Рабы и охота за ними

        Дух великий! Чем мы, негры, пред тобой виноваты. Что дал ты нам чашу Скорби, гневом против нас объятый? О, скажи, когда из тучи лик твой благостный проглянет. Пред человеком, как ты, свободным, будь смел, не бойся; Но от раба, что рвет оковы, - подальше скройся.
        Борьба народностей Судана с турецко- египетским правительством окончена, борьба с рабами продолжается еще и теперь; с ними она будет продолжаться до тех пор, пока родящийся свободным человек в состоянии будет защищать свое священнейшее благо, до тех пор, пока человеческое мужество, соединенное с презрением к смерти, еще может бороться против хитрости и подлости, алчности и страсти к порабощению. Под именем рабов я понимаю сынов всех тех свободных народов, которым турецкое правительство объявило вечную войну, намереваясь обратить силу их мужчин и красоту их женщин в свою пользу путем рабства; потому что и на тех, и на других оно смотрит не лучше, чем образованный человек на животных своих стад; потому что оно находит людей, покупающих людей. Несчастная участь - служить товаром - выпала на долю племен Абиссинии и различным негритянским племенам из южных земель по берегам Белого и Голубого Нила, из Такхалэ, Дарфура и других земель, лежащих на запад или юго-запад от Кордофана, как-то: шиллук, динка, такхалауи, дарфурцы, шейбуны, кик, нуэр и др. Я намерен здесь сообщить то немногое об этих бедных людях и об охоте на них, что узнал при помощи собственных наблюдений и из рассказов достоверных людей.
        Земля черных людей простирается на северной части Африки, подобно широкому поясу, с запада на восток, через всю эту часть света. Ее границы лежат между 13 и 16 градусами северной широты, на западе более к югу, на востоке более к северу. Приблизившись на такое расстояние к экватору, встречаешь уже черную (эфиопскую) расу. Как далеко простираются их земли за экватором по направлению к югу - неизвестно*.

* К истокам Нила европейские исследователи проникли гораздо позже путешествия Брема: англичанин Спик открыл озеро Виктория-Ньянца в 1858 году, англичанин Сэмюэль Бэкер открыл озеро Альберт-Ньянца в 1864 году.

        На этом обширном пространстве Земли с самых древних времен производилась торговля людьми. В восточном Судане не турки ввели эту торговлю. Они только переняли варварство полудиких народов и снаряжали грандиозные отряды для охоты на людей, подобно тому, как такая охота производилась до их владычества.
        Во время пребывания в северо-восточной Африке я познакомился с неграми, живущими по Голубому и Белому Нилу, в Такхалэ и Дарфуре. Обитатели Дарфура, Такхалэ, гор Табра и верховьев Голубого Нила более всех других приближаются в умственном и телесном отношениях к кавказской расе. Обитатели нижнего Белого Нила более похожи на животных; тело их худо, руки и ноги несоразмерно длинны; лоб, как у обезьян, отступает назад; череп, с макушкой, лежащей далеко назади, суживается конусообразно. Почти безбородое лицо имеет толстые, мясистые, сильно вывороченные губы, широко приплюснутый бесформенный нос и расположенные несколько наискось глаза. Отсутствие ума и глупость видны во всех чертах. Страшное безобразие лица еще более увеличивается от странного обычая выбивать передние зубы нижней челюсти. Общий вид человека отвратителен. Это - шиллуки и динка. По причине близости их места жительства к границам покоренных турками земель их ловят и обращают в рабство гораздо в большем количестве по сравнению с другими. Это самые негодные и самые злые слуги своих угнетателей господ**.

* * Данная Бремом характеристика негров верхнего Нила явно пристрастна как в отношении их внешности, так ума и характера. Наиболее преданные и верные своим хозяевам слуги именно негры, которые себе на беду отл и чаются особенн о мягким и покладистым характером. Впрочем, из дальнейшего изложения видно, что сам Брем склонен объяснить "коварство" современных ему негров озлоблением человека, некогда свободного, но попавшего в рабство. Вообще же он их мало знал.

        Однако не следует считать их дикими. Они занимаются земледелием и скотоводством, умеют плавить и ковать железо, искусно формуют и обжигают глину и изготовляют не совсем безыскусное оружие, платье и разные инструменты. Но во всем этом их превосходят живущие далее к югу колоссально высокие нуэры. Обрабатываемые ими хлебные растения - дурра и дохн. Стада их состоят из коров, маленьких коз и покрытых густой шерстью овец. Их хижины - тщательно сделанные токули, их оружие - копья, луки, щиты и дубины.
        Копья шиллуков и динка состоят из тонких, гибких и эластичных бамбуковых тростей в полтора фута длиной с прикрепленным к ним куском железа, отделанного в виде вытянутого в длину скоблильного ножа. Трости часто бывают обернуты кожей ящерицы или змеи или тонкими железными полосами. Это оружие употребляется на войне или в поединках. Шиллуки и динка умеют искусно бросать и ловить копья своими маленькими щитами. Другой род копий, предназначенный преимущественно для поединков, представляет собой четырех- стороннюю постепенно заостряющуюся железную пирамиду, снабженную по лежащим на диагонали противоположным углам страшными крючками.
        Их лук и стрелы довольно совершенны. Лук - это сравнительно толстая, к обоим концам утончающаяся малогибкая бамбуковая трость, обмотанная узенькими полосками гибкого железа, с тетивой из кишечной струны. Стрелы состоят из гладких, тонких тростниковых палочек с железными наконечниками, которые часто бывают снабжены опасными крючками, а еще чаще отравлены и тогда неизбежно смертельны. Для отравления стрел негры употребляют сок какого-то неизвестного мне дерева, но ни в каком случае не млечный сок Asclepias procera, как это ложно утверждают. Копья они уверенно бросают на расстояние пятидесяти шагов, а стрелами попадают в цель на расстояние восьмидесяти шагов. Дубины бывают различной формы и величины. Они сделаны или из эбенового дерева, или из какой-нибудь другой крепкой и тяжелой древесной породы. Иногда снабжены, наподобие средневековой булавы, множеством деревянных шипов, иногда обвиты железными лентами; дубины из эбенового дерева гладкие и к концу несколько утолщены.

