слово

сло́во

основная единица языка и речи. Как лингвистическая единица, имеет два аспекта: план выражения (звуки или буквы, из которых оно состоит) и план содержания (значение, отсылка к тому предмету или понятию, которое оно означает). Слово состоит из морфем, и само входит в состав словосочетаний и предложений.
Как единица художественного текста, слово выполняет множество функций. План выражения слова участвует в образовании ассонансов и аллитераций: подбора одинаковых гласных и согласных звуков соответственно. Напр., в четверостишии А. А. Блока:

Я, не спеша, собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела,

И стало беспощадноясно:

Жизнь прошумела и ушла —

(«Весенний день прошёл без дела…»)

все ударные гласные а, и только в слове прошумела – е, что выделяет его на фонетическом уровне. Примером аллитерации может служить фраза из «Слова о полку Игореве»: «Спозаранку в пятокпотоптали они поганые полки половецкие», где подобраны слова со звуком п, чтобы создать ощущение конского топота. В поэтической речи план выражения слова участвует также в организации строки: количество слогов в слове и ударение образуют стихотворный размер строки.
Подбор слов может создавать интонацию речи, наиболее типичный случай – создание эффекта торжественности, возвышенности с помощью слов высокого стиля, напр.:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей —

(А. С. Пушкин, «Пророк»)

или же, наоборот, использование слов низкого, разговорного стиля для создания эффекта сниженной речи:

Гетры белые носила,

Шоколад «Миньон» жрала,

С юнкерьём гулять ходила,

С солдатьём теперь пошла?

(А. А. Блок, «Двенадцать»)

Слово также может вступать в различные смысловые ряды, проясняя и уточняя смысл понятия, использованного автором в тексте. Противопоставление слов по семантическому признаку – средство создания антитезы: «Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог» (Г. Р. Державин). Столкновение слов с противоположной или несочетаемой семантикой в тексте приводит к возникновению парадоксов и оксюморонов; напр., оксюморонные заглавия позволяют по-разному осмыслять их: «Мёртвые души» Н. В. Гоголя, «Живой труп» Л. Н. Толстого. Переносное значение слов становится основой образной стороны речи, служит средством создания метафор, метонимий и других тропов.
Отличительной особенностью поэтической речи является использование авторами придуманных ими слов, так называемых неологизмов:

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной вы проходите морево…

(И. Северянин, «Кензели»)

Синтаксис также участвует в организации художественной речи, напр., образуя синтаксическийпараллелизм:

Когда умирают кони, дышат.

Когда умирают травы, сохнут.

Когда умирают солнца, они гаснут.

Когда умирают люди, поют песни.

(В. Хлебников, «Когда умирают кони, дышат…»)

Термин «слово» также обозначает один из жанров древнерусской литературы – ораторская проза, написанная очень эмоциональным и поэтическим языком: «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, «Слово о полку Игореве», «Слово о погибели русской земли».

Литература и язык. Современная иллюстрированная энциклопедия. — М.: Росмэн. Под редакцией проф. Горкина А.П. 2006.

Слово

СЛОВО — одно из труднейших общих понятий языковедения, к сожалению еще мало разработанное. Несмотря на то, что сам человеческий язык определяется обычно, как «язык слов» в отличие от языка нерасчлененных представлений у животных, языка жестов у глухонемых, языка различных сигналов и т. д., несмотря на то, что почти все остальные общие понятия языковедения определяются посредством «слова» («форма слова», «значение слова», «словосочетание», предложение, как один из видов «словосочетания» и т. д.), что самое деление языковедения на отделы обычно связывается с тем же понятием (см. Грамматика) — несмотря на все это само «слово» представляет из себя для лингвистов до сих пор в значительной мере загадку, и объясняется это не только всесильной «тираннией букв» (выражение de-Saussur'a), но и теми действительными трудностями, на которые наталкивается этого рода исследование. Укажем здесь на следующие основные трудности:

1) Отличие «слова» от значащей части слова (корень, префикс, суффикс, инфикс, флексия). В словах: «переноска», «переносить», «перенесение», «перевозка», «переходить» и т. д. звуковое сочетание «пере» имеет определенное совершенно одинаковое значение смены отправного и конечного пункта движения, в словах «стола», «окна», «седла», «коня» и т. д. звук «а» имеет определенное одинаковое значение (признак род. пад. един, числа), в словах: «окно», «окна», «окну», «окна» и т. д. часть «окн» (или «акн») имеет также свое определенное, отдельное значение. Почему это части слов, а не слова? Вопрос этот представляется на первый взгляд, сквозь призму застарелой орфографической привычки, совершенно абсурдным. Чтоб показать, что дело не так просто, как это кажется, я проанализирую здесь все возможные принципы различения «слова» от части слова, как приходящие в голову прежде всего профану, так и выставляемые наукой после зрелого обсуждения, и читатель убедится, что ни один из этих принципов сам по себе не достаточен для различения:

а) Слова употребляются и отдельно, а части слов отдельно употребляться не могут. Но далеко не все те звуковые сочетания, которые принято называть «словами» употребляются отдельно. Прежде всего все так называемые частичные слова (предлоги, союзы и некоторые друг.) отдельно не употребляются (такой разговор, как: «Вы с сахаром или без?» — «Без». «Вы за или против?» — «За», в естественном, не осложненном буквенными представлениями, языке невозможен, а выделение таких слов, как «с», «в», «и» в отдельный ответ даже и в архи — интеллигентском языке, кажется, невозможно). Далее, во многих языках и так наз. полные слова не всегда употребимы отдельно. Французское parl(e, es, ent) — «говорю», «говоришь», «говорит» и «говорят» может быть произнесено отдельно только с интонацией побуждения («parle!» — «говори!») и в этом случае оно, конечно, есть особое слово по сравнению с повествовательным «parle». С интонацией же повествования оно отдельно звучать не может (нельзя спросить: qu'est ce qu'il fait? — «что он делает?» и ответить «parle» — «говорит», а можно ответить только il parle — «он говорит»). Винительные падежи me, te, e, соответствующие русским «меня», «тебя», «его» никогда не могут употребляться отдельно, так что по-французски на вопрос: «Кого ты любишь?» нельзя ответить «его», а можно только ответить: «это есть он, кого я люблю» (дословн. перевод). Точно также и слово «се» — «это» — отдельно не употребляется. Таким образом важнейший член предложения, сказуемое, по-французски сравнительно редко (только при приказании) может звучать отдельно, подлежащее и дополнение, когда они местоименные, тоже не могут звучать отдельно и т. д.

б) Слова имеют собственное ударение, а части слова его не имеют. Но почти все те виды слов, которые не могут употребляться отдельно, не имеют и ударения (см. выше все примеры кроме глаголов).

в) После слова и перед словом можно сделать паузу, а в середине слова нельзя. Но после тех слов, которые не имеют ударения, и паузы сделать нельзя (особенно это ясно на таких словах как «в», «с» или французские l', qu', с' и т. д.). Кроме того иногда и после ударяемого слова паузы сделать нельзя (напр., во французском после глагола в вопросительных оборотах: parlez vous français?)

