Лассаль

Лассаль

       

ЛАССАЛЬ Фердинанд (Ferdinand Lassalle, 1825—1864) — немецкий политический деятель и писатель. Р. в Бреславле. Учился в Бреславле и в Берлине; в юности примыкал к радикальному младогегельянству, не вступая в более близкие отношения с каким-либо определенным течением. В 1845 выступил в защиту прав графини Гатцфельд против ее мужа и вел деятельную борьбу за ее интересы. В 1848 познакомился в Рейнской провинции с Марксом и Энгельсом; участвовал, примыкая к ним, в революционном движении. Несмотря на постоянно обостряющиеся принципиальные и тактические разногласия Л. сохранял связь с авторами «Коммунистического манифеста» до 60-х гг. непрерывно. В 1857 переселяется из Дюссельдорфа в Берлин; опубликовывает ряд научных произведений («Гераклит Эфесский», 1858, «Система приобретенных прав», 1860, работы о Гегеле, Фихте, Лессинге, полемические статьи против Юлиана Шмидта и т. д.), а также свою дарму «Франц фон Зиккинген» (1859). В 1863 основывает Всеобщий германский рабочий союз, развивает в качестве его президента широкую агитацию и издает различные брошюры. 31 августа 1864 был смертельно ранен на дуэли.
       Эстетические и литературно-критические воззрения Л. играют в его системе подчиненную, эпизодическую роль. Он высказывался по этим вопросам лишь в связи с общими философскими или политическими проблемами; его эстетические воззрения могут быть так. обр. представлены только в связи с ними. Л. был всю жизнь гегельянцем, и к тому же, по его собственному убеждению, — ортодоксальным гегельянцем. Произведенный Марксом переворот в понимании диалектики прошел мимо Л., несмотря на близкие одно время отношения с Марксом. До конца своей жизни Лассаль придерживался гегельянского идеализма и пытался включить в эту систему все свои экономические и исторические знания (следовательно также и то, что заимствовал у Маркса). Гегелевский объективный идеализм он постоянно защищал от попыток субъективистского истолкования и пересмотра, особенно в критике логики Розенкранца (1859), которая путем устранения категорий механизма, химизма и т. д. разрушала объективность гегелевского идеализма и направляла его по кантовскому пути. Полемизируя с Розенкранцем, Л. объявляет себя сторонником гегелевской философии в ее ортодоксальной целостности. Несмотря на эту ортодоксальность, Л. производит коренную перестройку системы Гегеля, особенно в «Системе приобретенных прав» (§1, Сочинения, немец. изд., IX, стр. 139 и след.), где требует для всякой исторической науки не «логически неизменных понятий», а понятий исторических и с этой точки зрения критикует философию права Гегеля. Его требования впрочем находят свое высшее выражение лишь в том, что «Философия права» должна бы быть изложена так, как «Философия религии» того же Гегеля, только более точно и обстоятельно. Историзировать гегелевскую философию Л. пытается в своем наброске «Философия духа» еще в первой половине 40-х гг. (опубликован Густавом Мейером, IV, стр. 82 и след.); удаляя из схемы гегелевской философии духа «абсолютный дух», он проводит новый принцип разделения системы, охватывающей — в противоположность Гегелю — четыре части:
       

1. в себе-бытие духа, естественный дух (у Гегеля — субъективный дух);
       2. внутреннее становление духа, имманентное развитие (этого у Гегеля, как особой ступени, нет);
       3. единство этих двух моментов. Последняя ступень распадается снова на три части, именно:
       

а) религию,
       б) искусство,
       в) единство обоих моментов, частями к-рого опять-таки являются:
       

α) право,
       ß) «буржуазное общество» («Die burgerliche Gesellschaft»),
       γ) нравственность или собственно государство. Наконец —
       

4. «Осознающий себя как этот процесс дух, осознающая себя диалектика истории, постигающая себя история».