Обитатели верховьев Нила, вооруженные луками
        В хижинах негров находят разноцветные циновки, сделанные из искусно сплетенной соломы, расположенной изящными рядами, а также небольшие стулья, не выше фута, вырезанные из одного куска дерева, разные плетеные вещи, которые и нашим мастерам не стыдно было бы выдать за свои, и тому подобные хозяйственные принадлежности. В плетении и прядении негры проворностью и искусством превосходят суданцев.

Обитатель верховьев Нила, вооруженный копьями
        Они особенно искусно плетут из лыка висячие корзины, снизу похожие на сети, а к верхнему концу суживающиеся и собирающиеся в один узел; в этих висячих корзинах обыкновенно прячут деревянные тарелки и чашки, чтобы предохранить их от разрушительных челюстей термитов. Нужно видеть жалкие рабочие инструменты, чтобы вполне оценить, до какой степени превосходны их изделия. Глиняная посуда, сделанная и обожженная неграми, также чрезвычайно ценится в Судане за хорошее качество.
        Поистине чудовищны их трубки для табака, которые хотя и не служат трубками мира, как у дикарей Северной Америки, но, во всяком случае, очень на них похожи. Трубка состоит из трех частей: собственно трубки, чубука и мундштука. Трубка, приготовляемая из обожженной глины, имеет колоссальные размеры и соответственную тяжесть; она вставляется в просверленную толстую бамбуковую трость, на которую насаживается мундштук - шарообразная, достигающая дюймов четырех в поперечнике "обезьянья тыква", наполненная наркотическими травами; просверленный стебель этой тыквы и есть собственно мундштук. Во время курения табачный дым проходит сквозь смоченные наркотические травы мундштука и вследствие этого действует на курящего опьяняющим образом. По всей вероятности, негры употребляют для наполнения своей громадной трубки не настоящий табак, а скорее какое-нибудь другое растение. Полученные из трубок пробы табака представляли обломки плотно спрессованных лепешек, сделанных из каких-то зеленых листьев; но узнать вид этих листьев невозможно. Дым их чрезвычайно крепок. Для зажигания трубок негры имеют при себе железные угольные щипцы. Часто можно видеть, как динка или шиллук, даже находящийся в рабстве, с истинным наслаждением сосет свою трубку. Экземпляры этих громаднейших трубок, привезенные мною в Европу, я добывал обыкновенно у негритянок, хотя они расставались с ними очень неохотно.
        Об одежде негра, собственно говоря, не может быть и речи. Все без исключения мужчины ходят голые; иногда они бреют голову и в этом случае покрывают ее особенной красной шапочкой, похожей на парик, в которой вместо волос толстые бумажные нити, длиной каждая около двух дюймов. У женщин и девиц бедра покрыты небольшим передником из кожаных полосок или из железных листочков, соединенных между собой наподобие панциря. Из украшений они больше всего любят разноцветный (а особенно голубой) стеклярус. При меновой торговле негр охотно отдает целый центнер слоновой кости за горсть этого жалкого товара.
        Замечательно, что вся хозяйственная утварь, вся одежда, если только можно назвать одеждой описанную мною шапочку, все оружие негров окрашено в красный цвет. Или они особенно любят эту краску, или другого красильного вещества, кроме красного, у них нет.
        Шиллуки и динка между собой смертельные враги. Одни стараются захватить других в рабство и без всякой церемонии убивают тех людей, которые осмеливаются заходить в чужие владения. Они плохие воины, но, как заметно даже по их телосложению, отличные бегуны. Во время военных походов очень часто можно видеть, как они бегут легкой, скорой рысцой. Динка, живущие по правому берегу Белого Нила, в течение шести лет ограбили и разорили множество деревень по близости от города Сеннар, увели с собой скот и забрали побежденных жителей в плен. Джезире во всю свою ширину отделяет эти деревни от их поселений; но, по уверению суданцев, динка, не утомляясь, пробегают в один день пространство по меньшей мере миль в двенадцать; поэтому их очень боятся в деревнях, лежащих по верховьям Голубого Нила, между городами Сеннар и Россерес.
        О религии негров Белого Нила я узнал только то, что она не мусульманская. Суданцы и арабы называют их каффур*, то есть такими людьми, которые отвергают основные положения мусульманской религии, или Божие милосердие, - следовательно, язычники.

* Каффур искаженное множественное число от слова "каффр". Следовало бы по-настоящему говорить "каферун".

        Говорят, что их религия имеет лишь самые темные и сбивчивые представления о каком-то добром и о каком-то злом существах, которых они олицетворяют в своих идолах. При посредстве торговой экспедиции по Белому Нилу обыкновенно попадают в Хартум маленькие, вырезанные из дерева человеческие фигурки, которых ложно принимали до сих пор за идолов. Это не что иное, как изображения, сделанные родителями для воспоминания о своих умерших детях. Негры не хоронят умерших, а бросают их на съедение многочисленным крокодилам в волны Белого Нила. Дарфурцы - все без исключения мусульмане, жители Такхалэ — мусульмане только частью, а Таби - язычники. Жители Дарфура, Такхалэ и Джебель-Таб не попали под турецкое владычество. Страна Дарфур хотя и не была до настоящего времени доступна европейцам, успела, однако, многое заимствовать из нравов и обычаев Египта, Нубии, Кордофана и Марокко благодаря торговле, которую она вела по временам с этими сравнительно более цивилизованными странами. У дарфурского султана есть огнестрельное оружие, и он умеет его употреблять. Народ большей частью одет и во всех отношениях более похож на суданцев, чем на негров. Обширные безводные степи, многочисленность и храбрость их обитателей защищают эту страну от воинственных вторжений любителей завоеваний - турок. Против Дарфура не снаряжается охота на рабов. Дарфурский негр может попасть в руки других народностей, обращающих его в рабство, разве только украденным еще ребенком.
        Такхалэ - дело иное. Эта горная страна лежит слишком близко к Кордофану. Номады и кордофанские народы беспрестанно делают туда набеги и, возвращаясь из своих разбойничьих походов, приводят с собой жителей гор. Это чрезвычайно красивые способные негры, которых поэтому очень ценят как рабов. Хотя они употребляют такое же оружие, как шиллуки и динка, но в настоящее время им уже знакомо и огнестрельное, кроме которого они еще имеют свое собственное, в высшей степени опасное оружие, называемое трумбаш. Это широкий и тяжелый серповидный железный инструмент, хорошо отточенный с обеих сторон. С силой брошенный искусной рукой, он, постоянно вертясь вокруг себя, со свистом прорезает воздух и наносит смертельные раны. Жители Такхалэ умеют попадать им в человека на расстоянии более ста шагов или же употребляют его вместо меча. Такхалэ лежит к югу от Кордофана. Его границы стоят от Эль-Обейда лишь на несколько миль. Это горная страна. Ее деревни лежат на вершинах гор или в самых густых первобытных лесах. Хребет Таби, называемый также Джебаль-Табиа, состоит из многих гор, соединенных вместе. Он лежит между городом Россерес и Хасанскими золотыми приисками, господствуя над дорогой, идущей от одного места к другому. По словам многих турок и арабов, эти горы можно объехать в три дня, они очень плодородны, богаты источниками и дают приют четырем тысячам воинственных горцев.
        Все попытки турок покорить Такхалэ или Таби разбивались до сих пор о храбрость негров и непроходимость гор. В горах пушки бесполезная тяжесть. Эти горы - неприступная крепость осажденного народа. Здесь он сам, без посторонней помощи, может защищаться против значительного большинства. Жители Такхалэ - очень опасные соседи для жителей Кордофана. Жители Таби своевольно запирают дороги в Хассан. Обе эти страны составляют громадное препятствие для расширения владений государств, подвластных туркам.
        О нравах и обычаях этих негритянских племен я решительно ничего не могу сказать. Турки считают их людоедами и настолько же ненавидят, как и боятся, так как негры беспрестанно на них нападают. Жилища у них такие же, как и у других негритянских племен. И они занимаются скотоводством, земледелием и меновой торговлей*.

