"Измаил-Бей"

«ИЗМАИЛ-БЕЙ» (1832), по определению Л., «восточная повесть», самая большая по объему и самая значит. из его ранних кавк. поэм. Сюжет «Измаил-Бея» в известной степени связан с реальными историч. событиями, происходившими на Кавказе в нач. 19 в. Нек-рые факты, нашедшие отражение в поэме, совпадают с биографией кабард. князя Измаил-Бея Атажукина, к-рый служил в рус. армии, участвовал в войне с турками и был награжден за штурм Измаила. Весьма возможно, что Л. знал устные нар. предания об Измаиле Атажукине (Исмель-псыго, чьи подвиги уподоблялись подвигам нартов). Образ Росламбека, по-видимому, также восходит к реальному лицу — Росламбеку Мисостову, сыгравшему важную роль в истории Кабарды нач 19 в. Л. не преследовал цель с точностью воспроизводить события эпохи и биографии историч. лиц. С историч. событиями, происходившими на Кавказе в кон. 18 — нач. 19 вв., связана гл. обр. внешняя сюжетная линия поэмы. Основная же «внутренняя тема» отражает личную судьбу автора и совр. поэту рус. действительность. «Измаил-Бей» выделяется среди ранних поэм Л. широким охватом острых социальных проблем: природа и люди, родина и свобода народов, война. Последняя изображается как нар. бедствие. Л. показывает ее жестокие будни, скорбные картины разоренного врагами мирного края. Симпатии автора на стороне горцев, отстаивающих свою свободу. В центре поэмы романтич., героич. образ Измаил-Бея, стоящий в одном ряду с самыми яркими образами Л. — чаще всего людьми необычайной судьбы, одинокими, гордыми странниками, изгнанниками, «гонимыми людьми и небом». Прошлое их окружено ореолом таинственности. Они «дети рока», над к-рыми тяготеет власть судьбы, им «места в мире нет» (III, 189). Но им чуждо смирение. Сильные, волевые, они верны до конца своей «мятежной мечте». Они «скорее готовы разрушить и себя и мир, нежели подделываться под то, что отвергает их гордая и свободная мысль. Люди судьбы, они борются с нею или гордо падают под ее ударами» (Белинский, ІХ, 593).

Измаил и Зара. Илл. К. Д. Флавицкого. Гравюра на стали. 1863

«Измаил-Бей» представляет значит. интерес как этап, важный рубеж на пути становления эстетич. системы Л., поэтики его романтизма. Стиль поэмы отмечен богатством палитры красок, эпитетов, сравнений, богатством изобразит. и выразит. средств, патетич. воодушевленностью речи. В сюжетосложении важную худож. функцию выполняет пейзаж; описания природы органически вплетаются в повествование. В портретных характеристиках автор тяготеет к психологизму. В них, возможно, следы интереса к «физиогномическим» теориям нач. 19 в. Стихи 408—415 с нек-рыми изменениями вошли в поэмы «Аул Бастунджи» (стихи 51—56), «Мцыри» (стихи 617—629), «Демон» (стихи 1092—1098). «Измаил-Бей» — смелый жанровый эксперимент Л. Поэта больше не удовлетворяют односоставная проблематика и центростремительная композиция его юношеских поэм. «Измаил-Бей» — произв. многопроблемное, принцип «единодержавия героя» здесь далеко не выдержан. Характер Измаила настолько сложен и неоднозначен, что требует несравненно более разветвленной системы мотивировок, чем это было свойственно романтич. поэме «байронического» или декабристского образца. Сплав истории и легенды в обрисовке героя осложняется авт. рассуждением в строфе 28 первой части поэмы, к-рое рисует Измаила героем совр. романа, «лишним человеком»: «Такие люди в жизни светской / Почти всегда причина зла, / Какой-то робостию детской / Их отзываются дела: / И обольстить они не смеют / И вовсе кинуть не умеют!». Традиционная для «восточной повести» фабула усложняется и разрастается; поэма тяготеет к тому, чтобы стать романом в стихах. Не случаен исключительный для лермонт. творчества, да и для всей рус. романтич. поэмы, объем произв., порожденный необходимостью более обстоятельной и разнообразной мотивации внутр. мира и поступков героев. Т. о. создается более масштабное лиро-эпич. повествование, предваряющее такие произв., как «Сашка» и «Сказка для детей». Строение лермонт. «восточной повести» — первоначальный эскиз романных композиций. В «Измаил-Бее» неоднократно встречается прием рассказа в рассказе (ч. I, строфы 4—5, 24; ч. II, строфы 20—27). Как позднее в «Сашке», Л. в «Измаил-Бее» широко использует монтажное сопряжение контрастных по смыслу и повествоват. тональности строф (ч. I, строфы 27—28; ч. II, строфы 2—3; ч. ІІІ, строфы 1—4). Гибкая, постоянно меняющаяся интонация, смена ритмики и строфики сближают особенности стихотв. речи в поэме с ритмич. строем романтич. прозы. В «Измаил-Бее» вообще заметна характерная для романтич. лит-ры тенденция к сближению жанровых и композиц. признаков стихотв. повествования с прозаическим. Осн. ситуация поэмы («естественный человек», горец, поставленный перед выбором между традиц. моралью и духовными ценностями «Европы душной») заставляет вспомнить повесть А. А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-Бек» (1832), к-рую Л. хорошо знал и даже сделал неск. рисунков на темы этой повести. История и социально-бытовая среда в поэме перестают быть декорацией, проявлением «местного колорита», постепенно перерастают в фактор, формирующий характеры (Измаил, отчасти Росламбек) (см. Историзм). Поэт стремится выразить через историч. и бытовую конкретность свою философско-историч. концепцию. Его гл. мысль — необратимость историч. развития человеческого общества и, соответственно, — необратимость духовного развития личности. В «Измаил-Бее» параллельно развиваются две истории: история постепенной неотвратимой гибели патриарх. уклада жизни кавк. народов и история трагич. одиночества и духовного крушения человека, задумавшего бежать от настоящего с его язвами и противоречиями в прошлое, которое видится ему простым, естественным и гармоничным.

