СМЕРТЬ СУБЪЕКТА

’СМЕРТЬ СУБЪЕКТА’
метафорический термин для обозначения одного из двух полюсов амбивалентной тенденции размывания определенности субъект-объектной оппозиции в рамках постмодернистской программы преодоления традиции бинаризма (см.), фиксирующий отказ постмодернистского типа философствования от презумпции субъекта в любых версиях его артикуляции (ино-, поли- и, наконец, бес-субъектность ‘непознаваемого субъекта’ эпохи постмодерна). Оформление презумпции ‘С.С.’ в современной культуре подготовлено эволюцией неклассической философии, во многом деформировавшей традиционно-классическое понимание субъекта как носителя чистой когнитивной рациональности (начиная с философии жизни). Монолитность субъекта расшатывается в неклассической философии процессуальностью противостояния ‘Оно’ и ‘Сверх-Я’ в классическом фрейдизме, перманентным марксистским трансцензусом к абстракции общества, фокусировкой феноменологией внимания на интенциональности сознания, структуралистским переносом центра тяжести с личного субъекта на безличный текст и др. Термин ‘С.С.’ вошел в философский оборот после работ Фуко ‘археологического периода’ (начиная с работы ‘Слова и вещи: Археология гуманитарных наук’, 1966) и был специфицирован Р.Бартом как ‘смерть автора’ (одноименная работа, 1968). Парадигматическая фигура ‘С.С.’ в постмодернистской философии означает, прежде всего, гибель традиционного (стабильного, однозначно центрированного и линейно детерминированного со стороны общего социального порядка) субъекта дюркгеймовского типа. Если классическая культура задает образец экстремального объективизма, то максимальный субъективистский акцент падает на традицию художественного модернизма с его пафосом личного начала: от экспрессионистской программы выражения в художественном произведении внутреннего состояния автора — до эстетики так называемого ‘ультра-язычества’: ‘Я сам, Ты сам, Он сам. Так, отринув множественное число, станем читать молитву Ячества. Единственные. Невписанные. Неповторимые. А главное — упорно держащиеся за свое Я, которому нет и не будет равных... Я Сам себе причина. Сам себе критик. Сам себе предел ... Я утверждаю высоту и незаменимость Ячества, которое было и будет первой из духовных добродетелей новатора и бунтаря’ (‘Ультраманифесты’ Где Toppe). В противоположность этому, в рамках постмодернистской философской парадигмы феномен субъекта артикулируется в качестве проблематичного: Кристева полагает допустимым говорить лишь о ‘проблематичном процессуальном субъекте языка’. Фуко в ‘Герменевтике субъекта’ формулирует два основополагающих вопроса соответствующего проблемного поля постмодернистской философии: ‘вопрос об истинности субъекта’ и ‘вопрос о структуре истинности субъекта’, подвергая проблематизации и самый тот способ, посредством которого данные вопросы ‘встали на повестку дня’. По оценке А.Турена, если модернизм провозглашал идею ценности ‘Я’, то постмодернизм — идею его расщепления. Согласно эксплицитно сформулированной позиции постмодернистской философии, сам феномен Я оценивается как культурно артикулированный, связанный с определенной традицией и потому исторически преходящий. Согласно выводам Фуко, ‘взяв сравнительно короткий хронологический отрезок и узкий географический горизонт — европейскую культуру с XVI в., можно сказать с уверенностью, что человек — это изобретение недавнее. ...Лишь один период, который явился полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего непокойства, переходом от тысячелетней заботы к ослепительной ясности... — это просто было следствием изменений основных установок знания... Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда — в этом можно поручиться — человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке’. Что же касается собственной версии артикуляции субъекта философией постмодернизма, то для нее характерна радикальная децентрация индивидуального (равно как и любых форм коллективного) Я. Оперативные правила эпистемы, выступая регулятором по отношению к активности сознания, но не осознаваемые последним рефлексивно, выступают фактором децентрации и деперсонификации субъекта. С точки зрения постмодернизма, само использование термина ‘субъект’ — не более чем дань классической философской традиции: как пишет Фуко, так называемый анализ субъекта на деле есть анализ ‘условий, при которых возможно выполнение неким индивидом функции субъекта. И следовало бы еще уточнить, в каком поле субъект является субъектом и субъектом чего: дискурса, желания, экономического процесса и так далее. Абсолютного субъекта не существует’. Критика концепции ‘трансцендентального субъекта’ (А.Ронелл) становится фундаментом формулировки основополагающей для философской парадигмы постмодерна программной презумпции ‘смерти человека’. В контексте структурного психоанализа Лаканом была выявлена языковая форма бытия бессознательного как ‘речи Другого’. Именно ‘Другой’ и является, с точки зрения Лакана, тем культурным механизмом, посредством которого находят свое разрешение ‘приключения индивидуальных желаний’, ибо он выступает, с одной стороны, как объект желания, а с другой — как внешний закон и порядок, персонифицированные в Отце как изначальном ‘Другом’. В процессе психоанализа устами пациента ‘говорит желание’ (‘речь того Другого’, голос вожделения), но, будучи вербально артикулированным, желание оказывается не автохтонным, но подчиненным внешним требованиям языкового строя и речевой практики (‘речь Другого’ как не-себя). ‘Я’ (в терминологии Лакана ‘воображаемое’) детерминируется не столько импульсами бессознательного (хаотического ‘реального’, не подлежащего вербализации), сколько его вписанностью в общий символический порядок, подключенностью к ‘означающему’, т.е. языковым структурам, задающим артикуляционные правила. Оценка диктата логико-грамматического строя языка как насилия над творческой свободой и мышлением была высказана еще в начале 20 в. в рамках эстетики дадаизма: ‘я разрушаю выдвижные ящички мозга’ (Т. Тцара). Структурный психоанализ наполняет эту установку новым смыслом. Выдвинутая в классическом психоанализе презумпция подчиненности бессознательных желаний культурным нормативам ‘Супер-Эго’ переформулирована Лаканом в тезис о заданности желания материальными формами языка. Субъект как связующее звено между ‘реальным’, ‘воображаемым’ и ‘символическим’ (объективирующемся в ‘означающем’), характеризуется Лаканом как ‘децентрированный’ (см. АЦЕНТРИЗМ ), ибо его мысль и существование оказываются нетождественными друг другу, будучи опосредованы чуждой им реальностью языка. Бессознательное, таким образом, предстает как язык, а желание — как текст. Рациональный субъект декартовского типа, равно как и вожделеющий субъект типа фрейдистского, сменяются ‘децентрированным’ инструментом презентации культурных смыслов (‘означающих’) языка: ‘говорящий субъект’ как ‘субъект в процессе’ (Кристева) и, как следствие — ‘смерть человека’, растворенного в детерминационном воздействии структур языка и дискурсивных практик на индивидуальное сознание. В рамках тенденции деперсонификации текста оформляется и более радикальная версия ‘смерти субъекта’, а именно — парадигматическая фигура ‘смерти героя’, т.е. центрального персонажа, фокусировавшего бы на себе семантическое пространство нарратива (К.Брук-Роуз). По оценке А.Роб-Грийе, ‘смерть’ такого ‘устаревшего понятия’, как ‘персонаж’, ‘констатировалось много раз серьезнейшими публицистами’, — и ‘ныне он превратился в мумию’. Однако если ‘смертью Автора’ оплачена возможность плюральности означивания и бесконечная верификация текстовой семантики, т.е. то, что Р.