* Автор неправильно причисляет племена, населяющие горные страны Такхалэ (правильно Тагале) и Таби, к настоящим неграм, вроде динка или ш иллуков. Тагале, холмисты й район Кордофдана, насе- лен темнокожими племенами, объединяемыми общим названием нуба, или нубави. и являющимися ближайши- ми родичами темнокожих берба или нубийцев в истин- ном смысле этого слова, населяющих область нильских порогов на юг от Асуана до Вади Хальфы. Холмы Таби лежат в стране Дарфунги, на юг от Сеннара, и насе- лены темнокожим племенем ингассана, вероятно явля- ющимся остатком некогда могущественного народа.

        Охота ведется не только против негров; часто обращают в рабство и абиссинские народы. Абиссинцы — самые дорогие рабы, и потому их можно встретить только в домах знатных людей. К несчастью, различные племена находятся между собой в войне и продают пойманных врагов в рабство туркам в гораздо большем числе, чем те могли бы добыть их во время разбойничьих походов; я говорю "добыть", потому что человек, предназначенный в рабы, и есть не что иное, как добыча.
        Абиссинец, все равно к какому бы племени он ни принадлежал, безукоризненного телосложения и обладает красотой форм кавказской расы, к которой он и принадлежит, по мнению некоторых ученых. Он имеет перед негром множество преимуществ и очень близко подходит к белому рабу, или, как теперь говорят, - мамелюку. И он, так же как мамелюк, часто приобретает своим поведением любовь доброго господина, а вместе с ней и свободу.
        Абиссинская девушка ценится дороже раба мужского пола и заслуживает этого или красотой, или известной привязанностью к своему, часто слишком жестокому господину. Красота делает ее обыкновенно наложницей ее обладателя. По турецкому закону всякая раба становится свободной, если она родит своему повелителю ребенка. Она получает тогда даже все права, которые принадлежат "законной" жене. Поэтому в турецких домах абиссинки часто бывают свободными и даже хозяйками дома. Не один европеец живет с абиссинкой в счастливом супружестве.
        После всего сказанного казалось бы, что участь абиссинца в рабстве довольно сносна. Но это не так. К сожалению, абиссинец часто служит турку в самой низшей сфере, в какой только может один человек служить другому, — в должности евнуха. Сделавш ись евнухом, он становится похожим не на человека, а скорее на какого-то скверного демона. Ничего не может быть отвратительнее этого несчастного в преклонных летах. Даже по платью ара (так арабы называют скопца) отличается от других людей. В лице его есть что-то ужасное. Жирные, вспухшие, блестящие и безбородые щеки, широкие, толстые, надутые губы и поистине дьявольская усмешка в глазах - все это так и говорит наблюдателю само за себя. В чертах лица, собственно говоря, нет никакого выражения. Вся голова представляет какую-то губчатую жирную массу, осененную исполинской чалмой.
        Характер очерченного выше субъекта соответствует его наружности. Он как будто мстит человечеству за причиненное ему зло. Он своенравен, упрям, коварен и мстителен и обращается с находящимися под его надзором гаремными женщинами с изысканной жестокостью. Благодаря тому, что евнух необходим в турецком домашнем быту, он стоит выше остальной прислуги и тиранит ее самым ужаснейшим образом. На улицах какого-нибудь большого города часто можно увидеть, как евнух при помощи поднятой палки пролагает путь через густую толпу, и хотя египетский феллах или суданец не знает, какого высокого господина этот слуга, однако имеет известное уважение к спутнику высоко почитаемых во всей Османской империи женщин и потому остерегается чем-нибудь оскорбить его.
        До настоящего времени всякий путешественник лишь только успеет вступить в столицу государства, как прежде всего справляется о невольничьем рынке. Покоренный и насладившийся за немногие дни всем величием этой страны, удовлетворенный созерцанием одного из чудес света - пирамидами, пораженный великолепием гробниц калифов - мрачным городом мертвецов, упоенный неизменно ясным, безоблачным небом, оглушенный древним и вечно новым гулом и шумом города сарацинов отправляется он на невольничий рынок, чтобы и здесь удовлетворить свое любопытство.
        Его проводник останавливается перед каким-то старым зданием. Путешественник очутился перед ека-ле-эль-аабид (домом для продажи рабов).