       

Связь юношеского наброска с более поздними воззрениями ясна после всего приведенного без дальнейших объяснений. Ясно также, что Л., несмотря на свою ортодоксальность, включает себя здесь в ряд тех философов послегегелевского периода, к-рые пытаются, придерживаясь в большей или меньшей степени метода Гегеля, исключить из его системы «конец истории»; этот ряд тянется «от истинных социалистов» до Фр. Т. Фишера. В основе всех этих идеалистических попыток снова примирить систему и метод Гегеля, взаимная противоречивость к-рых в 40-х гг. сознавалась всеми, лежит непризнание исторически-классовой обусловленности гегелевской философии. Для Гегеля революционное развитие существовало в истории до Французской революции. Вместе с ней дух достиг самого себя, явилось царство разума, и «следовательно история существовала, но теперь ее больше нет» (Маркс — о буржуазной экономии). После июльской революции ни один буржуазный идеолог не мог представить себе положение так, как понимал его еще сам Гегель, который именно благодаря строгой последовательности всецело проникнут противоречиями своего классового бытия. Нужно было вытравить из прошлого революционный элемент, снизить его до второстепенного момента, растворив учение об историческом развитии в теории эволюции, выходящей за пределы настоящего (философия буржуазного либерализма, которая рано или поздно должна была привести к неизбежному разрыву с диалектикой даже в ее идеалистической форме). Либо нужно было пытаться мысленно преодолеть исторический процесс, который через 1830 и 1848 ведет к дальнейшим революционным переворотам, посредством преобразованной гегелевской диалектики. Л. избрал последний путь. Игнорируя общее материалистическое требование поставить диалектику «на ноги», равно как и произведенный Марксом и Энгельсом решительный переворот в понимании отношения между государством и обществом, он вынужден воспроизвести в своей системе все противоречия гегелевского идеализма и притом в более высокой степени. Во многих отношениях Л. еще более идеалистичен, чем Гегель. Этот идеализм преграждает ему путь к пониманию пролетарской революции. Так как он без всякой критики воспринимает идеалистический гегелевский взгляд на отношения между обществом и государством, на роль сознания в истории и т. д., то настоящие революционные проблемы, к-рые вскрывают Маркс и Энгельс, находятся вне поля зрения Л. Его критика буржуазного общества, капитализма и т. д. приобретает под влиянием социалистической литературы очень резкий тон, но в то же время и романтический привкус, т. к. критикуемое кажется ему вырождением, падением с высоты классического периода (периода Лессинга — Шиллера — Фихте — Гегеля). В рамках борьбы пролетариата за освобождение и в связи с ней идеализация государства как регулятора классовой борьбы, как общего, противостоящего эгоистически-частному в хозяйственной жизни, должна неизбежно приобрести реакционный характер. Так, в форме резких антиномий выступают противоречия гегелевской системы: Лассаль, который хочет быть передовым борцом революционного пролетариата, беспрерывно колеблется между якобинством, продолжением радикальных традиций буржуазной революции, с одной стороны, и «тори-чартизмом» — с другой. Эти основные противоречия выражаются затем во всех пунктах его теоретической и практической системы, так напр. в вопросах о взаимоотношении сознания и бытия, свободы и необходимости, экономики и политики, о «реальной политике», в национальном вопросе и т. д.
       Этим определяются и общие контуры эстетических проблем у Л. В юношеской работе о «философии духа». Л. ставит искусство в противоположность Гегелю выше религии, но и то и другое вместе — опять-таки в противоположность Гегелю — ниже государства. Это античное (и одновременно также якобинское) понимание искусства, его безусловное подчинение высшей необходимости истории и политики является основой всей концепции искусства у Л. Так, он сочувственно интерпретирует гераклитовское отрицание Гомера и Архилоха как представителей «астрологического» фатализма прошедшей эпохи, как представителей «старых сил»; более поздние эстетические оценки Л. — прославление Лессинга, беспощадная насмешка над историком литературы Юлианом Шмидтом — носят тот же отпечаток. Еще резче подчеркивается подчиненный характер искусства в фрагментах его юношеской статьи: «Искусство содержит по сравнению с религией тот момент, что здесь абстрактное, идея, подчиняется своей абсолютной противоположности, внешней форме, в то время как реализация (идеи), как религия совершается внутри самого внутреннего мира. Но этим самым абсолютное никогда не достигает в искусстве своего истинного адэкватного бытия...» Здесь Л. порывает с гегелевским понятием классического. У Гегеля абсолютное выражается как созерцание, представление и понятие (первому этапу соответствует