Шеншин

(Афанасий Афанасьевич, он же Фет) - известный русский поэт-лирик. Родился 23 ноября 1820 года неподалеку от города Мценска, Орловской губернии, в деревне Новоселки. Сын богатого помещика, ротмистра в отставке Афанасия Неофитовича Шеншина. Последний женился за границей на лютеранке, но без православного обряда, вследствие чего брак, законный в Германии, был признан незаконным в России; когда же в России был совершен обряд православного венчания, будущий поэт уже проживал под материнской фамилией Фет (Foeth), считаясь внебрачным ребенком; только под старость Фет стал хлопотать об узаконении и получил фамилию отца. До 14 лет Ш. жил и учился дома, а затем в городе Верро (Лифляндской губернии), в пансионе Крюммера. В 1837 г. его перевезли в Москву и поместили у М. П. Погодина; вскоре за тем Ш. поступил в московский университет, на историко-филологический факультет. Почти все студенческое время Ш. прожил в семье своего товарища по университету, будущего литературного критика Аполлона Григорьева, имевшего влияние на развитие поэтического дара Ш. Уже в 1840 г. появился в Москве первый сборник стихов Ш.: "Лирический пантеон А. Ф.". Сборник успеха в публике не имел, но обратил на себя внимание журналистики и с 1812 г. в Погодинском "Москвитянине" нередко помещались стихотворения Фета (сохранившего эту фамилию, в качестве литературного псевдонима, до конца жизни) и А. Д. Галахов внес некоторые из них в первое же издание своей "Хрестоматии", 1843 г. Наибольшее литературное влияние на Ш., как лирика, оказывал в то время Гейне. Желание дослужиться до дворянства побудило Фета поступить в военную службу. В 1845 г. он был принят в кирасирский полк; в 1853 г. перешел в уланский гвардейский полк; в крымскую кампанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье; в 1858 г. вышел в отставку, подобно своему отцу, штаб-ротмистром. Дворянских прав Ш., однако, достигнуть тогда не удалось: необходимый для того ценз повышался по мере того, как Фет повышался по службе. Тем временем росла его поэтическая слава; успех вышедшей в 1850 г. в Москве книги "Стихотворения А. Фета" открыл ему в Петербурге доступ в кружок "Современника", где он познакомился с Тургеневым и В. П. Боткиным; с последним он подружился, а первый уже в 1856 г. писал Фету: "Что вы мне пишете о Гейне? - вы выше Гейне!" Позднее Ш. познакомился у Тургенева с Л. Н. Толстым, вернувшимся из Севастополя. Кружок "Современника" общими силами выбрал, проредактировал и красиво напечатал новое собрание "Стихотворений А. А. Фета" (СПб., 1856); в 1863 г. оно было переиздано Солдатенковым в двух томах, причем во 2-й вошли переводы Горация и др. Литературные успехи побудили Ш. оставить военную службу; к тому же он в 1857 г. женился в Париже на Марье Петровне Боткиной и, чувствуя в себе практическую жилку, решил посвятить себя, как Гораций, сельскому хозяйству. В 1860 г. он купил хутор Степановку с 200 десятинами земли, в Мценском уезде, и энергически принялся хозяйничать, живя там безвыездно и лишь зимой наезжая ненадолго в Москву. В течение десяти с лишком лет (1867-1877) Ш. был мировым судьей и писал в это время в "Русском Вестнике" журнальные статьи о сельских порядках ("Из деревни"), где выказал себя столь убежденным и цепким русским "аграрием", что вскоре получил от народнической печати кличку "крепостника". Хозяином Ш. оказался превосходным, в 1877 г. бросил Степановку и купил за 105000 рублей имение Воробьевку в Щигровском уезде Курской губернии, близ Коренной Пустыни; под конец жизни состояние Ш. дошло до величины, которую можно назвать богатством. В 1873 г. за Фетом была утверждена фамилия Ш. со всеми связанными с ней правами. В 1881 г. Ш. купил в Москве дом и стал приезжать в Воробьевку на весну и лето уже дачником, сдав хозяйство управляющему. В это время довольства и почета Ш. с новой энергией принялся за поэзию оригинальную и переводную, и за мемуары. Он издал в Москве: четыре сборника лирических стихотворений "Вечерние огни" (1883, 1885, 1888, 1891) и переводы Горация (1883), Ювенала (1885), Катулла (1886), Тибулла (1886), Овидия (1887), Вергилия (1888), Проперция (1889), Персия (1889) и Марциала (1891); перевод обеих частей "Фауста" Гёте (1882 и 1888); написал мемуары "Ранние годы моей жизни, до 1848 г." (издание уже посмертное, 1893 г.) и "Мои воспоминания, 1848-1889 гг." (в двух томах, 1890 г.); перевод сочинений А. Шопенгауэра: 1) о четвертом корне закона достаточного основания и 2) о воде в природе (1886) и "Мир, как воля и представление" (2-е издание - 1888 г.). 