На невольничьем рынке
        Здесь открывается перед ним какая-то запутанная смесь дворов, конюшен, комнат и других помещений. Уже у самого входа он видит перед собой "товар". На дрянных рогожах, сплетенных из пальмовой мочалы, сидят убого одетые темные дети юга, напоказ иностранцу или купцу. Джелляби, лежа на анкаребе, спокойно покуривает трубку и приглашает приходящих осмотреть "эль фархатт" (молодых зверей).
        Если посетитель хороший покупщик, то джелляби даже встает, чтобы проводить его туда, где сидят невольники. Тут, не обращая внимания на пол и возраст, заставляет он их показывать зубы, чтобы судить по ним о летах, - как это делают в Германии с продаваемыми лошадьми, - затем принимать всевозможные положения тела, чтобы показать его гибкость и, наконец, раздеться, чтобы подвергнуться тщательному исследованию какого-нибудь бесчувственного и сластолюбивого варвара - исследованию, которое способно в глубочайшей степени возмутить чувство стыдливости даже дикаря. Рабы остаются перед купцами, по-видимому, совершенно бесчувственными; нисколько не изменяясь в лице, исполняют они все приказания джелляби, позволяют делать с собой все что угодно и переходят из рук в руки, не показывая ни малейшего чувства страдания. Между тем уже один вид раба ужасен для чувствующего европейца! Перед ним человек, уподобляющийся скоту и с которым обращаются как со скотиной. Возмущенный, он отворачивается и уходит из векале; он оставил рынок, на котором обходятся с рабами еще мягко и по-человечески по сравнению с рынками внутренней Африки. Но лишь в Судане может он увидеть невольничество во всем его ужасе, лишь там встретит он охоту на рабов.
        Когда рассуа, или несущаяся на своих быстроногих конях арабская орда, приближается к отечеству абиссинца или негра, то этим последним грозит порабощение и мучительная барщина, угнетение их туземных нравов, разрыв священнейших уз, уничтожение благороднейших чувств. Нечего удивляться, что человек с мужеством вступает в страшную борьбу со своим кровожадным, корыстолюбивым врагом; нечего удивляться, что за жестокость и он платит жестокостью. Турецкое правительство ловит людей затем, чтобы раздавать их вместо жалованья своим чиновникам; арабы хотят иметь рабов, чтобы употреблять их как слуг, которыми можно помыкать как угодно или продавать их как прибыльный товар. Коричневый или черный житель гор или первобытного леса знает свою судьбу; он умеет постоять за свой очаг и стоит за него. Охота на рабов в настоящее время не так уж прибыльна, как была прежде, когда негр не успел еще узнать, что и его заклятый враг - существо смертное. Теперь больше гибнет солдат, чем удается поймать врагов.
        Еще недалеко то время, когда необразованный сын дикой природы смотрел на белого как на существо неуязвимое, священное, подобное божеству или дьяволу. В 1851 году итальянец Никола Уливи, тот самый купец, который проживал в Хартуме и был известен всему восточному Судану за мошенника, обманщика, вора и убийцу, начальствовал над торговым флотом, ежегодно посылавшимся из Хартума к Белому Нилу, чтобы производить там меновую торговлю с туземными неграми племен динка, шиллук, нуэр и др. Алчность итальянца не удовлетворялась громадным барышом, получаемым таким способом. Однажды во время торговых сделок один из нескольких тысяч негров, собравшихся около судов, поспорил с матросом, который, как ему показалось, надул его, что и было на самом деле. Люди на берегу начали было роптать на вопиющую несправедливость белых. Тогда Никола, устрашившись опасности, которая могла грозить его торговле, и желая показать бедным черным свою силу, приказал пятидесяти солдатам из негров, сопровождавшим торговую экспедицию, стрелять по собравшемуся на берегу народу. Более двадцати негров упало после первого же залпа.
        Трепеща, как перед неотразимым судом всемогущих богов, наивные дети природы бросились перед этим преступником на колени; с криками невыразимого ужаса попадали они ниц; с плачем и рыданиями осматривали тела убитых, из ран которых струилась горячая кровь. Как дети, неспособные постичь неисповедимые судьбы Божьи, ощупывали они эти раны, из которых не торчало ни стрел, ни копий. Свинцовые смертоносные пули из оружия белых невидимо совершили свой жестокий путь. В то время огнестрельное оружие не было еще известно черным. Они знали преступника, но не знали, что за оружие было в руках этого преступника. Вот их братья лежат убитые, точно лесные звери! Они видят ужасное событие, но не видят причины его и с воплем убегают от страшного места.
        А Никола Уливи впоследствии похвалялся этим делом. За убитых отомстила только лихорадка.
        Мне, быть может, возразят, что жестокость Уливи была печальной необходимостью, способом самосохранения. В том-то и дело, что нет. Несколько тысяч собравшихся негров непременно уничтожили бы кучку своих врагов, если бы только знали, что могут победить их своим оружием. Это мы можем видеть из охоты на рабов в новейшее время.
        Не все негритянские племена остаются до сих пор в неведении относительно белых и их оружия. Шиллук и динка, такхалэ и дарфурцы, абиссинцы и таби знают, с каким врагом они имеют дело. А если негр убедился, что он сражается со смертным существом, то и белого он всегда победит. Потому эта преступная охота становится все реже, труднее и опаснее...
