, которая будто бы выходит замуж за князя. Дмитрий появляется на балу у Лесинских, происходит ссора, и он убивает одного из братьев Софьи, жестокого и злого рабовладельца. Потом, по просьбе Софьи, он убивает ее и перед тем, как убить себя, случайно узнает, что он, Дмитрий, побочный сын Лесинского и таким образом брат Софьи. И вот Дмитрий Калинин, кровосмеситель, братоубийца, проклинает память своего отца, проклинает весь мир и закалывается. Эта юношеская драма Белинского переполнена трескучими монологами, драматическими эффектами и вообще является вполне незрелым, почти детским произведением; но тем не менее ее следует признать произведением чрезвычайной важности для характеристики всего Белинского и его дальнейшего мировоззрения. Сущность драмы не столько в постановке вопроса социального, сколько этического, философского и религиозного: мало того, что люди тираны, кровопийцы, рабовладельцы; не таким ли является и Бог, который позволяет свершиться тому, что свершилось с Дмитрием Калининым? И Дмитрий Калинин готов проклясть за это Бога: 'Ты Существо Всевышнее, - восклицает Дмитрий, - скажи мне, насытилось ли Ты моими страданиями, натешилось ли моими муками, навеселилось ли моими воплями, упилось ли моими кровавыми слезами?.. Кто сделал меня преступником? Может ли слабый смертный избежать определенной ему участи? А кем определяется эта участь? О, я понимаю эту загадку!..' И Калинин решает, что 'Бог наш отдал нашу несчастную землю на откуп дьяволу'. С этим сталкивается точка зрения добродетельного резонера драмы, друга Дмитрия - Сурского, который отстаивает веру в благость Промысла, веру в гармоничность мира и жизни. Таким образом в юношеском произведении Белинского были предвосхищены все три основные позднейшие взгляда его на мир, на жизнь и на человека. А, именно, до конца 30-х годов Белинский все ревностнее и горячее отстаивал в своей литературной деятельности эту точку зрения добродетельного резонера Сурского, оправдывая Бога и признавая разумным все существующее. В самом начале 40-х годов Белинский потерял эту свою веру и стал повторять в своих произведениях то, что некогда вложил в уста Дмитрия Калинина. И, наконец, во второй половине 40-х годов, придя к новой вере в нового Бога, - к вере в социальность, - в новые формы общественного устройства, Белинский только развивал те социальные мотивы, которые впервые прозвучали в его юношеской драме. И таким образом Дмитрий Калинин совершенно неожиданно для Белинского заключил в себе в зачаточном виде все дальнейшее развитие мировоззрения великого критика. К литературной работе Белинский приступил вскоре после своего исключения из университета. Ему удалось пристроиться в журналы Надеждина 'Телескоп' и 'Молву'. С 1833 г. он стал помещать там свои переводы с французского, а затем, вероятно, и небольшие рецензии. Осенью 1834 г. он в течение нескольких месяцев печатал в 'Молве' свою первую дебютную критическую статью 'Литературные мечтания', и с этих пор стал главным критиком журналов Надеждина, в которых в течение 1835 и 1836 годов поместил ряд рецензий и несколько больших статей. Из последних особенно выдаются, кроме 'Литературных Мечтаний', статьи: 'О русской повести и повестях г. Гоголя', 'Ничто о ничем', 'О критике и литературных мнениях 'Московского Наблюдателя' и 'Опыт системы нравственной философии'. В статьях этих проявлялось отчасти влияние Надеждина, но в еще большей степени они были проявлением того мировоззрения, которое вырабатывалось в дружеском кружке Станкевича , одним из деятельных членов которого был Белинский. Кружок Станкевича в начале 30-х годов был просто дружеский кружок молодежи (в него входили: Станкевич, Константин Аксаков , Клюшников , Ефремов, Белинский, позднее Боткин , Бакунин и др.); кружок этот совокупными силами вырабатывал себе 'мировоззрение', сущность которого была заранее предопределена преемственными влияниями. Станкевич был ближайшим учеником профессора Павлова , который, в свою очередь, был в 20-х годах одним из виднейших представителей русских шеллингианцев и натурфилософов; 'Шеллингианство' и было тем мировоззрением, которое с 1833 по 1836-й г. объединяло собою друзей кружка Станкевича. И уже в 'Литературных Мечтаниях' мировоззрение это проявилось с достаточной полнотой и силой. Вот эти шеллингианские воззрения Белинского. Главное в мире и жизни - искусство; оно является 'выражением великой идеи вселенной', подобно тому как сама вселенная является только выражением 'единой вечной идеи, проявляющейся в бесчисленных формах'. Проявление этой идеи - борьба между добром и злом, светом и мраком; отражение этой идеи - цель искусства. 