НАРРАТИВ

НАРРАТИВ
(лат. narrare — языковой акт, т.е. вербальное изложение — в отличие от представления) — понятие философии постмодерна, фиксирующее процессуальность самоосуществления как способ бытия повествовательного (или, по Р.Барту, ‘сообщающего’) текста. Важнейшей атрибутивной характеристикой Н. является его самодостаточность и самоценность: как отмечает Р.Барт, процессуальность повествования разворачивается ‘ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном счете, вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой’. Классической сферой возникновения и функционирования Н. выступает история как теоретическая дисциплина (и в этом философия постмодернизма парадигмально изоморфна концепции нарративной истории: А.Тойнби, Рикёр, Дж.Каллер, A.Kapp, Ф.Кермоуд и др.). В рамках нарративной истории смысл события трактуется не как фундированный ‘онтологией’ исторического процесса, но как возникающий в контексте рассказа о событии и имманентно связанный с интерпретацией. В традиции до-постмодернистской философии истории, напротив, аксиологические акценты расставлялись радикально альтернативным способом: даже в трактовке М.Блока (которого, возможно, в последнюю очередь можно отнести к традиции социологизма, основанной на сформулированной в свое время Э.Дюркгеймом презумпции ‘социального реализма’), история до последнего времени прозябала ‘в эмбриональной форме повествования’ и не могла претендовать на статус ‘серьезного аналитического занятия’. Однако уже Арендт, отталкиваясь от того факта, что в античной архаике под ‘героем’ понимался свободный участник Троянской войны, о котором мог бы быть создан рассказ (история), отмечала: ‘то, что каждая индивидуальная жизнь между рождением и смертью может, в конце концов, быть рассказана как история с началом и концом, есть... доисторическое условие истории (history), великой истории (story) без начала и конца’. Что же касается собственно философии постмодернизма, то ориентация на ‘повествовательные стратегии’ — в их плюральности — оценивается современными авторами (Д.В.Фоккема, Д.Хейман и др.) как основополагающая для современной культуры. В этом проявляется усиление в современной философии истории позиции историцизма, строящего свою методологию на презумпции неповторимой уникальности каждого события, чья самобытность не может быть — без разрушающих искажений — передана посредством всеобщей дедуктивной схемы истории. И как событие не возводится историком в поисках его смысла к некоей общей, изначальной, проявляющейся в каждом отдельном событии закономерности, так и рассказ о событии не возводится к исходному, глубинному, якобы объективно наличному смыслу этого события, — смысл рассказа, напротив, понимается как обретаемый в процессе наррации, т.е., по формулировке М.Постера, ‘мыслится как лишенный какого бы то ни было онтологического обеспечения и возникающий в акте сугубо субъективного усилия’, но отнюдь не в субъект-объектных процедурах, как бы таковые (гносеологически или праксеологически) ни трактовались. История как теоретическая дисциплина конституируется в постмодернизме в качестве нарратологии: рефлексия над прошлым, по оценке Х.Райта, — это всегда рассказ, Н., организованный извне, посредством внесенного рассказчиком сюжета, организующего повествование. По оценке Й.Брокмейера и Р.Харре, Н. выступает не столько описанием некоей онтологически-артикулированной реальности, сколько ‘инструкцией’ по конституированию последней (подобно тому, как правила игры в теннис лишь создают иллюзию описания процессуальности игры, выступая на самом деле средством ‘вызвать игроков к существованию’). Атрибутивной характеристикой Н. выступает в этом контексте ‘leggerezza’ — легкость, которую ‘нарративное воображение может вдохнуть в pezantezza — тяжеловесную действительность’ (И.