Барт назвал ‘рождением читателя’, то, перенося акцент в интерпретации смыслопорождения с фигуры Автора на фигуру Читателя, философия постмодернизма отнюдь не конституирует последнего в качестве автономного субъекта классического типа. По формулировке Р.Барта, фигура читателя может быть рассмотрена в качестве ‘личного адреса’ ничуть не более, нежели фигура Автора, ибо ‘читатель — это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст’. Собственно, по видению Деррида, ‘интерпретирующее Я’ само по себе есть не более чем текст, сотканный из культурных универсалий и дискурсивных матриц, культурных кодов и интерпретационных конвенций. Подобно автору, читатель растворяется в процессуальности собственных дискурсивных практик, обусловленных внешними и не автохтонными по отношению к субъекту правилами, — по выражению М.Грессе, читатель уловлен ‘сетью культуры’, т.е. той системой фундаментальных конвенций, которые диктуются универсалиями данной культурной традиции. Иными словами, читатель, как и автор, оказывается даже не ‘гостем’, но ‘порождением текста’. Если философский модернизм в лице Ницше оценивал ‘Я’ в качестве ‘rendez-vous опытов’, то для постмодернизма, напротив, характерен тезис о непреодолимом разрыве опыта как такового, с одной стороны, и носителя дискурса, в котором этот опыт может быть выражен, — с другой. Р.Барт, например, показывает во ‘Фрагментах любовного дискурса’, что опыт, который декларируется в качестве имманентного, на самом деле выступает принципиально спекулятивным, — в качестве примера он приводит ситуацию так называемой ‘безумной любви’: ‘Безумие. (‘Я схожу с ума’). Это значит, что я безумен для того, чтобы пребывать в любви, но я отнюдь не безумен для того, чтобы сказать об этом, я раздваиваю свой образ’. Таким образом, постмодернизм приходит к признанию того, что, по словам Бланшо, ‘никогда ‘я’ не было субъектом опыта’, а уж трансгрессивный опыт (см. Трансгрессия) тем более оценивается как ‘то, чего ни одно существующее не может достигнуть в первом лице’. Таким образом, ‘субъект высказывания’, — в системе отсчета постмодернизма, — ‘ни в коем случае не может совпадать с ‘субъектом совершившихся вчера поступков’: по оценке Р.Барта, ‘содержащееся в дискурсе ‘я’ более не является местом, где восстанавливается человеческая личность в непорочной цельности предварительно накопленного опыта’. Это означает, что какова бы ни была цель дискурсивной процедуры, всегда — и в рамках письма, и в рамках чтения — ‘субъект... не бывает экстерриториальным по отношению к своему дискурсу’ (Р.Барт). Более того, фактически ‘ни в филогенетическом, ни в онтогенетическом плане человек не существует до языка’, — в когнитивной плоскости это значит, что ‘язык учит нас понимать человека, а не наоборот’ (Р.Барт). И, в конечном итоге, вербальная сфера, по Р.Барту, — это ‘та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности’. Очерчивая границы постмодернистского типа философствования, Фуко в качестве одного из важнейших признаков постмодернизма выделяет финальное ‘крушение философской субъективности, ее рассеивание внутри языка, который лишает ее господства, но множит ее лики в пространстве пробелов ...’ Следует отметить, что, порывая с модернистским пафосом программной субъективности, постмодернизм преемственно развивает идеи, высказанные Хайдеггером и Сартром относительно вербальной артикуляции человеческого бытия. Так, ссылаясь на хайдеггеровский тезис о языке как ‘господине’ человека, Сартр пишет: ‘язык действительно является господином человека, ... он формирует его личность и судьбу, ... законы языка, вместо того, чтобы быть всего лишь практическими рецептами коммуникации..., проявляются — подобно физическим законам — как необходимые условия, предшествующие человеку и формирующие его’. Однако растворение субъекта в процессуальности дискурсивных практик — далеко не единственный регистр, в котором реализуется парадигмальная установка на ‘С.С.’