Заимствования в литературе

Интерес к средневековой и народной литературам, возникший в конце XVIII в. и особенно сильный у романтиков, обратил внимание поэтов и исследователей на множество забытых сказаний, образов, представлений. В первой половине наст. столетия этот обширный материал, скопившийся со всех концов мира, начинают приводить в порядок, классифицировать по разным рубрикам. При этом ярко выступает поразительное сходство между очень далекими иногда сказаниями: во всех родах поэтического творчества, особенно в легенде, повести и сказке, оказывается удивительное однообразие сюжетов и образов. Иногда оно обнаруживается полностью, т. е. тождественными оказываются имена действ. лиц, места действий и рассказываемые события; иногда замечается сходство в целом рассказе, хотя действ. лица и местности, а иногда и отдельные эпизоды меняются; иногда, наконец, сходными являются лишь отдельные эпизоды, а мотивы в рассказах совершенно различного содержания. К первому разряду принадлежат так назыв. "странствующие повести", напр. "Повесть о взятии Трои", "Деяния Александра Великого", "Повесть о Варлааме и Иоасафе" и т. п. Ко второму можно отнести след. сюжеты: "О разлученных любовниках", "О мудрой деве", "О красавице, похищенной чудовищем", превращающимся иногда в прекрасного юношу; "О верной жене, преследуемой мужем", "О Золушке", "О спящей красавице", "О Лисе Патрикеевне". Третий разряд, обнимающий мелкие сказочные мотивы, — самый обширный. Много труда употреблено было, чтобы объяснить их сходство. Предположить, что одинаковые рассказы создались в одинаковых культурно-исторических условиях, независимо друг от друга, в разных местностях, можно только относительно таких простых сюжетов, как, напр., разлука двух любовников и т. д. Но если мы встречаем в различных местностях и эпохах сложный, иногда запутанный рассказ с массой совершенно случайных подробностей и эти подробности хотя бы приблизительно схожи, мы не можем объяснить это иначе, как предположив заимствование.

Теория, выставленная Гриммом и развитая Куном и Максом Миллером, объясняла это единство приблизительно таким же способом, каким объясняется и общность языков, принадлежащих к одному семейству. Как разные языки развились путем дифференциации из существовавшего некогда праязыка, так европейские сходные рассказы вышли из поэтического достояния наших общих прародителей, которые постепенно претворились в греков, германцев, славян и проч. В эти рассказы вносились более поздние исторические события и создавалось так наз. историческое наслоение на старинный рассказ. Самое происхождение рассказа объяснялось, как миф, т. е. рассказ о боге, который предполагался олицетворением сил природы. Подобного взгляда придерживались у нас Афанасьев и Буслаев.

Теория З. внесла в так наз. сравнительное изучение литературы и мифологии более точный и по преимуществу исторический метод. З. было замечено, прежде всего, в сказаниях, принадлежащих к первой группе. Руслан нашей лубочной сказки, очевидно, неотделим от Рустема; да и исследуемые образцы творчества относились к эпохе развития письменности, а не к темной области народной словесности. Подобно первой группе, были объяснены и остальные две. Первыми теоретиками заимствованиями были Денлоп, Либрехт и Бенфей, указавший в своем знаменитом введении к немецкому переводу "Панчатантры" на индийскую, специально-буддийскую струю в повествовательной литературе европейских народов. Сказания оказались распространяющимися, таким образом, не вертикально, т. е. от основного корня по племенным разветвлениям, а горизонтально, переходя от одной ветви к другой, иногда с одного племенного дерева на другое. Так, сказание, зародившееся, напр., в Индии, могло принять черты иранской культуры, которые оказывались странными и непонятными, появляясь далее (напр. в Италии), и требовали новой мотивировки подстать новой среде. Таковы отношения индийских легенд о метасоматозе к талмудической о Соломоне и к ее христианской перелицовке в "Повести о гордом царе Аггее" (известной в обработке Гаршина). Позднейшие исследования во многом исправили и ограничили теорию Бенфея, устранив его гипотезу, будто передатчиками индийского сказочного течения в Европу были монголы. Сходство повествовательных мотивов, вращающихся у нас и на Востоке, оказывается гораздо более древним, и не одна Индия могла поставлять сказочные сюжеты, но, напр., и Египет. Много фантастических схем проникли в оборот европейских литератур из христианских апокрифов, когда, напр., они отвечали целям таких пропагандистов, как новоманихейские еретики, богомилы, патарены и альбигойцы. Византия была одним из передаточных пунктов в таком литературном общении, новейшие исследования все более и более уясняют эту ее роль, как и роль средневековых евреев-переводчиков, естественных посредников между восточной (еврейско-арабской, греческой) и западной культурой.