г) Слова сочетаются только со словами же, а части слов только с частями слов. Нельзя сказать «светлое окн», т.-е. соединить слово с корнем другого слова. Но такое рассуждение предполагает слова и части слов все уже найденными, т.-е. оно опирается на установленное письмом чтение. Когда я говорю, что «светлое окн» (или «светлое акн») не употребляется, я заранее уже рассек «акно» на «акн» и «о» и решил что вместе они составляют слово, а порознь являются лишь частями слова. На самом же деле сочетание «светлое акн» в языке употребляется, если рассечь звуковой поток так: «светлоеакн о». Ясно, что здесь то, что ищется, незаметно подползает, как известное. Если же мы отрешимся от письма и взглянем на дело, «как в первый миг творения», то сможем констатировать только одно: что звуковые отрезки, называемые словами, и звуковые отрезки, называемые частями слов, одинаково не связаны неразрывной связью со своим звуковым окружением в одних случаях и одинаково связаны в других. Так между «дев» и «а» можно вставить «к», «иц», «ушк», «очк», «ченочк», «уленьк» («девка», «девица», «девушка», «девочка», «девчоночка», «девуленька»), точно так же, как между «он» и «говорит» можно вставить «часто», «об этом» и т. д. С другой стороны между «нес» и «у» («несу») ничего нельзя вставить, точно так же, как между «за» и «кого» («за кого подавали голоса?»), «под» и «которую» («лошадь, под которую он попал»), даже «дом» и «которого» («человек, дом которого продается»). Кроме того, есть случаи, где даже принявши на веру существующее членение, придется признать, что «части слов» соединяются со «словами» и отделяются друг от друга «словами». Так, в отрезке «купаюсь» мы имеем слово «купаю» и часть «сь». Правда, можно было бы возразить, что «купаю» здесь основа, а не целое слово. Однако под понятие «основы» оно не очень-то подходит, так как одна и та же основа обычно встречается с другими формальными частями, и в этом ее сущность («вода», «воды», «воде» и т. д.), это же «купаю» встречается только с этим «сь» и больше ни с чем. Точно так же в «пойдемте» мы имеем соединение отдельного слова «пойдем» с частью «те», при чем значения их от соединения нисколько не изменились. С другой стороны есть сложные слова, распадающиеся на части и вмещающие между своими частями какие угодно слова и комбинации слов. И это как раз «слова», признанные за таковые не письмом, а научным анализом. Так, Фортунатов, по соображениям, на которых мы не можем здесь останавливаться, но которые представляются действительно неопровержимыми, признает сочетание «гулял бы» за цельное слово с передвижным аффиксом «бы», немецкие gehe um, gebe zu и т. д. признаются многими за цельные слова того же типа. Впрочем, следует признать, что обе последние категории сочетаний всё-таки сравнительно редки и могли бы быть отнесены в рубрику переходных случаев (а наличность всевозможных переходов надо заранее ожидать во всем, что касается живой природы, и она, как и в естествознании, нисколько не подрывает классификации). Таким образом, игнорируя эти переходные случаи и становясь на точку зрения уже данной письмом классификации, приходится признать, что те отрезки, которые называются «словами», и те, которые называются «частями» слов, действительно группируются в определенную двухстепенную систему, т.-е. что «слова» так же составляются из «частей слов», как словосочетания из целых слов. Отсюда и соотносительность всех «слов» и всех «частей» слов между собой: если «те» в слове «пойдемте» не слово, а аффикс, то «пойдем» тем самым неизбежно делается основой, если «на» в сочетании «на столе» — слово (тоже очень трудный случай, так как «столе» без предлога невозможно), то и «столе» слово, если же «на» часть сложного слова, то и «столе» — 2-я часть такого же слова. Это соотношение мы теперь же должны заметить для наших будущих выводов в статье «Слово отдельное» (см.). Но тут же должны констатировать, что существенной разницы между «словами» и «частями» слов мы и при такой колоссальной уступке не получаем, а получаем только разницу в степени сложения.

д) Можно было бы еще указать на то, что отношения между словами в предложении складываются не так, как между частями слова внутри его. В предложении они очень разнообразны, в слове же как будто бы все части обычно относятся к корню (или «определяют» корень). Но и это не так. Возьмем слово «чита тель ский». Часть «тель» превращает здесь действие чтения в предмет (читающее лицо), а часть «ский» показывает принадлежность этому предмету («читатель»=кто читает, а «читательский»=принадлежащий тому, кто читает). Без этого «тель» часть «ский» не могла бы не только по звукам, но и по смыслу примкнуть к основе «чита» (глагольных основ в соединении с суффиксом «ский» нет), и следовательно зависимость здесь идет так:

т.-е. точно также как в группе

Или возьмем слово «пе ва л». Так как «певаю» и «буду певать» не существует, то это не многократный вид, как принимается обычно, а, прежде всего, давнопрошедшее время с оттенком кратности (про близкое прошлое нельзя сказать «певал»). Не трудно видеть, что этот оттенок давности создается отрезком «ва» («пел» — «певал»), тогда как отрезок «л» означает простое прошедшее. Таким образом, здесь значение корня определяется ближайшим образом частью «л», а уже эта часть определяется детальнее частью «ва», так что получается следующая схема:

т.-е. совершенно то же, что в группе:

Наконец обычное соотношение, когда все формальные части относятся к корню,

соответствует сочетанию:

Возможно, конечно, что между словами в силу большего разнообразия типов слов и отношений между ними найдутся такие типы связей, которые внутри слов не встречаются. Но ясно, что и тут дело лишь в большей сложности, и что принципиального различения на этом построить нельзя.