28 и 29 января 1889 г. торжественно отпразднован в Москве юбилей 50-летней литературной деятельности Фета; вскоре после того ему было Высочайше пожаловано звание камергера. Скончался Ш. 21 ноября 1892 г. в Москве, не дожив двух дней до 72 лет; похоронен в родовом имении Шеншиных селе Клейменове, в Мценском уезде, в 25 верстах от Орла. Посмертные издания его оригинальных стихотворений: в двух томах - 1894 г. ("Лирические стихотворения А. Фета", С.-Петербург, с биографией, написанной К. Р. и под редакцией К. Р. и H. H. Страхова) и в трех томах - 1901 г. ("Полное собрание стихотворений", С.-Петербург, под редакцией Б. В. Никольского).

Как личность, Ш. представляет собой своеобразный продукт русской помещичьей и дворянской дореформенной среды; в 1862 г. Тургенев называет Ш. в письме к нему, "закоренелым и остервенелым крепостником и поручиком старинного закала". К своему узаконению он относился с болезненным самолюбием, вызвавшим насмешку того же Тургенева, в письме к Ш. 1874 г.: "как Фет, вы имели имя; как Шеншин, вы имеете только фамилию". Другие отличительные черты его характера - крайний индивидуализм и ревнивое отстаивание своей самостоятельности от посторонних влияний; так, например, путешествуя по Италии, он завешивал окна, чтобы не смотреть на тот вид, любоваться которым приглашала его сестра, а в России он убежал однажды от жены, из концерта Бозио, вообразив, что его "обязывают" восхищаться музыкой. В пределах семьи и дружеского кружка Ш. отличался мягкостью и добротой, о которых неоднократно, с большой и искренней похвалой отзываются в письмах к Ш. Тургенев, Л. Н. Толстой, В. Боткин и др. Индивидуализмом объясняется и практичность Ш., и его ярая борьба с потравами и покосами, о которой он наивно докладывал публике в своих журнальных статьях "Из деревни", в ущерб собственной своей репутации. Этим же обуславливается равнодушие, какое обнаруживает Ш. в своих "воспоминаниях", к великим политическим "вопросам", волновавшим его современников. О событии 19 февраля 1861 г. Ш. говорит, что оно не возбудило в нем ничего, "кроме детского любопытства". Впервые услыхав чтение "Обломова", Ш. заснул от скуки; он скучал за "Отцами и детьми" Тургенева", а роман "Что делать?" привел его в ужас, и он написал полемическую статью в "Русский Вестник" Каткова, но столь резкую, что даже Катков не решился ее напечатать. По поводу знакомства Тургенева с опальным Шевченко, Ш. отметил в своих "воспоминаниях": недаром "приходилось слышать, что Тургенев n'était pas un enfant de bonne maison!" Шеншин не возвышался даже до понимания литературно-сословных интересов; суждения Ш. об обществе "Литературный фонд", по отзыву Тургенева (в 1872 г.), "говоря без прикрас, возмутительны"; "было бы великим счастьем, если бы действительно вы были самым бедным русским литератором!" - прибавлял Тургенев. В 1870-х гг. в переписке Тургенева и Ш. встречается все больше и больше резкостей ("вы нанюхались Катковского прелого духа!" - писал в 1872 г. Тургенев) и разница в политических убеждениях, наконец, привела к разрыву, о котором больше всего скорбел сам Фет. В 1878 г. Тургенев возобновил переписку с Ш. и с грустной иронией пояснил ему: "старость, приближая нас к окончательному упрощению, упрощает все жизненные отношения; охотно пожимаю протянутую вами руку..." Говоря в своих "воспоминаниях" о своей деятельности как мирового судьи поэт выражает полное презрение к законам вообще и к законам о подсудности в частности.