греческое искусство как классика, двум последним — романтическое, вернее искусство нового времени, как разложение и конец искусства). Благодаря этому он дает, правда, проникнутую мистицизмом историческую теорию искусства, но в то же время обосновывает, хотя и идеалистическими аргументами, объективность развития искусства, изменение его содержания и формы, связь содержания и формы с определенными эпохами исторического процесса. В лассалевском понимании искусство низводится до чисто субъективного выражения, что могло бы быть прогрессом по сравнению с Гегелем, если бы эта субъективность обусловливалась объективной диалектикой материальной действительности, если бы это понимание вело к отрицанию самостоятельного исторического развития искусства. Но этого нет и в помине. Поскольку Л. механически подчиняет искусство «духу времени», обе ошибочные тенденции гегелевского мышления, как «некритический идеализм», так и «некритический позитивизм» (Маркс, Подготовительные работы к «Святому семейству»), выступают у него еще резче, чем у самого Гегеля. Искусство снижается до простого симптома развития «Духа»; неравномерное развитие, «неравное отношение между развитием например материального производства и художественного» («Введение к критике политической экономии») не рассматриваются даже как проблема. Между художником и «духом времени» устанавливается такая же механическая связь, как и у позитивистов XIX в., на которых также отчасти повлиял Гегель, напр. у Тэна (ср. лассалевское толкование Лессинга). Некритический характер этого позитивизма подчеркивается еще тем, что «эпохи» Л. — лишь результат насильственных идеалистических построений, которые ради самой конструкции ставят решающие факты просто на голову, например в характеристике Фридриха Великого как «революционера» (также в ст. о Лессинге). Но этим самым диалектический характер мышления Л. часто уничтожается даже на идеалистической почве; оно становится неподвижным, схематичным, движущие противоречия реального исторического развития исчезают и уступают место упрощенному схематизму (таково например понимание Л. крестьянской войны как чисто реакционной). С другой стороны, благодаря тому же подходу вся теория искусства Л. содержит большую долю субъективного произвола. Уже в его юношеских произведениях отдельные поэты выступают лишь как иллюстрации, как примеры развития «Духа» (напр. Дидро в письме Л. к друзьям в середине сентября 1845, Мейер, I, стр. 222—223). Метод, к-рый Л. пытается заимствовать из «Феноменологии духа», Маркс критикует по поводу «Системы приобретенных прав» самым строгим образом: «Идеологизм проникает все, и диалектический метод применяется неправильно. Подведение массы случаев под некоторый общий принцип Гегель никогда не называл диалектикой» (Письмо к Энгельсу от 9 декабря 1861). Но как-раз механическое подведение отдельного «случая» под общий «принцип» должно превратиться вследствие идеалистически-конструктивного характера всей методологии Л. в субъективистский произвол: история перестраивается ради «принципа», и «пример» иллюстрирует уже произвольную, чуждую исторической почве концепцию.
       Это противоречие резко обнаруживается в лассалевской трагедии. Он делает Франца фон Зиккинген героем драмы, к-рая должна по его собственным словам представлять трагедию революции как таковой, хотя ему самому ясно, что Зиккинген является в сущности представителем реакционного направления (Письмо к Марксу и Энгельсу от 27 мая 1859, Мейер, III, стр. 185 и след.). Основная мысль драмы — трагический конфликт — не берется таким образом из реального исторического процесса, чтобы затем быть воплощенным в художественную форму, а, наоборот, произвольно вносится в историю согласно субъективному, заранее составленному мнению автора. Фабула становится простой иллюстрацией тезиса поэта, образы — примерами, выражающими его личные взгляды. Этот чисто идеалистический взгляд на отношение исторической драмы к истории и современности связывает Л., с одной стороны, с немецкой классической драмой (Шиллер) и с теми современными ему поэтами и теоретиками искусства, к-рые, исходя от Гегеля или по крайней мере под его влиянием, стремились к созданию новой драмы (напр. поэт Геббель и эстетик Фр. Т. Фишер). С другой стороны, этот взгляд резко противопоставляет его в этой же области представителям революционно-материалистической диалектики — Марксу и Энгельсу. Исторические события той эпохи неизбежно привели к тому, что революция стала центральной темой драмы, а также и теории драмы. Фишер («Эстетика», §136) также обозначает революцию как подлинную тему трагедии, и драматическая практика того времени развивается в том же направлении. Но если Фишер — в духе буржуазного либерализма — сводит проблему революции к всеобщей вневременной борьбе «старого» с «новым», «преобразования» с «существующим», если значительнейшие