        В том же самом году, который был свидетелем убийств Николы Уливи, Лятиф-паша снаряжал рассуа против племени такхалэ. Смелый князь племени, ибо этого имени заслуживает и черный, пытался отомстить врагам своей нации. Он перестал платить дань, которую турки наложили после одного счастливого похода на его землю. Он проникал даже во владения турок, в провинцию Кордофан, разрушал там деревни, угонял стада, убивал и уводил в плен людей: считал себя вправе отомстить за бесчисленные жестокости, которые причинялись когда-то его народу.
        Лятиф-паша снарядил против этих земель значительное войско. Более тысячи солдат-негров с Голубого Нила, искони заклятых врагов племени такхалэ, четыреста конных арнаутов и шесть пушек с командой составляли эти военные силы. Подобные войска в прежнее время обыкновенно приводили от пятисот до шестисот пленных. На этот раз все войско было разбито наголову! Негритянский король, к величайшему удивлению, образовал войско, снабженное огнестрельным оружием и обученное перебежчиками. Всякий перебежчик, который являлся к нему со своим оружием, получал от него в подарок хижину и двух жен. Между своими соплеменниками перебежчик чувствовал себя гораздо лучше, чем в неволе у притеснявших его турок: раб в состоянии забыть самых заклятых своих врагов.
        Битва еще и не начиналась, как сотни солдат-негров вышли из рядов своих батальонов и перешли к противнику. Турки, вдобавок дурно предводительствуемые ничтожным полковником.
        одноглазым, всеми солдатами ненавидимым Мохаммедом Ара, несмотря на храбрость арнаутов, проиграли битву. Мохаммед Ара встретил в короле страны Такхалэ уже не равного себе, а превосходившего противника. Негритянский король выказал в битве величайшую храбрость. Удачно заманил неосторожных врагов в горы, с быстротой молнии напал на них и разбил. Турецкий предводитель только благодаря быстрому отступлению спас остатки своего войска. Из целого эскадрона в сто кавалеристов у него осталось лишь пять здоровых человек.
        Охота на рабов - это совершенно партизанская война. С обеих сторон сражающиеся стараются превзойти друг друга хитростью и жестокостью. Я попытаюсь описать эту войну со слов одного подружившегося со мной правдивого турецкого майора.
        Отряд в полном сборе. Пушки и оружие в совершенном порядке; упряжных и вьючных животных достаточное количество, даже солдаты в самом веселом настроении духа. Верблюды навьючены солдатским багажом и небольшими ящиками со снарядами; солдаты идут, таким образом, налегке. Вот пересекли они границы страны, подвластной туркам, и вступают во владения свободных черных, в первобытные, ничем еще не оскверненные леса. Колонны разделяются и с трудом пролагают путь под навесом вьющихся растений, сквозь чащу низких мимоз. Лес становится все гуще и гуще. Не видно ни одного врага. Изредка встречающиеся деревни пусты; солдаты довольствуются тем, что поджигают их. Войско все дальше и дальше проникает в лес. Трудности увеличиваются. Верблюды, непривычные к чуждому им климату, гибнут от укусов тысяч мух, как иные полагают, или от непригодности трав для их пищи. Южнее 13 градуса северной широты верблюды не заходят. Груз, снятый с них, разделяется между солдатами. Медленнее подвигаются теперь их ряды. Вот они идут уже несколько дней, а все еще не заметили ни одного врага. Но черные лица давно следят за ними. Перебегая от дерева к дереву, прячась за каждым стволом, черные люди наблюдают за каждым их движением, считают или соразмеряют их силы и извещают единоплеменников о результате своих наблю- дений. Наконец солдаты замечают их, достаточно нескольких выстрелов, чтобы разогнать негров.
        Незнакомые с первобытными лесами, ослабевшие от всякого рода трудностей, отряды воинов едва-едва плетутся сквозь почти непроходимую лесную чащу. Пушки оставлены позади. Страшно утомленные воины отыскивают место, годное для лагеря. После короткого отдыха все приходят в движение. Рубят мимозы, иглистые сучья которых, соединенные непроницаемыми рядами, защищают лагерь. Небольшое пространство дает приют тесно сбившемуся батальону.
        На лес опускается темная ночь. Испытанные египетские солдаты попарно стоят на часах. Глубокая тишина. Вначале ночь в первобытном лесу тиха и темна, лишь позднее раздаются ночные звуки. Где-то вдали слышен глухой рев пантеры. Молочно-белый филин выкрикивает свое имя; томительно-страшно раздается по лесу его "буум". Тихо, чуть слышно проносится над лагерем мелодичное, чистое, как колокольчик, стрекотание кузнечиков. В отдаленном болоте квакают лягушки; в самой глубине леса ревет гиена. Густые рои жужжащих москитов, сотни летучих мышей кружатся около голов часовых, опирающихся на свои ружья.
        Не слышишь, брат мой? Там, в кустах, кажется, что-то зашелестело? Смотри, там что-то темное? А это, верно, марафил*. Не стреляй по нему! Почем знать, может быть, это один из тех проклятых, волшебник, аус билляхи мин эль шейтан, я рабби! (Спаси меня, Боже, от привидения (от дьявола)! О, спаси меня, Господи!)*