'Изображать, воспроизводить в слове, в звуке, в чертах и красках идею всеобщей жизни природы - вот единая вечная тема искусства. Поэтическое одушевление есть отблеск творящей силы природы'. Эта творящая сила всеобъемлюща, беспристрастна, объективна, - таким же должно быть и искусство: оно не должно иметь цели вне себя. Но в то же время искусство, как отблеск творящей силы в человеке, должно быть пронизано горячим чувством и пламенным субъективным сочувствием. Это соединение субъективизма с объективизмом является только другим выражением той заимствованной у Канта шеллингианской мысли, что 'творчество бесцельно с целью': поэзия не имеет цели вне себя, и в этом ее объективизм, но в то же время она должна быть 'целесоразмерна', и в этом ее субъективизм. Прекрасное уж тем самым, что оно прекрасно, является и нравственным, и разумным; 'эстетическое чувство есть основа добра, основа нравственности'. Эти эстетические теории Белинского являются только одной стороной его шеллингианства; второй стороной являются его социологические положения. Романтики 30-х годов с особым вниманием останавливались на определении понятия 'народ', народность и решали этот вопрос в том смысле, что 'народности суть индивидуальности человечества'. Чем самобытнее народ, тем ценнее его вклад 'в общую сокровищницу успехов человечества'. Вот почему реформы Петра Великого могли только 'вогнать клин между народом и обществом'. Русская изящная словесность стала отражением именно этого общества, а потому она и не является подлинной литературой, которая всегда глубоко народна. 'У нас нет литературы' - это основная тема всех 'Литературных Мечтаний' Белинского. Подробно обозревая всю русскую изящную словесность послепетровского времени, Белинский находит только четырех подлинных выразителей народного духа: Державина, Крылова, Грибоедова и Пушкина. Но это не мешает критику закончить свою элегию в прозе восторженным пророчеством о том, что у нас еще наступит истинная эпоха искусства, что у нас еще будет литература, достойная великого народа. Исходя из этих эстетических оснований, Белинский производил и историко-литературные и критические оценки и старым, и современным ему писателям. Большую статью он посвятил Гоголю ('О русской повести и повестях г. Гоголя', 1835), впервые поставив этого писателя на надлежащую высоту; он первый вскрыл сущность гоголевского творчества - 'комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния'. Основные свои мысли о свободном творчестве, о внешней бесцельности искусства, о бессознательной народности художника - все эти мысли Белинский приложил к произведениям Гоголя, как теорию к фактам. Попутно он охарактеризовал целый ряд романистов: Марлинского , Одоевского, Погодина , Полевого , Павлова. В том же году Белинский написал статью о стихотворениях Кольцова , впервые обратив внимание на этого начинавшего тогда поэта. В следующем году он поместил в 'Телескопе' замечательную статью 'Ничто о ничем'. Это был обзор русской литературы 1835 г., основанный на тех же эстетических основаниях, как и предыдущие статьи Белинского. Попутно Белинскому пришлось выдержать много полемических стычек, из которых он почти всегда выходил победителем. Одной из замечательнейших статей в этом роде является статья 'О критике и литературных мнениях 'Московского Наблюдателя' (1836), направленная против Шевырева , с которым Белинскому так много впоследствии приходилось сражаться. Наконец, последней статьей Белинского в 'Телескопе' 1836 г. была его статья о книжке Дроздова 'Опыт системы нравственной философии'; но в этой статье Белинский уже отошел от шеллингианства, придя к фихтеанству вместе со всем кружком Станкевича. В шеллингианстве Белинский и его друзья нашли ответ на свои эстетические запросы; знакомство с философией Фихте принудило их обратить главное внимание на вопросы этические и теоретико-познавательные. Главным неофитом фихтеанства был в то время член кружка Станкевича - Бакунин, который и вводил Белинского в эту новую для него область. Философское учение Фихте было очень русифицировано