Теории З. всегда приходится сталкиваться с плохо понятым национальным самолюбием. В России, напр., многим ученым (по словам Пыпина) неприятно было видеть, что "прежняя идеалистическая и сантиментальная апофеоза русского былинного эпоса, как вполне самобытного создания народной поэзии, продолжавшего языческую эпопею мифической космогонии и небесного богатырства, постепенно бледнела перед откровениями западного или византийского воздействий". В Германии старые писатели также пытались отстоять самобытность немецкой лирики, но теперь никто не сомневается в громадном и подавляющем влиянии на нее трубадуров Прованса. При обширности, а иногда, наоборот, неизбежной скудости материала выводы приходится делать весьма осторожно, не увлекаясь шаткими доказательствами. Что касается других исторических культурных гипотез, с которыми теории о З. приходится сталкиваться, — как Гриммовская мифологическая теория и теория самостоятельного зарождения при одинаковых культ. ист. условиях — то прямого противоречия, в принципе, между этими теориями вовсе нет. Только "обращаясь к такому материалу, который может быть не что иное, как продукт целого ряда пересказов и искажений, мифолог должен предварительно разрешить вопрос, имеет ли он в данном случае дело с фактом самобытного народного миросозерцания и не обманывает ли его одна форма и то обстоятельство, что предание живет в народе и записано из его уст, тогда как содержание могло пойти из какого-нибудь литературного источника" (Веселовский).

Теория З. — скорее метод, путь, по которому идет исследователь, чем цель, к которой он стремится. "Тайников творчества" она объяснить не может. З. ограничивает зато обл. явления и старается доискаться его объяснения методом исключенного третьего. Переходя из области безличного творчества к литературе личной, мы видим, что теория З. одинаково принята теперь исследователями, идет ли дело о Боккаччо или о Шекспире, о Пушкине или о Гёте. Самым верным способом проникнуть в тайну личности автора оказывается подробное исследование непосредственно влияющих на него обстоятельств. Те произведения, которые автор не только имел постоянно перед глазами, но которые претворились в его произведениях, составляют первый поддающийся исследованию материал при определении личных свойств поэта. Приняв этот метод, можно идти от известного к неизвестному, а не наоборот. Так, при исследовании Шекспирова "Гамлета" всякий современный ученый обратится к рассказу Саксона Грамматика, которым пользовался Шекспир. При этом весьма интересно бывает наблюдать за постепенными изменениями, которым подвергается один и тот же рассказ, переходя из одной культ. среды в другую, от одного автора к другому. Примером подобного исследования может служить разбор сюжета о трех ларцах (у Боккаччо, в Шекспировом "Венецианском купце"), сделанный А. Н. Веселовским ("Боккаччо"). Подобным методом пользовались многие русские ученые при изучении новой русской литературы (см., напр., кн. Стоюнина о Пушкине). Что ни самостоятельная национальная физиономия какой-либо литературы, ни индивидуальная самобытность и оригинальность единичного гения нисколько не умаляются указанием влияний, которым и тот, и другая подвергались — на это достаточно указано современной научной критикой; напротив, лишь ознакомившись, напр., с легендой о д-ре Фаусте, можно понять вполне самостоятельность гения Гёте. Так же точно и национальный характер русских былин нисколько не стирается в анализе историко-сравнительном (А. Н. Веселовский), а только входит в надлежащие рамки и в них выступает еще более выпукло и резко. Следует еще отметить попытку Тарда превратить З. или подражание в основной закон человеческой эволюции (см. "Закон подражания", изд. Павленкова). Важнейшие соч. по теории З.: Dunlop-Liebrecht, "Geschichte der Prosadichtiung"; Benfey, "Pantschatantra"; Пыпин, "Очерк литературной истории старинных сказок и повестей" и "История этнографии" (т. II); Веселовский, "Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине"; "Опыты по истории развития христианской легенды" ("Ж. M. Н. Пр.", части 178, 184, 189); "Южно-русские былины" и др. Изложение трех теорий, объясняющих сходство сюжетов, см. у Cosquin, "Contes Lorrains" "Grande Encyclopédie", статья "Conte"; Bédier, "Les Fabliaux".

Е. Аничков.