* Марафил весьма употребительное в Судане название пятнистой гиены.

        - Будь проклят этот лес и его обитатели! Брат мой! У меня темнеет в глазах, я устал, устал! А я рабби! Утомленный солдат, несмотря на взаимные частые ободрительные оклики прочих часовых, с трудом удерживается ото сна; он не дремлет, правда, но от усталости у него мутится в глазах. Он не видит, как в темноте ночи тихо, подобно крадущимся кошкам, приближаются какие-то черные, едва заметные люди, а они между тем как раз около него неслышно вползают на вал. Наконец он их заметил.
        - Аллах ху акбар! Эсмаа я ахуи, гауэн аалиена я рабби, эль аббит-хт! (Великий Боже! Слушай, брат мой! Помоги нам, о Господи! Негры!) Больше он не сказал ничего: копье пронзило ему грудь. У самого плетня подымается несколько тысяч черных людей, раздается продолжительный, похожий на вой, пронзительный боевой крик... Из груди негра вырывается вой пантеры, рев гиены, смертельный крик филина; с этим ужасным боевым криком прорезает воздух с силой брошенное смертоносное копье. Оно попадает в лагерь, в самую густую толпу стеснившихся солдат; выстрелы нескольких ружей показывают солдатам, что и у нападающих есть люди, умеющие владеть огнестрельным оружием. Сотни солдат пускают свои выстрелы в неприятеля, гремят пушки, пули наносят мало вреда или совсем не наносят. Нападающие давно уже скрылись. Густые деревья, земляные валы, холмы и ночь служат им защитой. Пули солдат свистят между ветвями мимоз, но теперь уже служат лишь для того только, чтобы удержать неприятеля от нового нападения.
        Рассвет положил конец свалке. Солнечные лучи осветили поле битвы. Многие из солдат даже и не двинулись; смерть застигла их во время сна. Копья крепко пригвоздили их к земле, только древки торчат наружу. Другие скончались в ужасных мучениях, в них вонзились отравленные стрелы. Некоторые лежат в предсмертной агонии. Из числа черных на месте битвы не осталось мертвых; уцелевшие унесли с собой тела своих братьев, чтобы похоронить их по собственному обычаю или предать волнам священной реки.
        В подобных случаях предводителю отряда остается только пуститься в обратный путь. Его чернокожие солдаты из-за военных неудач склонны к смуте и легко переходят на сторону родственного племени, несмотря на то что из предосторожности их посылают только на таких врагов, с которыми они с самого детства привыкли драться не на жизнь, а на смерть. Вначале чернокожих солдат встречают с радостью, но вскоре снова начинают смотреть на них как на ненавистное, бесполезное бремя. Всему отряду, кроме опасных врагов, угрожает еще и климат.
        С закатом солнца бесчисленные рои москитов затемняют воздух и нарушают покой и без того уже истощенного чужеземца. Миллиарды этих ночных мучителей терзают посетителей Белого и верховьев Голубого Нила или девственного леса. Их так боятся в болотистых низменностях Бахр-эль-Абьяда, что туземные племена - кик и нуэры - спят в золе, чтобы только как-нибудь спастись от них. Москиты просовывают свое длинное тонкое жало через плотнейшую ткань и, впиваясь в кожу жертвы, пьют кровь, от которой их прозрачное тело окрашивается в ярко-красный цвет. А от укусов насекомых на теле человека вскакивают чрезвычайно болезненные, невыносимо зудящие волдыри.
        Европеец, проведший весь день в движении, ночью лишен необходимого покоя и нигде не находит облегчения. Он не в силах устоять против лихорадки, свирепствующей в этой адской стране. Вода, которую он пьет, почерпнута из лесных болот или из медленно струящихся рек, вместо хлеба употребляет неудобоваримую кисру, пищей ему служит лукме; мясо достается лишь изредка, потому что негры скрыли свои стада. Ядовитые миазмы болот, вредные испарения лесов одинаково опасны для него. Он становится жертвой губительной лихорадки. Больной лежит на голой земле под жгучим солнцем центральной Африки. Блестящее дневное светило посылает на него знойные лучи, но больного охватывает ледяной озноб; зубы стучат, члены дрожат, как во время сурового мороза. Но вот лихорадочный жар охватывает беспомощного. Солнце, которое не в состоянии было согреть его, теперь становится источником нескончаемых мучений.
        "Брат мой, о брат мой, хоть каплю воды!" - молит он слабым голосом. Ему подают желаемое; он жадно проглатывает воду но через минуту выплевывает ее во время еще усилившихся страданий. Вскоре теряет сознание и в бреду оканчивает свою жизнь. Сильные конвульсии корчат все тело, шейные железы надуваются; раздается внезапный крик - и перед нами лежит труп! В остальных солдатах пробуждается мужество отчаяния; они требуют, чтобы их вели на противника; забывая мусульманскую покорность судьбе, проклинают злую долю. Больше людей гибнет не от негров, а от коварной болезни; более трети всего войска гниет в госпитале. Солдаты спаслись от одной смерти, чтобы погибнуть от другой; когда угрожает невидимый враг, то нечего бояться отравленных стрел, копий и дубин видимых врагов.
        Со штыком или ятаганом в руке они взбираются на горы и кидаются на деревни чернокожих. За каждым деревом скрывается вооруженный человек; верная стрела неслышно скользит из его рук. Здесь мало пользы от огнестрельного оружия. Воины дерутся грудь о грудь. Выстрелы чернокожих солдат, которые не могут победить своего страха к огнестрельному оружию и стреляют, отворачивая лицо в другую сторону, пропадают даром и бесцельно; ни военное искусство, ни пушки не помогут в девственном лесу. Солдат, обученный по всем правилам европейской дисциплины, уступает в одиночной борьбе хитрому негру.
        Счастье для чернокожих, если им удается оттеснить противника, но горе, если это не удастся! Тогда деревню окружают со всех сторон и берут приступом. Солдаты, словно тигры, бросаются на свою добычу. Стариков, больных и негодных для рабства они беспощадно убивают, а женщин насилуют. С бешеной яростью чернокожих мужчин сумели справиться. Их всех обезоружили и защемили в шэбу*, в которой они сами пытаются задушить себя. В самом деле: на их глазах убивают жен и детей, отцов и матерей; даже невинные домашние животные не находят пощады.

* Шэба — грубо выделанная деревянная распорка, в которую вставляется шея пойманного. Спереди распорка эта замыкается плотно прибитым поперек деревянным бруском, а на заднем конце ее находится длинная рукоятка, которую должен нести сам узник или же, если опасаются его побега, ее несет идущий за ним. Пленник остается в шэбе до прибытия на место назначения. Ношение подобного ярма, которое нисколько не сглажено и не покрыто ничем мягким, причиняет жестокие раны, не заживающие все время, пока ярмо остается на шее пленника. Конечно, ни одному узнику нет возможности бежать. - А. Брем.

        Пленных собирают в кучу, негодных убивают на месте. Победитель, забрав с собой и весь оставшийся в деревне скот, пускается в обратный путь. Окруженные солдатами, движутся пленники, подвергающиеся худшему обращению, чем стадо скота. Командующий приказывает остановиться. Все взгляды обращаются к пылающей деревне. Быть может, тяжело раненный находит себе смерть в пламени, быть может, замученная женщина, кусая землю зубами, чтоб хоть сколько-нибудь утишить свои страдания, видит, как быстро приближается к ней разрушительный поток огня, а она не в силах подняться с места и в смертельном ужасе должна ждать предсмертной агонии; быть может, какой-нибудь забытый ребенок молит о помощи внутри объятой пламенем хижины; но какое дело до всего этого победителям? Совершенно таким же образом поступают они еще со множеством других деревень, пока не наберут достаточно рабов или пока солдаты не в силах будут бороться далее с климатом и со все возрастающим числом врагов. Тогда наконец возвращаются они в Хартум, обозначая свой путь пожарами, убийствами и грабежами.
        Шествие подвигается довольно медленно вперед. Несчастные страдальцы, еще не вылечившиеся от ран, полученных на поле битвы, с шеей, натертой до крови шэбой, бедные, голодные, истощенные женщины, слабые дети не в силах идти быстро Я был свидетелем того, как прибыл в Хартум один такой транспорт негров-динка; это было страшное зрелище. Ни одно перо не в состоянии описать его; нет слов, чтобы выразить его. В течение нескольких недель постоянно преследовала меня картина ужаса.
        Это было 12 января 1848 года. Перед правительственными зданиями в Хартуме сидели на земле в кружок более шестидесяти мужчин и женщин.