драматурги того времени пали настолько, что воспели контрреволюцию (Людвиг, Der Erbforster, 1850; Геббель, Agnes Bernauer, 1855), то для Л. эта тема означает самокритику революции 1848—1849 в поэтической форме. Л. со своей постановкой вопроса занимает среднюю позицию между пролетарски-революционной точкой зрения Маркса и Энгельса и буржуазно-либеральной точкой зрения Фишера. С последним его связывает формальная надысторическая постановка вопроса, непонимание специфических проблем революции 1848—1849. Вследствие этого в произведении Л. отсутствует понимание специфических проблем эпохи Зиккингена, а с другой стороны, во всем строении драмы налицо абстрактная противоположность между доведенной почти до степени мифологического представления исторической необходимостью вообще (у Геббеля эта неизбежность облекается уже в чисто мифологические формы) и индивидуальной «свободой» действия (трагическая вина). Так. обр. Л., несмотря на свои намерения, стоит объективно-теоретически на той же почве, что и Фишер. С Марксом и Энгельсом его связывают революционная тенденция, понимание необходимости революционной самокритики. Но как только он пытается конкретизировать эту самокритику, непримиримое противоречие резко обнаруживается. Это противоречие можно кратко сформулировать следующим образом: Маркс и Энгельс ставят самокритику на конкретную почву. Связь этой самокритики со всей совокупностью обстоятельств эпохи Зиккингена Энгельс формулировал еще в 1850 в своей работе о «Крестьянской войне в Германии» как проблему революционного вождя, к-рый «вынужден взять власть в свои руки в эпоху, когда движение еще недостаточно созрело для господства класса, представителем которого он является». Итак — это трагизм в положении слишком рано явившегося революционера. Поэтому-то Маркс и Энгельс и выдвигают — в противоположность Л. — Томаса Мюнцера как подлинного героя этого периода и упрекают Л. в том, что он пренебрегает плебейскими слоями, оставаясь в буржуазных рамках (лютеранство, национальное единство вообще). Л., напротив, видит центральную проблему, трагедию революции как таковой в том, что его герой еще не совсем отошел от класса, к к-рому он принадлежал по своему рождению и воспитанию, что этот отход происходит слишком поздно; его герой действует дипломатически, «реально-политически», а не революционно и тем вызывает свою гибель. Самокритика является у Л. так. обр. критикой неустойчивого, нерешительного образа действий демократической буржуазии, прежде всего интеллигенции, во время революции 1848, между тем как у Маркса и Энгельса самокритика была критикой политической и организационной слабости пролетарской партии (совершенно в духе «Обращения к союзу коммунистов», 1850).
       Различное направление самокритики указывает на различное представление о движущих силах революции у Маркса — Энгельса и у Л. Первые ожидали в 1848 буржуазной революции, перерастающей в революцию пролетарскую, и на первом этапе революции видели поэтому в буржуазии, тогда еще прогрессивной, в мелкой буржуазии, крестьянстве и пролетариате совокупную разрушительную силу, направленную против феодальных пережитков и прогнившего абсолютизма. Это «единство» однако диференцируется от этапа к этапу как-раз благодаря объединенным под гегемонией пролетариата и подталкиваемым вперед силам демократии (политика «Новой рейнской газеты»). Имея в виду перспективу новой революции, Маркс и Энгельс (после 1848) ясно видели, что либеральная буржуазия будет, разумеется, с самого начала играть в ней контрреволюционную роль. Роль, которую она играла в 1848, возьмет на себя мелкобуржуазная демократия, по отношению к к-рой тактика рабочей партии такова: «Она идет с ней вместе против фракции, низвержение которой она имеет целью; она противостоит ей во всем, в чем она хочет укрепиться для самой себя» («Обращение к союзу коммунистов»). В связи с этим энергично выдвигается союз с крестьянством (предисловие к «Крестьянской войне» и др. места). Так, Маркс пишет Энгельсу (16/IV 1856): «Все дело в Германии будет зависеть от возможности поддержать пролетарскую революцию новым изданием Крестьянской войны . Тогда дело пойдет превосходно». В противоположность этому Л. вообще не мыслит возможности союза с крестьянством. Его концепция была сначала абстрактной, общедемократической, затем, после разочарования в образе действия «демократии», увриеристской, не гнушающейся даже союзом с феодальным абсолютизмом против «общего врага» — буржуазии. Роль пролетариата в революции понимается им таким образом совершенно абстрактно: представление о «единой реакционной массе» (с идеалистически-гегелевским пониманием роли государства и не менее идеалистическим представлением о «союзе между наукой и рабочим классом» на заднем плане) дает ему «свободу» для оппортунистических зигзагов в духе «реальной политики» (союз с Бисмарком).