е) Но ведь в слове обычно одна только часть имеет так наз. материальное, вещественное значение (корень), остальные же всегда более или менее формальны (отсюда и самое название «форма» и «формальные элементы»), тогда как в предложении многие части имеют реальное значение (все полные слова). Не в этом ли сущность разницы? Но, прежде всего, все частичные слова оказались бы по этому признаку не словами, так как вещественного значения они не имеют (сравн. такие слова, как «и», «а», «даже», «если» и т. д.). А кроме того (и это главное), понятия «материального» и «формального» в науке еще не установлены. Марти, напр., в результате тщательного философского анализа понятия «формы» и «материи» во всех областях знания (Marty «Untersuchungen zur Grundlegung der allgemeinen Grammatik und Sprachphilosophie» Halle 1908) приходит к выводу, что в языке в области значений «материальное» и «формальное» могут обозначать только «самозначащее» и «созначащее» (selbstbedeutend и mitbedeutend) и ничего больше. Таким образом, разница между материальным и формальным у него получается только синтаксическая. И этот взгляд имеет очень многое за себя. В самом деле многие «полные» слова на поверку оказываются тождественными по своему вещественному значению с формальными частями. Чем, напр., «много», «несколько» отличаются от суффиксов множественного числа, «два» от суффиксов двойственного числа, «предмет», «вещь» от суффиксов существительного, «делать» от глагольных суффиксов? Мы уже не говорим об отрезках с местоименными значениями, которые в индоевропейских языках почти все оказываются корнями, а в семитских — все суффиксами.

ж) Это же различение могло бы принять и такой вид: «слова» соответствуют отдельным «представлениям», как частям мысли, а корни и аффиксы таким отдельным представлениям не соответствуют. Но чему же они соответствуют? Ведь, если мы говорим, что в слове «дев-иц-а» три «значения» или три «части» значения (выражение безразлично), то это не может обозначать ничего другого, как-то, что в представлении, соответствующем этому звуковому отрезку, есть тоже три части. Но что такое «часть» представления? Это, очевидно, тоже представление, только меньшей степени сложности. Следовательно, и тут получается, что «слово» со своими частями это «маленькое предложение», а предложение «большое слово».

з) В связи с передвижением ударения в слове части слова нередко меняют свой звуковой состав (вад-а — во́д-ы, пев-ец — пев-ц-a и т. д.). Но то же происходит при тех же условиях и с частичными словами (по́д руку — пад руку), при чем формальный оттенок значения может получаться от этого и тут и там («по́д руку» не равно по смыслу «пад ру́ку»).