Пленников угоняют из деревни вместе со скотом
        Все мужчины были скованы, но женщины не носили уз; между ними ползали на четвереньках дети. Несчастные без слез и жалоб лежали под палящими лучами солнца, устремив на землю безжизненный, словно окаменевший, но бесконечно жалобный взгляд; кровь и гной сочились из ран мужчин, и ни один врач не оказывал им помощи; лишь раскаленная земля служила для того, чтобы унять кровь; они питались только зернами дурры, той же пищей, которой насыщаются верблюды. Взгляд присутствующего невольно переходил от одной возмутительной картины к другой. Вот перед нами больная мать с истомленным грудным ребенком! Со слезами на глазах смотрит она на приползшего к ней на четвереньках ребенка; он тянется к материнской груди; но в ней уже нет более молока. Кожа у матери и ребенка висит большими складками на костях. Я мысленно видел, как над обоими парил ангел смерти, слышал шорох его крыльев и молил создателя, чтобы он скорее, как можно скорее послал его.
        К нам подошел египтянин, чауш, или у нтер-офи цер взвода, стоя щего на карауле. "Видишь ли, господин, аллах благословил наш поход, и мы были счастливы. Мы разорили пять деревень и умертвили более пятисот нечестивых. А я келяб, а я малаин, я аллах уркус. (О вы, собаки, негодяи; вставайте, пляшите!) Постойте, я помогу вам!" Изверг схватил в одну руку хлыст, в другую музыкальный инструмент, тряхнул обоими и приказал неграм через толмача петь и плясать. Вот какова охота за рабами, которую открыто ведет правительство. Неудивительно после того, что ею занимаются и частные люди.
        Между Обейдом и Белым Нилом живут кабабиши, разбойническое кочующее племя, номинально подвластное туркам. Двадцать или тридцать этих номадов садятся на быстроногих, выносливых коней и несутся к горам. Прежде чем весть об этом успеет дойти до отважных жителей гор, кабабиши врываются в какую-нибудь деревню, похищают десять или двенадцать детей, а когда негр схватится за оружие, то их уже и след простыл.
        После этого набега номадов в лагерь являются торговцы рабами, покупают детей и уводят их в Обейд. Мальчиков или берут в солдаты, или делают из них, так же как из девочек, служителей, рабов для знатных и богатых. Счастье для них, если они достанутся кроткому египтянину или турку; но горе, если злая доля кинет их в руки нубийца, кордофана или европейца. Хлыст из бегемотовой кожи разорвет им спину, прежде чем они достигнут юношеского возраста.
        Жесткое обращение продолжается и после того, как они найдут себе господина. Это правда, что негр в рабстве совсем другой человек, чем на свободе, в своих родных горах. Как всякий притесненный и к тому же неразвитой человек, он становится коварным, хитрым и злым. Его энергия переходит в упрямство, военное искусство в хитрость и коварство, кровная ненависть к враждебному племени в преступность, прежний воин становится опасным убийцей. Раб, не могущий разорвать свои цепи, измышляет средства, чтобы отомстить тем, кто сковал их. Ему все равно, достанется он мягкому или суровому господину; он одинаково ненавидит как того, так и другого. Но в этом виноваты одни белые! Они отняли у него, быть может, жену, детей, разлучили со всем, что было ему дорого, лишили свободы и взамен всего этого предложили постыдное рабство, человека унизили до степени животного.
        Путешественник, вступающий в столицу Кордофана, видит, что невольники служат как у знатных, так и у простых жителей; что на них навьючивают труднейшую работу и налагают тяжелые цепи, чтобы предупредить их бегство: неприятно отдается звук этих цепей в сердце каждого честного человека, который видит рабство во всей его отвратительной наготе. Возможно ли упрекать несчастного невольника, когда он стремится подышать чистым воздухом своих родных гор вместо мучительной пыли степи, которую он должен превратить в плодородное поле? Неужели преступно его желание высвободить свою изорванную кнутом спину от гнетущего ярма и с копьем в руке свободно выступить против того, кто годами держал его в постыдном рабстве? Он убегает в цветущие леса своей родины, к своим братьям по племени. Но ужасное наказание ждет его, если эта попытка не удается и его поймают снова! Рабовладелец не выпустит добровольно своего негра, которым может распоряжаться по произволу, точно бессловесным животным. И какое бывает горе, когда умрет такой невольник! Как жалеет его господин те двести или триста пиастров, которые он стоил ему! Но в несравненно сильнейшую ярость впадает рабовладелец, если его рабу удастся убежать! Он наперед клянется в жестокой мести и в бесчеловечном наказании. Затем отправляется к известному роду людей, исполняющих обязанность гончих собак; приводит их в свое жилище, показывает след убежавшего и обещает им известную сумму денег, если они поймают его. Ищейки вооружаются пистолетами, огне- стрельным оружием, копьями, берут с собой цепи, гвозди и топор, чтобы на месте же смастерить шэбу. Из тысячи следов они умеют найти след бежавшего.
        После охоты, продолжающейся целые часы и дни, им действительно удается поймать раба или убить, если он не отдастся живым в руки. В первом случае они приводят несчастного обратно к его господину. "Свяжите его и привяжите к этой перекладине!" - приказывает он другим рабам. Приказание тотчас же исполняется. Палачи, которые должны наносить удары кнутом, получают столько опьяняющей меризы, сколько в состоянии выпить. Истязание начинается; мученик не издает ни единого звука. Кожа на его спине уже разорвана, кровавый кнут впивается в обнаженные мышцы, оторванные куски мяса летят во все стороны. Мученик молчит: он потерял сознание или умер. Я сам видел одного человека, который вынес подобное истязание и остался в живых.