Кальвино, 1998). Центральным моментом процедуры внесения фабулы в рассказ является финал, завершение повествования. Собственно, нарратор и выступает, прежде всего, как носитель знания о предстоящем финале истории, и лишь в силу этого обстоятельства он и может являться рассказчиком, принципиально отличаясь от другого выделяемого в контексте Н. субъекта — его ‘героя’, который, находясь в центре событий, тем не менее, лишен знания тенденции их развития и представлений о перспективах ее завершения. Данная идея типична уже для предворяющих постмодернистскую философию авторов. Так, Ингарден понимает ‘конец повествования’ в качестве именно того фактора, который задает простой хронологической последовательности событий семантическую значимость: лишь завершенная история обретает свой смысл, и лишь финал выступает, таким образом, источником ее морфологии. Если событийный хаос, по Ингардену, структурируется, обретая морфологию и организацию, посредством внесения историком фабулы в аморфный материал, то центральным смыслообразующим фактором этого процесса является знание историком финала. Аналогично и процессуальность рассказа мыслится Ингарденом как разворачивающаяся в контексте (‘в свете’) своей фундаментальной детерминированности со стороны ‘последней’ (‘кульминационной’) фразы повествования: ‘специфика выраженного данной фразой... пронизывает все то, что перед этим было представлено... Она накладывает на него отпечаток цельности’. Аналогично, согласно Арендт, специфика действия — событийного акта как предмета рассказа — заключается в том, что оно обретает смысл только ретроспективно: ‘в отличие от производства, где свет, в котором следует судить о закономерном продукте, задается образом или моделью, ранее воспринятой глазом ремесленника, — свет, который освещает процесс действия, а потому и все исторические процессы, возникает только в их конце, часто когда все участники мертвы’. В рамках постмодернистской концепции истории фундаментальной становится идея основополагающего значения финала для конституирования Н. как такового. Именно наличие определенного ‘завершения’, изначально известного нарратору, создает своего рода поле тяготения, приводящее все сюжетные векторы к одному семантическому фокусу (Кермоуд). В рамках подобной установки будущее (в качестве финала Н. или, в терминологии Кермоуда, ‘завершения’) выступает в функционально-семантическом отношении аналогом аттрактора, и идея аттрактивных зависимостей фактически фундирует собою постмодернистскую нарратологию. Аналогично, в концепции события Делеза, ‘внутреннее конденсирует прошлое... но взамен сталкивает его с будущим’. Генеалогия Фуко также рассматривает исторический процесс в контексте, допускающем его интерпретацию в свете идеи аттрактивных зависимостей. Смысл исторического события трактуется Фуко следующим образом: ‘точка совершенно удаленная и предшествующая всякому позитивному познанию, именно истина, делает возможным знание, которое, однако, вновь ее закрывает, не переставая, в своей болтливости, не признавать ее’. Поскольку нарратология как концепция рассказа интерпретируется постмодернизмом не только в свете моделирования истории, но и в свете текстологии (рассказ как вербальный акт), то идея аттрактивных зависимостей обнаруживает себя и в постмодернистской концепции текста. Противопоставляя произведение как феномен классической традиции и ‘текст’ как явление именно постмодернистское, Р.Барт пишет: ‘произведение замкнуто, сводится к определенному означаемому... В Тексте, напротив, означаемое бесконечно откладывается на будущее’. Выделяя различные типы отношения к знаку, Р.Барт связывает классическое ‘символическое сознание’ с интенцией к поиску глубинных (онтологически заданных и потому жестко определенных) соответствий между означаемым и означающим. Что же касается ‘парадигматического’ и ‘синтагматического’ типов сознания, с которыми Р.Барт соотносит ‘порог’, с которого начинается современная философия языка, то для них характерна выраженная ориентация на будущее, в рамках которой смысл конституируется как влекомая асимптота. ‘Парадигматическое сознание... вводит... знак... в перспективе; вот почему динамика такого видения — это динамика запроса... и этот запрос есть высший акт означивания’. Упомянутое множество мыслится Р.Бартом в качестве упорядоченного и стабильного, и фактором ‘порядка’ (упорядочивания) выступает в данном случае читатель, который, по Р.Барту, представляет собой ‘пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении’. Бартовской модели ‘динамик запроса весьма близка идея ‘отсрочки’ Деррида. Согласно этой идее становление (сдвиг) текстового смысла осуществляется ‘также и способом оставления (в самом письме и в упорядочивании концептов) определенных лакун или пространств свободного хода, продиктованных пока еще только предстоящей теоретической артикуляцией’. (В своей нобелевской лекции И.