Бакуниным и его друзьями. Была введена масса новых терминов, а старые термины получили новое, совершенно своеобразное, значение. Все человечество было разделено на рубрики, на слои: внизу стояла толпа, обладающая низменной 'нравственной точкой зрения'; несколько выше было состояние 'прекраснодушия', переходное к третьему, высшему состоянию - 'благодати' немногих избранных. Весь внешний мир считался 'призрачным', а действительным считалась только 'жизнь в духе', - высшие переживания этические и эстетические. Белинский одно время старался убедить себя в истинности этой новой веры и был просто подавлен авторитетом Бакунина; он убедил себя, что окружающий его мир есть 'призрачность', и что истинная действительность заключена только в узком кружке избранных людей, к которым Белинский не всегда даже смел себя причислять. Часть этих взглядов высказана уже Белинским в статье его по поводу книжки Дроздова 'Опыт системы нравственной философии'. 'Только тот поступок нравственен, - говорит в этой статье Белинский, - который совершен не по каким-либо сторонним побуждениям, а исключительно по сознательной оценке нравственности этого поступка; можно делать добро случайно или повинуясь авторитету, но такие поступки вовсе не будут нравственно добрыми'. Отсюда объясняется отрицательное отношение Белинского, вслед за Бакуниным, к массе людей бессознательно добрых и бессознательно злых; к таким людям они применяли термин 'добрый малый', который считался крайне обидным для русских философских романтиков периода фихтеанства. Опять-таки под влиянием Фихте, а также и вообще немецкой идеалистической философии написаны Белинским последние восторженные страницы этой статьи, содержащие в себе пылкую проповедь целесообразности всего существующего; мысль эта, высказанная еще в 'Литературных мечтаниях', была теперь горячим порывом вполне согласно с духом учения Фихте, и выражала собой те самые мысли, которые когда-то юный Белинский высказывал еще в своей юношеской драме устами Сурского. Интересно отметить, однако, что в эту эпоху своего фихтеанства Белинский держался радикальных социально-политических воззрений; по собственному признанию Белинского, он понял фихтеанство в радикальном политическом значении. Но именно в этой области прежде всего и произошел духовный перелом в Белинском. Как это случилось, пока недостаточно выяснено, так как после статьи о книжке Дроздова Белинский вынужден был на полтора года прервать свою журнальную деятельность. Осенью 1836 г. в 'Телескопе' было помещено знаменитое 'философическое' письмо Чаадаева , за помещение которого журнал был разгромлен, Надеждин сослан, и сам Белинский подвергнут обыску при своем возвращении в Москву из деревни Бакуниных, где он гостил осенью 1836 г. Писем Белинского той эпохи тоже не осталось, а потому этот полуторагодовой период до весны 1838 г. остается до сих пор наименее выясненным в биографии Белинского; известно только, что к середине 1837 г. Белинский совершенно отказался от своего былого политического радикализма и этим начал вообще свое отторжение от фихтеанства. Вскоре из области политической Белинский перенес свое отрицание и в область фихтеанской теории познания; в душе его назревал протест против этой совершенно несвойственной ему 'фихтеанской отвлеченности'. Последним толчком было знакомство его осенью 1837 г. с философией Гегеля, в которую его ввел также Бакунин. 'Новый мир нам отрылся. Это было освобождение, - вспоминал впоследствии Белинский про осень 1837 г. - Слово 'действительность' сделалось для меня равнозначительно слову Бог'. Это было разрывом с субъективно-идеалистической философией Фихте; гегельянство же было понято Белинским в смысле философского реализма. Прежде Белинский говорил о призрачности внешнего и действительности внутреннего идеального мира; теперь Белинский признал 'действительным' весь окружающий его мир, признал внутреннюю разумность не только внутреннего, но и всего это внешнего мира. Так пришел Белинский к знаменитой теории разумной деятельности, увидев в ней реалистический оплот против былых своих идеалистических отвлеченностей. С весны 1838 г. Белинскому удалось вернуться к журнальной работе. Группа его друзей, с Бакуниным во главе, стала издавать журнал 'Московский Наблюдатель'. Белинскому пришлось играть в нем главную роль не только литературного критика, но и редактора. Журнал