       Трагедия формальной революционной идеи «par excellence», которую хотел представить Л., оказывается так. обр. внутренним противоречием на крайнем левом фланге буржуазной демократии в период, когда революционный пролетариат уже вступил на историческую сцену. Совершенно ясно, что уже в подборе материала (у Л. — Зиккинген, у Маркса и Энгельса — Мюнцер как подлинный герой крестьянской войны) проявляется глубокое противоречие между Марксом и Энгельсом, с одной стороны, и Л. — с другой. Первые стоят на передовом посту пролетарской революции; последний ведет безнадежную борьбу в арьергарде буржуазных революций. К тому же Л. никогда не уяснял себе вполне своей же проблемы (подлинной темы своей трагедии). То, что он стилизует ее в некую «вечную» трагедию, показывает, что он не видит ее реального классового базиса. Это положение определяет также с эстетической и художественной стороны его место между Марксом и Энгельсом, с одной стороны, и Фишером — Геббелем, с другой. Что касается художественного стиля, то Л. возвращается к Шиллеру, особенно к его «Дон-Карлосу» и «Валленштейну». Маркс и Энгельс резко критикуют слева это «шиллеризирование» и требуют «шекспиризирования»; это является конкретно художественной стороной их критики: они хотят сказать, что настоящие классовые отношения эпохи Зиккингена, особенно плебейские слои, должны были быть обрисованы широко и красочно, выдвинуты больше на передний план, а главные действующие лица трактованы не столь схематично, т. е. сознательно сведены к их классовым основам. Абстрактная патетика Шиллера неизбежно ведет к отвлечению от конкретных проблем революции. Совершенно противоположна критика Шиллера у Фишера и Геббеля: они хотят заменить революционный пафос и революционный субъективизм (сильно полинявшее, правда, наследие Руссо и якобинцев) эволюционным объективизмом, умеренным реализмом или даже реакционно-мистическим «смыслом истории». Шекспир Фишера означает так. обр. крайнюю противоположность того, что Маркс и Энгельс понимают в своих письмах к Л. под «шекспиризированием». Л. хочет, оставаясь между этими двумя течениями, вернуться к Шиллеру как поэтическому выражению революционного «принципа» в развитии Германии. Его обращение к Шиллеру является в то же время его обращением к якобинской традиции буржуазной революции, под знаменем к-рой он хочет повести все силы исторического прогресса на борьбу против «старых сил» и во имя к-рой он бичует вырождение и упадок немецкой буржуазии и пытается посредством критики толкнуть ее на дальнейшую борьбу.