2) Не менее труда представляет отличение слова от целого «словосочетания». Здесь особенно интересны такие слова, как «неправда», «подговаривал», «совершеннолетний» и т. д., т.-е. состоящие из отрезков, считающихся в других случаях отдельными словами. Фортунатов отделяет такое слово от словосочетания, определяя его, как «комплекс звуков,... который... не разлагается на два или несколько отдельных слов без изменения или без утраты значения хотя бы той или другой части этого звукового комплекса». Действительно, мы видим, что «неправда» не равняется простой сумме «не»+«правда» (оно приближается по значению к слову «ложь», тогда как «не»+«правда» совершенно тождественно по внутренней связи с «не+стакан», «не+чашка» и т. д.). «Подговаривал» не равняется «под+говаривал» (в «говаривал» теряется значение давности), «совершеннолетний», конечно, не равняется, «совершенно+летний» и т. д. Но в некоторых случаях критерий Фортунатова оказывается по отношению к письменной традиции недостаточным. Так, если «безумный» действительно не равняется «без+умный», «бездушный» не равняется «без+душный» и т. д., то «безвредный» уже целиком равняется «без+вредный», «бесполезный»=«без+полезный» и т. д. Можно было бы, конечно, возразить, что значение слова «без» изменилось, что «безвредный» не= «без вреда». Но это значило бы вступить в порочный круг, так как представка «без» отличается от предлога «без» только постольку, поскольку мы «безвредный» сознаем (или считаем, что сознаем) одним словом, а «без вреда» двумя словами. А наша задача — как раз именно доказать (или отвергнуть) эту разницу. Далее, большую трудность причиняют также такие сочетания, как «железная дорога», «великий пост» (в смысле общеизвестного церковного установления, а не в смысле просто большого поста), тоже не разлагающиеся на части без изменения значения той или иной части. Фортунатов определенно указал, что по значению эти сочетания совершенно однородны со слитными словами (т.-е., напр., с такими словами, как «неправда»), но в то же время определил их не как «слова», а как «словосочетания», на том основании, что части этих сочетаний («железная», «дорога», «великий») имеют форму отдельных слов. Здесь опять бросается в глаза принцип соотносительности: «железная дорога» потому не «слово», что «железная» — «слово», и «дорога» — «слово», а «железная» и «дорога» потому «слова», что состоят из «частей» слов. Сущность разницы между «словом» и «частью» слова остается попрежнему не открытой. К этому можно еще добавить, что такие сочетания, как «железная дорога» есть только наибольшая степень семасиологического сцепления слов, происходящего в той или иной степени при каждом соединении слов в речи. Ведь и «великий инквизитор» Достоевского не равняется просто «великий+инквизитор» (ни в смысле «большой инквизитор», ни в смысле «известный инквизитор») и «летняя погода» не = «летняя+погода» (она может быть и не летом) и «старый пьяница» не = «старый+пьяница» (ругая, напр., человека «старым пьяницей», мы хотим сказать собственно не то, что он стар и что он пьет, а что он только «старый пьяница»). Основное же неудобство критерия Фортунатова заключается в том, что всякое синтаксическое единство (не говоря уже о семасиологическом) не выносит разрыва. «Завтра утром» не равняется «завтра + утром», потому что здесь один член непременно определяется другим (= «на завтрашнее утро» или «на утреннюю часть завтра»), и это выражается и определенными внешними признаками, именно неравенством ударений и тона того и другого слова. Точно так же «читал книгу» не = «читал + книгу» (срвн. то же «читал», как непереходный глагол: «в деревне я много читал, купался, собирал грибы...» и т. д.). Словом, ни одно синтаксическое единство (а пожалуй даже вообще ни одна цельная речевая масса, напр., ни одно литературное произведение) «не распадается на части без утраты или изменения значения той или иной части». И «слово» по своей максимальной цельности как раз именно не противополагается синтаксическому единству, а, наоборот, является наиболее ярким его выражением; оно есть синтаксическое единство по преимуществу.

3) Совершенно другого рода трудность представляет отделение сходных слов друг от друга. Возьмем случай наибольшего сходства: тождество звуков и легкая разница в значении, как положим в отрезке «стол» в сочетаниях: «письменный стол» и «у них всегда обильный стол». Что это, два слова или одно? Фортунатов видит в таких случаях одно слово с частичным видоизменением значения, поскольку эти различные значения «связываются между собой в сознании говорящих» (курсив наш). Но где же объективный критерий для решения вопроса, связываются в каждом отдельном случае сходные значения или не связываются? Если в одних случаях связь кажется несомненной (напр., в только что приведенном примере), а в других, наоборот, совершенно невероятной (напр., в «коньки»=лошадки и «коньки» для катанья по льду, или в «бабка»=бабушка и «бабка»=кость лошади), то во многих случаях (если не в большинстве) мы увидим нечто среднее: связь есть, но настолько слабая, что у одних может присутствовать в мысли, а у других нет, сегодня может, а завтра нет и т. д. Таковы, напр., соотношения слов «месяц»=луна и «месяц»=1/12 года, «язык»=мускулистый орган во рту и «язык»=система знаков мысли и т. д. Если и можно наблюдать это на себе в определенный момент речи (хотя и это чрезвычайно трудно), то решить этот вопрос для всего языка, т.-е. для гипотетического «среднего» говорящего субъекта, представляет совершенно невозможным. Аналогичные затруднения представляются при отделении друг от друга слов, сходных по корню (или основе) и не сходных по формальным частям. «Стол», «стола», «столу» и т. д., «иду», «идешь», «идет» и т. д., «светло» — «светлее», «труба» — «трубка» — «трубочка», что это, «слова» или группы слов, очень похожих друг на друга? При определении слова ученые обыкновенно не устанавливают тождества этих отрезков, а в то же время в морфологии единодушно поступают так: формы склонения и спряжения и формы изменения в роде прилагательных относят к словоизменению (Wortbiegung, Wortflexion), a все остальные формы к словообразованию (Wortbildung). Следовательно: «лиса», «лисы», «лисе» и т. д. признаются изменениями одного и того же слова, а «лиса», «лисица» двумя разными словами, только образованными одно от другого. Условность такой терминологии, объясняющейся, по нашему мнению, только античной традицией, показана в статье «Лексема» (см. это слово), а тут заметим только, что даже приняв это разделение, мы наталкиваемся на невероятные трудности. Дело в том, что сами понятия «склонения» и «спряжения» никогда не были точно определены, а взяты прямо из традиции. Есть ли, напр., спряжение только изменение по лицам и числам или и по временам, наклонениям, залогам? Так как в древних языках все эти формы образовывались помимо суффиксов всегда и флексиями, то они образовывали там одну сложную систему, которая и была воспринята, как система «словоизменения». Но в новых языках те же формы часто образуются только суффиксами (напр., русское прошедшее время: любила, любило, любили) или вообще явно не входят в систему спряжения (напр., наш возвратный залог). Если понимать «словоизменение» и «словообразование» традиционно, то получается такой, напр., абсурд, что французские je parle и je parlais одно «слово» в разных изменениях, а русские «говорю» — «говорил» — разные слова. Если же понимать формы «словообразования» и «словоизменения» с их внутренней стороны, т.-е. как формы синтаксические и несинтаксические (см. синтаксис), то затруднение получается еще большее, т. к. провести границу между теми и другими не так-то легко, и ученые до сих пор о многих формах спорят, синтаксические они или несинтаксические (напр., время и наклонение глагола).