Как поэт, Фет значительно возвышается над Ш.-человеком. Кажется, будто сами недостатки человека превращаются в достоинства поэта: индивидуализм способствует самоуглублению и самонаблюдению, без которых немыслим именно лирик, а практицизм, неразлучный с материализмом, предполагает наличность той чувственной любви к бытию, без которой невозможна яркая образность, столь ценная в оригинальной лирике Ш. и в переводной его поэтике (в переводах Горация и других античных классиков). Главная литературная заслуга Ш. - в оригинальной его лирике. Ш. никогда не забывает правила Вольтера "le secret d'ennyer c'est celui de tout dire" и той "надписи" (tabula votiva) Шиллера "Художник", которая (в переводе Минского) гласит: "Мастера прочих искусств по тому, что он высказал, судят; мастер лишь слога блестит знаньем, о чем умолчать". Ш. рассчитывает всегда на вдумчивого читателя и помнит мудрое правило Аристотеля, что в наслаждении красотой есть элемент наслаждения мышлением. Лучшим его стихотворениям всегда присущ лаконизм. Пример - следующее восьмистишие из "Вечерних огней": "Не смейся, не дивися мне в недоуменье детски-грубом, что перед этим дряхлым дубом я вновь стою по старине. Немного листьев на челе больного старца уцелели; но вновь с весною прилетели и жмутся горлинки в дупле". Тут поэт не договаривает того, что сам он подобен дряхлому дубу, жизнерадостные мечты в его сердце - горлинкам в дупле; читатель должен сам догадаться об этом - и читатель догадывается легко и с удовольствием, так как стилистический лаконизм Фета тесно связан с поэтическим символизмом, т. е. с красноречивым языком образов и картинных параллелей. Второе достоинство Фета, как лирика, тесно связанное с его символизмом, это - его аллегоризм, т. е. уменье, точно обозначив в заглавии предмет песнопения, подбирать к нему удачные поэтические сравнения, оживляющие интерес к прозаическому явлению; примеры - стихотворения "На железной дороге" (сравнение железнодорожного поезда с "огненным змеем") и "Пароход" (сравнение парохода со "злым дельфином"). Третья добродетель великого лирика - уменье небрежно набрасывать слова, картины и образы, не связывая их стилистически, в полной уверенности, что внутренняя связь даст в результате то, что называется настроением; общеизвестные примеры: "шепот... робкое дыханье... трели соловья..." и т. д. и "чудная картина, как ты мне родна: белая равнина... полная луна..." и т. д. Такие стихотворения особенно удобны для музыки, а именно для романса. Неудивительно, что, с одной стороны, Фет целый разряд своих стихотворений обозначает словом "мелодии", а с другой стороны, многие стихотворения Фета иллюстрированы музыкой композиторами русскими ("Тихая звездная ночь", "На заре ты ее не буди", "Не отходи от меня", "Я тебе ничего не скажу", муз. Чайковского, и т. д.) и иностранными (та же "Тихая звездная ночь", "Шепот, робкое дыханье" и "Я долго стоял неподвижно", музыка г-жи Виардо). Четвертое положительное качество лирики Фета - его версификация, ритмически разнообразная, благодаря разнообразию в числе стоп одного и того же размера (пример: "Тихо вечер догорает" - 4-стопный ямб, "Горы золотые" - 3-стопный, и т. д., в том же порядке) и с удачными попытками новаторства в комбинации двухсложных размеров с трехсложными, например ямба с амфибрахием, что давно уже практикуется в немецком стихосложении, теоретически допускалось у нас на Руси уже Ломоносовым, но в русском стихосложении до Фета встречалась очень редко (пример из "Вечерних огней", 1891 г.: "Давно в любви отрады мало" - 4-стопный ямб - "без отзыва вздохи, без радости слезы" - 4-стопный амфибрахий, и т. д. в том же порядке). Все названные достоинства присущи всей вообще области Фетовской оригинальной лирики, независимо от ее содержания. Иногда, однако, Фет теряет чувство меры и, обходя Сциллу чрезмерной ясности и прозаичности, попадает в Харибду чрезмерной темноты и поэтической напыщенности, игнорируя завет Тургенева относительно того, что "недоумение - враг эстетического наслаждения", и забывая, что в словах Шиллера о мудром умалчивании надо подчеркивать слово "мудрое" и что Аристотелевское "наслаждение мышлением" исключает головоломную работу над стихами-шарадами и стихами-ребусами. Например, когда в "Вечерних огнях" Фет, воспевая красавицу, пишет: "Налету весенних порывов подвластный, дохнул я струею и чистой, и страстной у пленного ангела с веющих крыл", то невольно вспоминаются слова Тургенева в письме к Фету 1858 г.: "Эдип, разрешивший загадку Сфинкса, завыл бы от ужаса и побежал бы прочь от этих двух хаотически-мутно-непостижимых стихов". Об этих неясностях Фетовского стиля следует упомянуть уже потому, что им подражают русские декаденты. По содержанию своему оригинальная поэтика Ш. может быть подразделена на лирику настроений: 1) любовных, 2) природных, 3) философских и 4) социальных. Как певец женщины и любви к ней, Фет может быть назван славянским Гейне; это Гейне незлобивый, без социальной иронии и без мировой скорби, но столь же тонкий и нервный, и даже еще более нужный. Если Фет часто говорит в своих стихах о "благоуханном круге", окружающем женщину, то и его любовная лирика - тесная область благоуханной, идеалистической красоты. Трудно вообразить себе более рыцарственно-нежное поклонение перед женщиной, чем в стихах у Фета. Когда он говорит усталой красавице (в стихотворении "На двойном стекле узоры"): "Ты хитрила, ты скрывала, ты была умна; ты давно не отдыхала, ты утомлена. Полон нежного волненья, сладостной мечты, буду ждать успокоенья чистой красоты"; когда он, видя влюбленную чету, чувства которой не поддаются выражению, с живейшим волнением восклицает (в стихотворении "Она-ему образ мгновенный", 1892 г.): "Да кто это знает, да кто это выскажет им?"; когда трубадур поет с бодрым весельем утреннюю серенаду "Я пришел к тебе с приветом" и с тихой нежностью вечернюю серенаду "Тихо вечер догорает"; когда он с истеричностью страстно влюбленного заявляет своей возлюбленной (в стихотворении "О, не зови!"), что ей не надо звать его словами: "И не зови - но песню наудачу любви запой; на первый звук я, как дитя, заплачу, и - за тобой!"; когда он зажигает перед женщиной свои "вечерние огни" "коленопреклоненный и красотою умиленный" (стихотворение 1883 г. "Полонскому"); когда он же (в стихотворении "Если радует утро тебя") просит деву: "подари эту розу поэту" и обещает ей в обмен вечно-душистые стихи, "в стихе умиленном найдешь эту вечно-душистую розу", - возможно ли тогда не восхищаться этой любовной лирикой, и не готова ли повторить, читая Фета, благодарная русская женщина восклицание Евы в "Нюрнбергских мейстерзингерах" Рихарда Вагнера, увенчивающей лаврами своего трубадура, Вальтера: "Никто, кроме тебя, не может домогаться любви с таким обаянием!" ("Keiner, wie du, so süss zu werben mag!"). Удачных любовно-лирических стихотворений у Ш. очень много; их можно считать чуть ли не десятками. Большой знаток и ценитель природы вообще и русской в особенности, Фет создал целый ряд шедевров и в сфере лирики природных настроений; эту лирику следует искать у него под рубриками "Весна. Лето. Осень. Снега. Море". Кому не известны по хрестоматиям стихотворения "Печальная береза у моего окна", "Теплый ветер тихо веет, жизнью свежей дышит степь", "На Днепре в половодье" ("Светало. Ветер гнул упругое стекло")? А сколько еще у Фета стихотворений менее известных, но подобных же и не худших! Природу он любит во всей ее совокупности, не только пейзаж, но и царство растительное, и животное во всех деталях; поэтому у него так хороши стихотворения "Первый ландыш", "Кукушка" (1886) и "Рыбка" ("Тепло на солнышке"; известна по хрестоматиям). Разнообразие природных настроений у Фета поразительно; ему одинаково удаются и осенние картинки (например, "Хандра" с заключительными ее стихами: "Над дымящимся стаканом остывающего чаю, слава Богу! понемногу, будто вечер, засыпаю") и весенние (например, "Весна на дворе" с оптимистическим заключением: "В