Бродский в качестве кульминационного момента творчества фиксирует ‘момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее’.) ‘Движение означивания’ моделируется Деррида таким образом, что каждый ‘элемент’, именуемый ‘наличным’ и являющийся ‘на сцене настоящего’, соотносится с чем-то иным, нежели он сам, хранит в себе ‘отголосок, порожденный звучанием прошлого элемента’, и в то же время разрушается ‘вибрацией собственного отношения к элементу будущего’, — это означает, что данный ‘след’ (см. След), обнаруживая себя в настоящем, с равной долей правомерности может быть отнесен и к ‘так называемому прошлому’, и к ‘так называемому будущему’, которое оказывается реальной силой в настоящем. Таким образом, в фундамент постмодернистской концепции рассказа в качестве основополагающей ложится идея привнесенности смысла посредством задания финала. Поскольку текст в постмодернизме не рассматривается с точки зрения презентации в нем исходного объективно наличного смысла (последний конституируется, по Гадамеру, лишь в процессуальности наррации как ‘сказывания’), постольку он и не предполагает, соответственно, понимания в герменевтическом смысле этого слова (снятие ‘запрета на ассоциативность’ как программное требование постмодернистской философии). По формулировке Джеймисона, нарративная процедура фактически ‘творит реальность’, одновременно постулируя ее относительность, т.е. свой отказ от какой бы то ни было претензии на адекватность как презентацию некой вненарративности реальности. ‘Повествовательная стратегия’ постмодернизма есть радикальный отказ от реализма во всех возможных его интерпретациях, включая: а) литературно-художественный критический реализм, ибо критиковать — значит считаться с чем-то как с объективным (а постмодерн даже символизм отвергает за то, что знаки все же трактуются как следы и метки некой реальности, наличности); б) традиционный средневековый философский реализм, ибо, как отмечает Д.Райхман, постмодерн относится к тексту принципиально номиналистично; и даже в) сюрреализм, ибо постмодерн не ищет ‘зон свободы’ в личностно-субъективной эмоционально-аффективной сфере и потому обретает свободу не в феноменах детства, сновидения или интуиции (как сюр), но в процедурах деконструкции и означивания текста, предполагающих произвольность его центрации и семантизации. Подлинная свобода, по утверждению Гадамера, и реализует себя посредством нарративных практик в их плюрализме: ‘все, что является человеческим, мы должны позволить себе высказать’, — а условием возможности такой свободы является принципиальная открытость как любой наррации (‘всякий разговор обладает внутренней бесконечностью’), так и текста: ‘все сказанное всегда обладает истиной не просто в себе самой, но указывает на уже и еще не сказанное’, и только когда несказанное совмещается со сказанным, все высказывание становится понятным’ (Гадамер). (Примером нарративного подхода к тексту может явиться даже сделанное русскоязычным читателем в приведенной цитате ударение — ‘несказанное’ вместо ‘несказанное’, — достаточное для того, чтобы весь ‘рассказ’ изменил семантику.) В данном контексте общая для постмодерна установка, которая может быть обозначена как ‘смерть субъекта’ (и, в частности, ‘смерть автора’), предстает одной из своих возможных сторон: H. Автора в процессе чтения снимается (сменяется) Н. Читателя, по-новому центрирующего (см. АЦЕНТРИЗМ) и означивающего (см. ОЗНАЧИВАНИЕ) текст. Результатом такого означивания является рассказ, который, будучи артикулированным в качестве текста, в свою очередь, может быть подвергнут деструкции. Текст квантуется в Н., и вне их плюральности у него нет и не может быть массы покоя как исходного смысла текста: Н. — это рассказ, который всегда может быть рассказан по-иному. В рамках подхода Й.Брокмейера и Р.Харре Н. рассматривается в его соотнесении с феноменом дискурсивности, а именно — Н. толкуется как ‘подвид дискурса’ (см. ДИСКУРС). В этом контексте в поле постмодернистской аналитики втягивается феномен социокультурной аранжированности нарративных процедур и практик: ‘Хотя нарратив и кажется некой... определенной лингвистической и когнитивной сущностью, его следует рассматривать, скорее, как конденсированный ряд правил, включающих в себя то, что является согласованным и успешно действующим в рамках данной культуры’. Идеи нарратологии находят спецификацию в широком веере своих предметных аппликаций, — например, модель ‘объясняющего рассказа’, основанная на презумпции принципиально повествовательной природы знания, лежит в основе нарративистских концепций объяснения (А.Данто, У.Гелли, М.Уайт, Т.М.Гуд и др.). (см. также ЗАКАТ МЕТАНАРРАЦИЙ, МЕТАНАРРАЦИЯ, ЛИОТАР.)