В нижеследующем мы позволим себе высказать только одно основное соображение, существенно видоизменяющее самую постановку вопроса.

Нам кажется, что для того, чтоб расчистить почву для дальнейших исследований, необходимо раз навсегда покончить с традиционным употреблением термина «слово» в 2-х совершенно различных смыслах: в смысле отдельного психо-физиологического акта членения речи и в смысле ассоциативной группы представлений, обособившейся в уме говорящего в результате этого членения. Возьмем простейший житейский случай: через комнату прошло 3 человека, а через некоторое время еще три. Сколько человек прошло всего через комнату? — 6. Теперь представим себе, что во второй тройке был человек, уже проходивший перед этим в первой тройке. Сколько человек прошло при этом через комнату? Ответ невозможен, пока мы не определим, что мы разумеем в нашем вопросе под словом «человек». С точки зрения полотера прошло 6 человек (следы 12-ти ног), с точки зрения человека, следящего за голосованием (если это было голосование), прошло 5 человек (5 голосов), с точки зрения Гераклитовской философии прошло 6 человек (он сказал бы, что один и тот же человек не может дважды пройти через одну и ту же комнату), с точки зрения Платоновской — 5 (5 «идей» или 5 «сущностей») и т. д. Даже и биолог не может дать безоговорочного ответа на вопрос, потому что в количественном смысле несомненно прошло 6 отдельных человеческих особей, а в качественном только 5. Совершенно то же и со словами. В каждом из сочетаний: «я пришел домой» и «мы поехали домой» по 3 слова, а в сумме выходит то 5, то 6, смотря по тому, что понимать под словом «слово». Любопытно, что в фонетике эта путаница уже давно устранена введением принятого теперь почти всеми термина «фонема». В слове «колокол» напр., (произн. колəкəл) имеется 7 отдельных звуков, но всего 4 фонемы (к, о, л, ə). В настоящих строках мы решительно вводим то же различение и в лексикологию, обозначая эти два понятия, как слово-член и слово-тип. Только первое из этих понятий заслуживает названия «отдельного слова» (см. особую статью под этим заголовком), 2-е же очевидно есть не слово, а группа слов, которую во избежание недоразумений лучше всего назвать особым именем. По аналогии с «фонемой» мы предлагаем термин «лексема» и посвящаем этому понятию особую статью (см. это слово).

Само собой разумеется, что единого определения для этих 2-х совершенно разнородных понятий быть не может, и задача определения «слова» таким образом раздваивается.

А. Пешковский. Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. / Под редакцией Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. — М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925