продолжался до середины 1839 г., и Белинский поместил в нем целый ряд статей, характерных для эпохи его гегельянства. Самой главной является огромная статья о Гамлете, содержащая в себе и разбор этой драмы, и рассказ об игре в ней знаменитого Мочалова . Значение этой статьи заключается в яркой формулировке того мировоззрения, которое теперь на несколько лет крепко утвердилось в душе Белинского. Это мировоззрение - примирение с действительностью - не надо понимать в том узком смысле, в каком оно иногда понимается: тут главное - не в примирении с русской действительностью, не с действительностью даже вообще, тут главное в принятии мира в его целом, в признании высшей объективной разумности мира, в продолжении той проповеди, которую Белинский вел еще в 'Литературных мечтаниях' (в эпоху шеллингианства) и в статье о книжке Дроздова (в эпоху фихтеанства); теперь та же самая основная мысль строится им на новых и более крепких основаниях (гегельянства). В вдохновенном и пылком проповедовании этой веры в принятие мира - главное значение статьи Белинского о 'Гамлете'; и в этом вообще все значение его статей гегельянской эпохи (1838 - 40); независимо от этого, в статье о 'Гамлете' мы имеем блестящий анализ этой трагедии, а также и игры Мочалова, которую Белинский обессмертил этой своей статьей. Кроме статьи о 'Гамлете', Белинский поместил в 'Московском Наблюдателе' целый ряд рецензий, статьи о сочинениях Греча , о романах Лажечникова и теоретическую статью 'О критике'. Там же была помещена и написанная Белинским, вероятно, в 1837 - 38 годах драма 'Пятидесятилетний дядюшка', которая даже была поставлена в начале 1839 г. на московской сцене; эта вполне слабая вещь была последней данью Белинского попыткам художественного творчества. Она была напечатана в 'Московском Наблюдателе' незадолго до его подписчиков, и Белинскому снова пришлось искать себе журнальной работы. Вообще все это время с конца 1836 г. Белинский очень бедствовал. Неудачная любовь его к Александре Бакуниной (сестре Михаила) в связи с тяжелым положением денежных дел привела Белинского к тому, что еще зимою 1836 г. он чувствовал себя совершенно опустившимся и, чтобы заглушить тяжелые чувства, 'предавался чувственности'. Такая жизнь довела его до болезни, и весною 1837 г. ему пришлось ехать лечиться на Кавказ на средства друзей. В то же самое время Белинский составил и издал книгу: 'Основание русской грамматики', надеясь поправить ею свои денежные обстоятельства; но он еще более ухудшил их, потому что изданная в долг грамматика почти совсем не расходилась. В 1838 - 39 годах, во время сотрудничества в 'Московском Наблюдателе', Белинский тоже постоянно нуждался, а по прекращении этого журнала остался совершенно в безвыходном денежном положении. Ему пришлось поэтому в конце 1839 г. решиться на переезд из Москвы в Петербург, где предстояла работа в 'Отечественных Записках', журнале Краевского , в руки которого этот журнал незадолго до того перешел. Начался петербургский период в жизни Белинского и сотрудничество его в 'Отечественных Записках', продолжавшееся до начала 1846 г. Это время было расцветом критической деятельности Белинского, а также и расцветом 'Отечественных Записок'; в них Белинский поместил громадное число статей, составивших ему в то время крупное литературное имя. Белинский переехал в Петербург непримиримым гегельянцем, хотя еще в Москве начались у него споры со многими товарищами, которые были не согласны с тем односторонним пониманием гегельянства, которое проповедовал Белинский. На этой почве он разошелся с Бакуниным, а также выдержал жестокий спор с Герценом , только что возвращавшимся тогда из пятилетней ссылки. Далекий от былого радикализма, Белинский перешел теперь к преклонению перед всем существующим на том основании, что 'все действительное разумно'. Герцен в 'Былом и Думах' описывает, как на этой почве произошел резкий спор в конце 1839 г. между ним и Белинским. 'Знаете ли, что с вашей точки зрения, - сказал ему Герцен, думая поразить его своим революционным ультиматумом, - вы можете доказать, что самодержавие, под которым мы живем, разумно?'. 