. Децентрация последнего характерна для всех проблемных областей философии постмодернизма. Так, анализируя феномен аффекта, столь значимый в ряду предметных ориентации постмодерна, Ф.Джеймисон констатирует, что чувственная сфера в целом перестает быть центрированной и персонифицированной субъектом. Отказ от концепта ‘субъект’ во многом связан с признанием в философии постмодернизма случайности феномена ‘Я’. Как пишет Батай, ‘возможность моего ‘я’ — в конечном счете, безумная недостоверность’. Аналогично, анализируя предложенную Клоссовски модель индивидуальности как ‘непредвиденного случая’, Делез полагает, что ‘индивидуальность должна осознать себя как событие, а осуществляющееся в себе событие — как другую индивидуальность’, в силу чего ‘самотождественность индивидуальности’ не может быть понята иначе, нежели случайная. Ссылаясь на Лиотара, Джеймисон постулирует в связи с этим так называемый эффект ‘угасания аффекта’: ‘в настоящем не существует более Я, чтобы чувствовать ... Скорее, эти чувства — что, по Лиотару может быть лучше и точнее названо ‘интенсивностями’ — сейчас текучи и имперсональны и имеют тенденцию к подчинению особого рода эйфории’. Как гносеологически, так и социально ориентированные методологии, предлагаемые постмодернизмом, фундированы идеей отказа от самого концепта ‘субъект’. Так, например, в генеалогии Фуко когнитивная программа в качестве условия своей реализации предполагает ‘принесение в жертву субъекта познания’. Что же касается так называемых социальных ролей, предполагающих определенность их субъекта-исполнителя, то эти версии самоидентификации (как правило, вербально артикулированные да и не выходящие, собственно, за границы нарративных практик) есть не что иное, как маски, наличие которых отнюдь не гарантирует наличия скрытого за ними ‘Я’, претендующего на статус идентичности, ‘поскольку эта идентичность, впрочем, довольно слабая, которую мы пытаемся застраховать и спрятать под маской, сама по себе лишь пародия: ее населяет множественность, в ней спорят несметные души; пересекаются и повелевают друг другом системы ... И в каждой из этих душ история откроет не забытую и всегда готовую возродиться идентичность, но сложную систему элементов, многочисленных, в свою очередь, различных, над которыми не властна никакая сила синтеза’ (Фуко). В этом отношении постмодернизм осмысливает себя как постулирующий ‘смерть самого субъекта’ финальный ‘конец автономной ... монады, или Эго, или индивидуума’, подвергшегося фундаментальной ‘децентрации’ (Ф.Джеймисон). Следует, наконец, упомянуть развитую философией постмодернизма идею ‘смерти сверхчеловека’ (Делез) и идею ‘смерти Бога’ как окончательный финал философской презумпции конституированной субъективности. Таким образом, заявленная постмодернизмом идея ‘С.С.’ реализуется в полном объеме. Место субъекта занимает в постмодернизме то, что Делез определяет как ‘безличное ... поле, не имеющее формы синтетического сознания личности или субъективной самотождественности’, а место ‘Я’ — то, что постмодернизм (от Батая до Клоссовски) обозначает как ‘вакацию ‘я’ — того ‘я’, чья вакация испытывается в сознании, которое, уже не будучи ни в коей мере ‘я’, само по себе есть его вакация’. В этом отношении рефлексивно эксплицируемую Фуко попытку постмодернизма ‘выйти из философии субъекта’ можно считать более чем успешной. Что касается современной версии артикуляции проблемы субъекта в постмодернистской философии, то для нее характерна программная ориентация на ‘воскрешение субъекта’, т.е. возвращение в фокус исследовательской аналитики проблемных полей, центрированных вокруг феноменов индивидуальности (коммуникационная программа в контексте такого направления развития современной философиии, как after-postmodernism). (см. также АНТИ-ПСИХОЛОГИЗМ, СМЕРТЬ АВТОРА, СКРИПТОР, БИНАРИЗМ, AFTER-POSTMODERNISM, ВОСКРЕШЕНИЕ СУБЪЕКТА, ДРУГОЙ, Я.)