Работорговцы мстят за свои потери
        Мы находились в пограничной деревне Мелбес в Кордофане; это было в мае 1848 года. Мой слуга Мохаммед сдирал кожу с нескольких больших грифов, их мясо лежало большими кучами вокруг нашей хижины. Грифы питаются только гнилым мясом и сами принимают его запах, так что в коллекциях дурно пахнут в продолжение нескольких лет, несмотря на камфару и другие сильные средства. Нубиец мой набил себе нос луковицами, чтобы выдержать вонь этих птиц.
        Вдруг к нему крадучись подошел человек и с мольбой обратился по-арабски со следующими словами: "Я ахуи, берахме лиллчяхи, вурасслу Мохаммед, этини хаза эль лахем". (Брат мой, во имя всемилостивого Бога и его пророка молю тебя, дай мне это мясо!) Удивленный, вышел я из ребуки. Передо мной стоял человек, нет, его уже нельзя было назвать человеком, передо мной стоял человеческий скелет, с безжизненными глазами, с ногами, скованными цепью, весом более чем в 10 фунтов, спиной, покрытой восемью или десятью гниющими ранами длиной в 4-8 дюймов, шириной в 1-2 дюйма. Все тело его дрожало от слабости: он упирался на палку, чтобы поддержать свой слабеющий, бессильный остов. "Уже одна походка человека показывает стремление его духа к высшему, небесному, божественному" - так объясняют обыкновенно то, что человек ходит прямо, на двух ногах. Возможно ли было сказать это в настоящем случае? Если бы это животное, которое стояло перед нами, не опиралось на палку, то было ли оно еще в силах ходить прямо, глядя на небо? Нет, оно едва было бы в состоянии проползти несколько шагов на четвереньках, но, несмотря на это, его отягощали еще тяжелой цепью и хлыстом понукали к работе! Несчастный, на что тебе это мясо? О господин, я съем его, я так ослаб; вот уже много месяцев, как я не видел мяса, я подкреплюсь этой пищей.
        Я ничего не ответил ему; у меня не нашлось для него слов. Молча исполнил его просьбу. Если бы он попросил меня пустить ему в лоб пулю из стоящего подле ружья, то я бы исполнил и это! Вот каково рабство во внутренней Африке; передо мной стоял невольник, который бежал, был снова пойман и три месяца назад подвергся наказанию! Мне могут возразить, что чернокожие, как известно, едят без отвращения собак, змей, крокодилов и других животных, к которым нам было бы противно прикоснуться, но грифов они никогда не едят! Я думаю, что человеку, у которого есть какая либо другая пища, невозможно дотронуться до этой отвратительной птицы. То же самое доказывало изумление и отвращение моего черного слуги при этой просьбе несчастного; гиены, которые с жадностью пожирают всякую падаль, колеблются есть мясо грифов. Эта мысль могла только прийти в голову человека, полумертвого от голода и почти потерявшего сознание, который в твоем плачевном состоянии уже едва мог быть назван человеком.
        Негры, попавшие в рабство детьми или рожденные в неволе, легко забывают свое рабство, потому что никогда не знали свободы; многие из мусульман обращаются с ними кротко, кормят и одевают, делают из них почти членов семейства, словом, дают им все, кроме свободы. Но они даже и не тоскуют по этому незнакомому для них благу; более того, они чувствовали бы себя несчастными, получив его. Лишь одни совсем бесчеловечные господа, к числу которых принадлежат иногда европейцы, разлучают родителей с детьми, чтобы продать последних; сограждане сильно бы осудили их за это. Таким образом, случается, что негр, рожденный в неволе, уважается наравне со свободным человеком; потому что черный цвет его кожи не считается здесь, кик в Америке, печатью стыда. Ислам соединяет все народности. Негр принимает нравы и обычаи того народа, среди которого он вырос, и остается рабом только по имени. В подобном положении находится большинство негров в Хартуме, исключая тех, которые принадлежат европейцам, потому что у этих последних они остаются рабами в полном смысле этого слова.
        В Хартуме своеобразный обычай дозволяет негру переменить своего господина. Если невольник справедливо или несправедливо недоволен своим положением, то отправляется к другому, известному своим человеколюбием турку или арабу и отрезает ухо одному из его ослов, лошадей или верблюдов. По закону или по обычаю, равносильному закону, несостоятельный преступник становится собственностью владельца изуродованного им животного, если только прежний господин не заплатит за убыток.
        Верблюды и лошади в Хартуме ценятся дороже невольников, и потому хозяин редко соглашается заплатить выкупные деньги; к тому же невольник продолжал бы отрезать уши ослов или верблюдов до тех пор, пока хозяину его не наскучило бы платить за них.
        Зная судьбу негров, в этом обычае нельзя найти ничего предосудительного, исключая мучения животных, но все-таки он доказывает известную долю коварства. Этот порок вместе с неблагодарностью встречается у негров постоянно. Мы сами убедились в этом. По приезде в столицу Кордофана мы узнали, что сын изгнанного из Дарфуга "султана" Абу Медина живет здесь в крайней нищете. Барон решился взять его к себе и, если он будет согласен, увезти в Европу. Перед тем он уже был в Англии, и ему так понравилось там, что он очень желал опять вернуться в Европу. Аабд-эль-Самаахт предстал перед нами в лохмотьях и, казалось, пришел в восхищение от представившейся возможности улучшить свое положение. Он упал ниц, поцеловал ноги барона и воскликнул: "О господин, я твой раб, делай со мной что хочешь, я недостоин твоей милости!" Барон подарил ему платье и денег, ел с ним за одним столом и обращался с ним с любовью и уважением. Но не прошло и восьми дней, как неблагодарный принц обокрал и оставил нас.
        Я мог бы рассказать факты, которые подтверждают мнение, что чернокожие склонны ко всем порокам. Но это утверждение основательно лишь в том случае, если мы признаем белых беспорочными; а, к несчастью, это далеко несправедливо, особенно относительно людей, удаленных от родины. Еще очень сомнительно, кто с кем обращается более жестоким образом: негр с побежденным европейцем или европеец с попавшимся ему в руки негром. Одно воспоминание о только что описанной охоте за рабами не может расположить нас в пользу белых. Я нахожу очень понятным, что негр в неволе забывает все добродетели свободного человека и принимает все пороки раба; понятно также, что, наученный страданиями своих обращенных в рабство братьев, он до глубины души ненавидит белых людей. И эта часто слишком хорошо оправдываемая ненависть кажется туркам предлогом для жестокой охоты за рабами. Они не думают о том, что их предшественники посеяли худые семена, которые всходят теперь; они забывают, что сами заложили зародыш ужасной губительной войны. Негр, которого все путешественники по Белому Нилу единогласно описывают как добродушного, беспечного человека, превращается во время войны с турками в тигра. Неудивительно, что грубый, невежественный обитатель девственных лесов, чтобы спастись от угрожающей ему при появлении врагов страшной судьбы, защищает святейшее благо человечества, свою свободу, с мужеством, достойным более образованных и развитых людей; неудивительно также, что он кроваво мстит своим врагам, которые с огнем и мечом врываются в его землю; что он сам из мести грабит их собственность, преследует всех путешественников, принадлежащих к нена- вистному народу, и вообще всех белых и объявляет открытую и тайную войну всему племени своих мучителей. Мы менее строго будем судить об ужасном обычае абиссинцев убивать пленников, если вспомним, что путь этих врагов обозначался ужасом и проклятием, несчастьем и отчаянием. Ненависть темнокожих племен вполне оправдывается; жестокость, с которой они убивают всякого попавшегося им в руки белого, есть только следствие этой ненависти, которая, к несчастью, имеет слишком хорошее основание. Охота за рабами - вот что п реграждает путешествен н и ку дорогу во внутреннюю Африку.