'Без всякого сомнения', - отвечал Белинский и прочел Герцену 'Бородинскую годовщину' Жуковского (Герцен ошибочно называет 'Бородинскую годовщину' Пушкина). Резкий спор возник между ними на этой почве, и Белинский, уехав в Петербург, в первых же номерах 'Отечественных Записок' разразился большими статьями, явно направленными и против Герцена, и вообще против его точки зрения. Этими статьями являются, не считая вводной заметки о 'Бородинской годовщине' Жуковского, две большие статьи: первая - о книге Глинки : 'Очерки Бородинского сражения' и вторая - обширная статья о Менцеле. Если прибавить к этим статьям еще большую статью о 'Горе от ума', то этим будут перечислены все большие дебютные статьи Белинского в 'Отечественных Записках', а также и все статьи, в которых проявилось крайнее и нетерпимое гегельянство Белинского. В статьях этих Белинский начинает с повторения былых своих шеллингианских взглядов (которые перешли и в гегельянство) на народ, как на индивидуальность человечества. Народ есть личность, и подобно тому, как личность человеческая есть в существе своем мистическая тайна, так и народ и общество есть тайна и откровение. Священнейшим явлением народной и общественной жизни является царь, как носитель самодержавной власти. 'Таинственное зерно, корень, сущность и жизненный пульс народной жизни выражается словом царь'. Но не только это явление общественной жизни таинственно и священно; священно и разумно все существующее; священно и разумно даже крепостное право, в котором Белинский видит 'самобытные формы русской жизни'. Одним словом, Белинский отожествил историческую необходимость с разумной действительностью, - отожествление, против которого особенно восставал сам Гегель. Кроме этой основной мысли, Белинский доказывает в своих статьях ряд побочных. В 'Очерках Бородинского сражения' он обращается к анализу понятий личности и общества, к попытке их примирения и синтеза. Так как на свете все разумно и все целесообразно само в себе, то страдание и гибель человеческой личности есть только ничтожный субъективный факт, входящий в общую мировую гармонию. От целого ряда подобных мыслей Белинский скоро отказался, но прочным выводом этой статьи осталось, во всяком случае, то положение, что общество есть не ограничение, а расширение человеческой личности. Мысль эта легла впоследствии в основу литературной деятельности Белинского 40-х годов, когда и социальность, и личность были для него одинаково дороги. В статье 'Менцель, критик Гёте' Белинский продолжает свою скрытую полемику с Герценом, продолжает отстаивать полную разумность всего существующего и свою веру в объективную целесообразность мира и жизни. На этой основе он ставит и разрешает вопрос об искусстве, продолжая в общем развитие своих прежних точек зрения. Резко восстает Белинский против двух одинаково ненавистных ему взглядов: против так называемой 'нравственной точки зрения на искусство' и против мысли, что 'искусство должно служить обществу'. Нравственная точка зрения на искусство, по мнению Белинского, ложна потому, что красота, истина и добро только разные стороны одной и той же сущности: 'Отделить вопрос о нравственности от вопроса об искусстве так же невозможно, как разложить огонь на свет, теплоту и силу горения'. И Белинский окончательно формулирует свои постоянные мысли в следующих словах: 'Что художественно, то уже и нравственно; что не художественно, то может быть не безнравственно, но не может быть нравственно. Вследствие этого вопрос о нравственности поэтического произведения должен быть вопросом вторым и вытекать из ответа на вопрос, действительно ли произведение художественно'. Эти старые мысли Белинского строятся им теперь на основе гегельянства и получают твердую точку опоры в понятии объективизма художественного творчества. Художественное произведение должно быть объективным, лишенным элемента случайности и разумно-необходимым; с внешней стороны прекрасное содержание должно вкладываться в прекрасные формы, причем форма - это красота, а содержание красоты - добро и истина. Никакие общественные тенденции не допустимы в истинно-художественном произведении. Этой точкой зрения объясняется и отношение Белинского к комедии Грибоедова 'Горе от ума'. Непримиримое отношение этой комедии к окружающей действительности не могло, конечно, не заставить Белинского отнестись к ней совершенно отрицательно, тем более, что статья об этой комедии написана Белинским в период наивысшего своего 'примирения с действительностью' и наиболее воинственного гегельянства. Разбирая комедию Грибоедова, Белинский