эфире песнь дрожит и тает, на глыбе зеленеет рожь - и голос нежный напевает: еще весну переживешь!"). В области этого рода лирики Фет стоит наравне с Тютчевым, этим русским пантеистом или, точнее, панпсихистом, одухотворявшим природу. Заметно ниже Тютчева Фет в своих лирических стихотворениях, посвященных философским созерцаниям; но искренно религиозный поэт, писавший свои "воспоминания" с целью проследить в своей жизни "перст Божий", в "Вечерних огнях" дал несколько прекрасных образцов отвлеченной философски-религиозной лирики. Таковы стихотворения "На корабле"(1857), "Кому венец: богине ль красоты" (1865), "Не тем Господь могуч, непостижим" (1879), "Когда Божественный бежал людских речей" (1883), "Я потрясен, когда кругом" (1885) и т. д. Характерно для поэтики Фета следующее различие между ним и Лермонтовым: в стихотворении "На воздушном океане" (в "Демоне") Лермонтов воспевает байроническое бесстрастие небесных светил, в стихотворении же "Молятся звезды" (в "Вечерних огнях") Фет воспевает кроткое и христианско-религиозное сострадание звезд к людям ("Слезы в алмазном трепещут их взоре, - все же безмолвно горят их молитвы"); у Лермонтова есть мировая скорбь, у Фета - лишь мировая любовь. Эта мировая любовь Фета, однако, не глубока, ибо она не в силах объять человечество и современное Ш. русское общество, волновавшееся в 1860-е годы широкими, до известной степени общечеловеческими вопросами. Социальная лирика Фета очень слаба. Вместе с Майковым и Полонским он решил вовсе игнорировать гражданскую поэзию, провозглашая ее парией среди других родов лирики. Поминалось всуе имя Пушкина; проповедовалась теория "искусства для искусства", совершенно произвольная, отождествлявшая с "искусством для искусства" искусство без социальной тенденции, без социального содержания и значения. Фет разделил это печальное заблуждение: "Вечерние огни" оказались снабженными совершенно не поэтическими предисловиями на темы об "искусстве для искусства", а в "Стихотворениях на случай" зазвучали резкие отголоски Катковских передовиц. В стихотворении "К памятнику Пушкина" (1880) Ш., например, так характеризует современное ему русское общество: "Торжище... где - гам и теснота, где здравый русский смысл примолк, как сирота, всех громогласней - там, убийца и безбожник, кому печной горшок - всех помыслов предел!". В стихотворении "Перепел" (1885) Ш. хвалит "умную" литературную "синичку", которая "тихо и умно" сжилась с "железной клеткой", тогда как "перепел" от "железных игл" себе "только лысину напрыгал"! Особое, не очень значительное место в литературной деятельности Ш. занимают его многочисленные переводы. Они отличаются дословностью, но слог их значительно напряженнее, искусственнее и неправильнее, чем в оригинальной лирике Фета. Ш. упустил из виду основной прием лучшего из русских стихотворных переводчиков, Жуковского: переводить мысль, а не выражения подлинника, заменяя эти выражения равносильными, но составленными в духе русского языка; Жуковский этим приемом достигал легкости и грации своего переводного стиха, почти не нуждавшегося в комментариях, которыми Фет слишком уже обильно уснащает свои переводы античных классиков. Тем не менее, это все-таки лучшие стихотворные переводы из всех других, имеющихся на русском литературном рынке и посвященных истолкованию тех же авторов. Особенно известны Фетовские переводы Горация, которого Ш. переводил, видимо, con amore, смакуя эпикурейскую поэзию античного лирика-помещика и мысленно проводя параллели между идиллическим благодушничаньем Горация и собственным деревенским житьем-бытьем. Обладая отличным знанием немецкого языка, Ш. очень успешно перевел Шопенгауэра и "Фауста" Гете. В итоге, лучшая часть оригинальной лирики Фета обеспечивает за ним весьма видное место не только в русской, но и в западноевропейской поэзии XIX в.

Лучшие статьи о Фете: В. П. Боткина (1857), Владимира Соловьева ("Русское Обозрение", 1890, № 12) и Р. Дистерло (в том же журнале).

Всев. Чешихин.