       Период Лессинга — Шиллера — Гегеля является для Л. классической эпохой в собственном смысле слова, к-рая в идеологическом и художественном отношении представляет масштаб для суждения о настоящем, если даже оно неизбежно и вынуждено историей к прогрессу. «Зиккинген» должен был быть средством для подталкивания немецкой буржуазии вперед, на путь революции, на который она нерешительно вступила в 1848—1849, чтобы сейчас же предательски ее покинуть. Попытка Л. должна была потерпеть неудачу. И чем яснее становится для самого Л. факт этой неудачи (не общественные его основы, к-рых он по-настоящему никогда не понимал), тем сильнее выступают на первый план романтические черты его мировоззрения. Другими словами, чем более ясно становится ему то, что буржуазия окончательно отказалась от своих собственных революционных и тем самым культурных традиций, тем романтичнее акцент, приобретенный его временно замершей, теперь же резко выраженной критикой капиталистического общества. При этом нельзя сказать, что дело идет о совершенно новых мотивах в системе Л.; уже письма и статьи 40-х гг. содержат очень резкую критику капитализма, к-рая часто соприкасается с мотивами и аргументацией радикального младогегельянства. Л. всегда чувствовал и считал себя революционным социалистом, коммунистом. Но вся очерченная выше система Л. влечет за собой то, что эта критика капитализма, этот социализм либо исчерпывался якобинской тактикой революции вообще (т. е. буржуазной революции) либо принимал характер романтического отрицания капитализма. Философская основа этой постановки вопроса — в идеализме Л., в его идеалистически-гегелевском понимании взаимоотношения между государством и буржуазным обществом и — в тесной связи с этим — в его недиалектическом понимании отношения между свободой и необходимостью. Государство и вместе с ним сфера права (а не классовая борьба на экономической основе) всегда остаются для него отправным пунктом в освобождении человечества. Если рушилась надежда создать государство якобинского типа 1793—1794 путем объединения всех прогрессивных элементов общества (Зиккинген как император, опирающийся на союз лютеранства, гуманистов, рыцарей, городов и крестьян), то для Л. не существовало никакой другой возможности, как при мобилизации «рабочего сословия» против экономически-эгоистической культурно-упадочной буржуазии опираться на государство как таковое. Царству необходимости в экономике (железный закон заработной платы) у Л. без опосредствования, недиалектически всегда противостояло царство свободы в образе государства. Теперь эта теория обнаруживает свой романтически-антикапиталистический характер. В своем полемическом произведении «Бастиа-Шульце фон Делич» (1864) Л. пишет: «Из этого общественного положения (при к-ром рабочий превратился в вещь — Г. Л.) не существует поэтому на пути общественном никакого выхода. Единственный путь для рабочих может поэтому вести лишь через сферу, внутри которой они еще признаются людьми, т. е. через государство... Отсюда инстинктивная, но безграничная ненависть либеральной буржуазии против идеи государства во всех ее проявлениях» (V, стр. 275—276).
       Эта теория привела Л. политически к Бисмарку. Поэтому временный конфликт между прусской буржуазией и Бисмарком по вопросу о пути и методе, о классовой гегемонии в отнюдь не революционном объединении Германии, сделавшемся экономически неотвратимым, Л. не анализирует конкретно, в связи с классовой борьбой пролетариата против обеих сторон, напротив, он облекает этот конфликт в мистическую форму вечного противоречия между буржуазией и «понятием государства». И этой механической, получившей мистически характер необходимости он противопоставляет затем абстрактно, романтически, индивидуалистически свою «свободу» и свою «реальную политику». Хотя в политическом отношении Л. совершает здесь поворот, все же философские основы этой позиции даны с самого начала в его системе, изменяется только акцент в приложении его принципов.
       Мы уже указывали на проблему «реальной политики» в связи с «Зиккингеном»; приведем только еще одно место из письма к Марксу и Энгельсу, в к-ром он защищается против критики его драмы: «Критически-философское понимание истории (т. е. гегелевское понимание ее — Г. Л.), в к-ром железная необходимость неразрывно следует за необходимостью и поэтому исключает действие индивидуальных решений и поступков, именно потому не является почвой ни для практически-революционного действия, ни для представленного драматического действия» («Nachlass», Mayer, III, S. 188).
       Если Л., стоя на этой теоретической почве, борется против буржуазии, то его критика капитализма, буржуазной культуры, литературы и т. д. должна приобретать все более усиливающийся романтич. акцент. Специфическим в этой романтике является лишь то, что для нее идеальной мерой, с помощью к-рой взвешивается и признается слишком легковесной культура капитализма, являются не средние века (как напр. для Карлейля в «Прошлом и настоящем»), а, как уже показано, Германия периода Лессинга — Шиллера — Гегеля. То, что вся эта установка находится в скрытом внутреннем противоречии к сближению Л. с Бисмарком, то, что он так. обр. в силу своей «реальной политики» становится эклектичным даже как романтический критик капитализма, — все это не было осознано Лассалем.