стремился показать тенденциозность ее, отсутствие единой идеи в этом произведении, отсутствие цельности, а, следовательно, и нехудожественность этой комедии. Это произведение не художественное, ибо 'художественное произведение есть само по себе цель и вне себя не имеет цели', а Грибоедов - 'ясно имел внешнюю цель - осмеять современное общество, которое всегда правее и выше частного человека'. Вот почему Белинский направляет свои удары и на эту комедию вообще, и на фигуру Чацкого в частности. Чацкий, который борется за свою личность, для Белинского есть только 'комическая фигура', 'полуумный', 'мальчик на палочке верхом'. Есть основание предполагать, что Белинский, говоря о Чацком, метил в Бакунина, с которым в то время был уже в очень натянутых отношениях. 'Чацкие всегда будут смешны для меня, - восклицал Белинский в письме к Бакунину от начала 1840 г., - и я буду их делать смешными для многих, не заботясь, что мой приятель примет эти нападки за личность и оскорбится ими'. Белинский вскоре отказался от этих своих мыслей, но тем не менее ошибочное понимание им 'Горя от ума' одно время стало общепризнанным и попало даже в учебники словесности, хотя сам Белинский уже через несколько месяцев заговорил в совершенно ином тоне о 'Горе от ума', называя его 'благороднейшим созданием гениальнейшего человека'. Эта новая перемена во взглядах Белинского совершилась сразу, каким-то взрывом, в 1841 г. Уже приехав в Петербург в конце 1839 г., Белинский был в состоянии тяжелого душевного кризиса. В душе Белинского происходила тяжелая борьба. Он старался убеждать себя в истинности своей радостной гегельянской точки зрения и писал свои восторженные статьи в то самое время, когда стал видеть в окружающей его жизни уже не разумную действительность, а действительность 'гнусную', как он стал теперь называть ее. Одно время он стоял в ужасе перед открывавшейся перед ней истиной, а истина же эта состояла в том, что та разумность мира, в которую верил Белинский, вместе с кружком своих друзей, является мифом, сказкой, что для человека мир является объективно-бессмысленным или, по крайней мере, неосмысленным. Таким образом Белинский вернулся к той точке зрения героя своей юношеской драмы, Дмитрия Калинина, с которой он сражался так много лет. Помещая в 1839 - 40 годах ряд блестящих статей, защищающих 'разумную действительность', Белинский делал для себя последнюю попытку отстоять вообще объективную осмысленность мира. Но это ему не удалось; ему не удалось заглушить в себе тот скептический голос, который говорил ему о мучениях человеческой личности, хотя бы весь мир и был разумен. Вот отчего происходит то противоречие, которое имеется между статьями и письмами Белинского 1840 г. В статьях своих он восхваляет действительность, а в письмах говорит о полной потере своей веры в нее. 'Жизнь - ловушка, а мы мыши; иным удается сорвать приманку и выйти из западни, но большая часть гибнет в ней, а приманку разве понюхают; глупая комедия, черт возьми'... В середине 1840 г. Белинский получил известие о смерти Станкевича, и известие это было последней каплей, переполнившей чашу. Белинский поднял теперь знамя восстания против былой своей 'утешительной философии', против всяких абсолютных философских систем, против общего. 'Я не понимаю, - говорит Белинский в одном из писем 1840 г., - к чему все на свете и зачем: ведь все мы помрем и сгнием; для чего же любить, верить, надеяться, страдать, томиться, стремиться, страшиться; умирают люди, умирают народы, умрет и планета наша, Шекспир и Гегель будут ничто'... И такое настроение, такое мировоззрение абсолютного нигилизма глубоко захватило Белинского; все его письма 1840 - 41 годов говорят все об одном и том же. В статьях своих он не решался высказывать своего отчаяния, и, главным образом, потому, что всю эту свою мучительную 'рефлексию' Белинский считал только переходом к некоторому еще неизвестному ему 'высшему состоянию духа'. Потому и в статьях своих 1840 - 41 годов Белинский продолжал исключительно проповедовать то, во что теперь он уже не верил, но на что он надеялся верить в будущем. Во всяком случае, Белинский резко отказался от своей прежней точки зрения и от тех мыслей, которые он проводил в указанных выше статьях 1839 - 40 годов. Через год после статьи 'О Бородинской годовщине' и 'Очерков Бородинского сражения' Белинский, по его собственным словам, не мог вспомнить о них, 'не задыхаясь от негодования'. Понимая историческую необходимость всех социальных явлений, в том числе и самодержавия, и крепостного права, Белинский понял теперь, что одинаковое основание имеет и 'идея отрицания' - отрицания крепостного права, отрицания самодержавия. 