       Во всяком случае его литературно-критические высказывания последнего периода понятны лишь как часть этой кампании против прусской буржуазии. Сочинение, направленное против буржуазно-либерального историка литературы Юлиана Шмидта, является некоторым образом введением к сочинению против буржуазно-либерального экономиста Шульце. Рейнская речь Л. («Празднества, пресса и франкфуртский съезд депутатов», 1863) с ее острейшей критикой буржуазного газетного дела совершенно ясно обнаруживает эту связь лит-ой критики с критикой капитализма. Л. защищает в этой полемике все лучшие традиции немецкой буржуазии. По отношению к ее идеологическому упадку, сказавшемуся в период назревающего компромисса с Гогенцоллернами и полной ликвидации собственного революционного прошлого также и в области культуры и литературы, критика Л. является очень меткой. Но т. к. он сам все больше отдаляется от революционной точки зрения, да еще не замечая того, что правильные суждения не могут приобрести настоящего обоснования. Он устанавливает бросающиеся в глаза случаи невежества, банальности, извращения и т. п., напр. когда историк литературы Юлиан Шмидт средневековый свод законов XIII в. «Швабское зерцало» спутал с антологией «швабской поэтической школы». С острейшей иронией бичует Л. критику, которой Шмидт подвергает Гёте, Шиллера, Фихте и Гегеля, осуждая в них все, что выходит за пределы горизонта алчущего прибыли, в остальном желающего только покоя буржуа его времени, как фальшивое, преувеличенное, устаревшее и т. д. Шмидт был теоретиком немецкой буржуазии, уже созревшей для компромисса, буржуазии, для которой даже Гуцков был слишком революционен, буржуазии, сделавшей своим классиком Густава Фрейтага. Полемика Л. против подобного рода истории литературы (против нее между прочим выступил также и Геббель, разумеется справа) является по существу почти везде справедливой и с уничтожающей силой поражает все симптомы идеологического вырождения немецкой буржуазии. Но благодаря позиции самого Л. его полемика витает в воздухе и становится романтически-морализующей культурной проповедью, обличающей капитализм и призывающей к покаянию. Это внутреннее противоречие совершенно ясно указывает на отмеченный выше эклектизм лассалевской политики (а его литературная критика является всегда только частью его политики) и обусловливает также полные противоречий литературно-исторические связи и влияние этих сочинений. С одной стороны, они многообразно соприкасаются в области культуры с романтическим антикапитализмом от Карлейля до Анти-Штрауса Ницше, с другой — они сильно повлияли на историко-литературные взгляды Франца Меринга, к-рый несмотря на свое сильное пристратие к Л. видит, правда, его романтические «преувеличения», как напр. критика прессы в вышеприведенной речи, оценка Фридриха Великого как революционера и т. д. Но даже для Меринга это только преувеличения и отдельные ошибки; он не понимает принципиальной ошибочности всей системы Л. В переоценке немецкой классики Меринг следует за Л., и благодаря ему многие историко-литературные взгляды Л. сохранили еще влияние в немецком рабочем движении. Но это влияние является косвенным. Литературные критики соц.-дем. после отмены закона против социалистов являются большей частью носителями мелкобуржуазных взглядов и покидают вскоре ряды партии (Пауль Эрнст, Эрих Шлайкер и др.). Влияние Меринга в этой области становится все сильнее, и его оппоненты (группа «Социалистического ежемесячника») занимают позиции, и в литературном отношении гораздо более правые, чем позиции Л. Только на учеников Меринга (напр. Венделя) лассалевская оценка немецкой классики, особенно Шиллера, Гейне и др., также оказывает влияние, но посредником и здесь является Меринг.
       Когда после войны наступает «Возрождение лассальянства» (Реннер, Гайниш, Кельсен и др.), то оно обращается в первую очередь к философскому идеализму и к теории государства; эстетические вопросы оставляет нетронутыми. Капитуляция перед реакционной буржуазией делает строгую критику современного искусства невозможной, а прославление классики как предшественницы «демократической» Германии 1918 (Анна Симсен, Клейнберг и др.) уже не может иметь акцент, резко отрицательный по отношению к настоящему, как у Л. и у Меринга. Только у романтически-оппозиционных одиночек, как например у венского журналиста Карла Крауза, который одно время стоял очень близко к австрийской соц.-дем., но затем порвал с ней, именно вследствие мелкобуржуазной оппозиции против развращенности соц.-дем. прессы, можно ощутить некоторую родственность с позицией Лассаля (критика капиталистической прессы и ее влияния на культуру); все же и здесь остается сомнительным, может ли речь итти о непосредственном влиянии.