'Наш китайско-византийский монархизм до Петра Великого - писал Белинский Боткину 11 декабря 1840 г., - имел свое значение, свою пользу, поэзию, словом, свою историческую законность; но из этого бедного и частного исторического момента сделать абсолютное право и применять его к нашему времени - фай! - неужели я говорю это?..' Так же отказался Белинский и от взглядов, высказанных им в статье о Менцеле. 'Художественная точка зрения довела меня до последней крайности, до нелепости' - писал Белинский тому же Боткину 30 декабря 1840 г. Белинский увидел ошибочность своего основного эстетического принципа, по которому нет прекрасных форм без прекрасного содержания, и наоборот: 'Глуп я был с моею художественностью, из-за которой не понимал, что такое содержание', - писал он Боткину еще годом позднее. И, таким образом, к 1841 - 42 г. Белинский уже всецело отказался от своих былых гегельянских увлечений и, продолжая сохранять гегельянство как форму, вкладывал в него теперь совершенно другое содержание. В 1842 г. Белинский окончательно пришел к 'социальности' и с этой точки зрения стал оценивать все литературные и общественные события, вплоть до конца своей критической деятельности. Целый ряд замечательных статей поместил Белинский в 'Отечественных Записках' еще в эпоху своего гегельянства в 1840 - 41 г. Особенно выделяются статьи о книге Полевого 'Очерки русской литературы', о сочинениях Марлинского, о 'Сказках Гофмана', о 'Стихотворениях Лермонтова' и его 'Герое нашего времени'. Еще в 'Литературных мечтаниях' Белинский дал яркую и беспристрастную характеристику Марлинского (А. Бестужева), которого тогда считали чуть ли не первым русским писателем: 'Теперь перед ним все на коленах', - писал Белинский в 'Литературных мечтаниях'. Белинский признал его талант очень примечательным, но вместе с тем указал на такие недостатки его, которые неизбежно должны были отодвинуть Марлинского во вторые и третьи ряды русской литературы. Теперь в большой и блестящей статье о Марлинском (1840) Белинский развил эти мысли, характеризуя Марлинского как типичного 'псевдо-романтика' - точка зрения, которая остается и до сих пор справедливой, сохраняющей все свое значение до наших дней. Статья эта произвела громадное впечатление, сыграла громадную роль тем, что свергла Марлинского с пьедестала; сам Белинский впоследствии с законной гордостью вспоминал, что статья его сразу поставила Марлинского на надлежащее место в мнении русской читающей публики. Еще более замечательна статья Белинского (1840) о 'Двух сказках Гофмана'. В статье этой Белинский высказал свои заветные взгляды относительно педагогии в самом широком смысле этого слова; уже с самого начала своей критической деятельности Белинский в своих рецензиях разрабатывал вопрос о воспитании. Главным вопросом названной статьи является вопрос о развитии воспитанием реалистических и романтических элементов души человека; другая проблема, разрабатываемая параллельно, - вопрос о принципах воспитания. Первый вопрос Белинский в течение своей критической деятельности решал различно; решение же второго вопроса Белинский не переменял никогда, и это делает его родоначальником всей русской педагогической школы. 'Орудием и посредником воспитания должна быть любовь, а целью - человечность', - говорит Белинский в указанной статье. - 'Мы разумеем здесь первоначальное воспитание, которое важнее всего. Всякое частное или исключительное направление, имеющее определенную цель в какой-нибудь стороне общественности, может иметь место только в дальнейшем окончательном воспитании. Первоначальное же воспитание должно видеть в дитяти не чиновника, не поэта, не ремесленника, но человека, который мог бы впоследствии быть тем или другим, не переставая быть человеком'. Эти основные педагогические идеи легли впоследствии в основу всех теоретических построений и практических применений их Пироговым , Ушинским и целым рядом последующих представителей русской педагогической школы. В том же 1840 - 41 г. Белинский написал две большие статьи о