Библиография:

I. Сочин. в 2 тт., перев. В. Зайцева, изд. Н. Полякова, СПБ, 1870—1871 (т. I был изъят цензурой из продажи, т. II ею же уничтожен); Сочин., 3 тт., с прилож. очерка Эд. Бернштейна, Фердинанд Лассаль, его жизнь и значение для рабочего класса, 2-е испр. и дополн. изд., перев. В. Зайцева, изд. Н. Глаголева, СПБ, 1905—1906; Сочин., 3 тт., изд. «Круг», М., 1925; Избранные сочин., Гиз, М., 1920 (вступ. очерк А. Богданова); Франц фон Зиккинген, историч. трагедия в 5 д., перев. А. и С. Криль, СПБ, 1873; То же, изд. «Знание», СПБ, 1907; Письма Ф. Лассаля к К. Марксу и Ф. Энгельсу, с примеч. и предисл. Ф. Меринга, перев. В. А. Шанина, СПБ, 1905; Дневник (с предисл. П. Линдау), изд. Б. Н. Звонарева, СПБ, 1901 (переиздан в изд. Петр. сов. раб. и красноарм. деп., П., 1919); Логика Гегеля и логика Розенкранца и систематическое основание гегелевской философии истории, перев. И. Румера, «Под знаменем марксизма», 1925, IV (речь Лассаля 1859 г.), на русском языке печатается впервые. Gesammelte Schriften und Reden, hrsg. von E. Bernstein, Berlin, s. a.; Cassirer Paul, B. XII, 1919; Lassalle: Nachgelassene Schriften und Reden, hrsg. von Gustav Mayer, B. VI, Deutsche Verlagsanstalt, Stuttgart — Berlin, 1921, ff.
       

II. Плеханов Г. В., Лассаль, его жизнь и деятельность, ч. 1, Женева, 1887 (перепеч. в «Сочин.», т. IV, М., 1923); Бебель А., Ф. Лассаль, П., 1918; Из писем Маркса и Энгельса к Лассалю, «Под знаменем марксизма», 1922, III; Майский В., Ф. Лассаль, М., 1923 (изд. 1-е, М., 1917); Маркс К. и Энгельс Ф., Письма. Теория и политика в переписке К. Маркса и Ф. Энгельса, перев., статья и примеч. В. В. Адоратского, изд. 2-е, М., 1923; Маркс К., Письмо к Кугельману, «Под знаменем марксизма», 1923, II—III (письмо 1865 г. посвящено целиком Лассалю); Лукач Г., Литературное наследие Лассаля, «Вестн. Коммун. академии», 1924, VII и VIII (по поводу изд. переписки Л. с Гацфельд, 1923, и 3 тт. писем Л., изд. Под редакцией Г. Мейера, 1921—1923); Памяти Лассаля (1825—1925), Сб. статей, Под редакцией Г. Маренко и Я. Розанова, Гиз Украины, Киев, 1925 (работы целиком или в отрывках самого Л., работы Плеханова, Меринга, Маркса и Энгельса); Виноградская П., Ф. Лассаль, Гиз, М. — Л., 1926. Об эстетических воззрениях Лассаля: Маркс и Энгельс о трагедии Лассаля «Франц фон Зиккинген» (Переписка Маркса и Энгельса с Лассалем) и ст. Г. Лукача, Маркс и Энгельс в полемике с Лассалем по поводу «Зиккингена», «Литературное наследство», 1932, № 3. Ср. места о «Зиккингене»: Oncen H., Lassalle, 4 Auflage, Stuttgart — Berlin (буржуазно-либеральное); Mehring, Geschichte der deutschen Sozialdemokratie, B-de II—III, 2 Aufl., Stuttgart, 1903; Его же, Anmerkungen zu Lassalles Briefe an Marx, Aus dem literarischen Nachlass von Marx, Engels und Lassalle, B. IX, Stuttgart, 1902. О жизни и трагическом конце Лассаля существует обширная, но довольно малоценная литература. Мы упоминаем лишь: Spielhagen, In Reih und Glied, 1866; Meredith, The Tragic Comedians, 1880.
       

III. Цобель Э. и Гайду П., Библиография литературы о Лассале с начала мировой войны, «Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», кн. II, М., 1925, стр. 474—497 (указано свыше ста назв. книг, брошюр, журнальных и газетных статей исключительно на немецком языке).

Литературная энциклопедия. — В 11 т.; М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература. Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. 1929—1939.