Измаил и Зара. Илл. М. А. Врубеля. Черная акварель. 1890

Несмотря на всю любовь к «синим горам Кавказа», к населяющим их вольным племенам, Л. далек от идеализации их жизненного уклада. Да, это «золотое детство человечества», но взлелеянный этим детством «народ-ребенок» легко становится игрушкой в руках изворотливого, циничного политика. Патриарх. мир в поэме так же противоречив, как мир цивилизованный; в нем выросла Зара, «создание земли и рая», способная на великую, преданную любовь, но он же породил и братоубийцу Росламбека. Противоречивость внешнего мира порождает трагич. противоречия духа. Измаил, зараженный «развратом, ядом просвещенья», искренне стремится обрести свой «потерянный рай», вернуться к первозданной простоте и гармонии, но убеждается в иллюзорности своих надежд. В ранних произв. Л. нередко противостояли инертная толпа и волевая, героич. личность. В «Измаил-Бее» «каждый биться рад за дело чести и свободы». Герою приходится противостоять не отсутствию любви к «битвам, родине и воле», а первозданной нравственной косности. В этом столкновении Измаил складывает оружие и вновь начинает тосковать по утраченному раю. На этот раз «раем» ему кажется способность отдаться сильному и естественному чувству любви. Но Л. утверждает невозможность отрешиться от бремени «дум неотразимых», забыв «все прежнее» «близ ангела в пустыне». Прошлое в поэме все время напоминает о себе Измаилу, обрекая его на жестокую моральную пытку. «Всё в мире есть — забвенья только нет». Эта поэтич. формула отождествляет память личную и память историческую, утверждая необратимость эволюции мира и индивидуума, подчеркивая нерасторжимую связь между ними. Изучение поэмы шло гл. обр. в двух направлениях: попытки найти лит. источники, заимствования (Э. Дюшен, В. Спасович, Н. Котляревский, Д. Якубович, Б. Нейман, Б. Эйхенбаум) и поиски историч. основы поэмы. Имя прототипа героя впервые указано В. Пожидаевым. Более подробно и аргументированно этот вопрос освещен С. Андреевым-Кривичем, Р. Тугановым, к-рый установил, в частности, что эпизод гибели героя поэмы не соответствует реальным фактам. Измаил-Бей не был убит Росламбеком, а наоборот — Росламбека убили по приказу Измаил-Бея. Сравнительно мало внимания уделялось проблеме стиля и языка поэмы. Стиховая структура ее рассматривается в статье М. Пейсаховича (2). Поэму иллюстрировали: К. Д. Флавицкий, Н. Р. Бах, М. А. Врубель, Н. Н. Дубовской, Р. Ф. Штейн, В. Я. Суреньянц, В. П. Белкин, Т. А. Маврина, М. В. Ушаков-Поскочин, Вл. В. Лермонтов, З. Зузе, К. И. Рудаков. Положили на музыку: «Опять явилось вдохновенье» (вступ. к поэме) — П. С. Макаров, П. В. Дмоховский, С. Н. Василенко; «Черкесскую песню» («Много дев у нас в горах») — А. А. Алябьев, Б. А. Фитингоф-Шель, М. А. Балакирев, В. Г. Кастриото-Скандербек, Э. Ф. Направник, П. П. Сокольский, А. К. Глазунов и др. Автограф всего текста неизв. Имеется черновой автограф посвящения — ИРЛИ (Казанская тетр.). Выписки В. Х. Хохрякова из утрач. автографа — ГПБ, Собр. рукоп., Л., № 56. На обложке тетради с выписками Хохрякова — надпись, воспроизводящая почерк Л.: «Измаил-Бей. Восточная повесть 1832 год 10 мая. М. Лермонтов». На обороте — карандашный рис. горца, возможно — копия с рис. Л. Авторизов. копия — ИРЛИ, оп. 2, № 67; отд. тетрадь. На обложке надпись — «Копия с рукописи М. Ю. Лермонтова. От А. А. Краевского». В тексте — исправления рукой Л. Впервые — «ОЗ», 1843, № 3, отд. I, с. 1—25, с неточностями и пропусками ценз. характера. Датируется 1832 по надписи на тетради с выписками Хохрякова, где переписаны произв., относящиеся к концу 1832 («Люблю я цепи синих гор...», «Синие горы Кавказа, приветствую вас...»). Заслуживает внимания предположение С. Обручева, что поэму следует датировать 1832—33 (см. Обручев, с. 60—72).

Лит.: Белинский, т. 8, с. 94; Южаков С., Любовь и счастье в произведениях рус. поэзии, «СВ», 1887, № 2, с. 159—61; Спасович В. Д., Л. в книге Н. Котляревского, «ВЕ», 1891, дек., с. 622—24; Нейман (1), с. 88—90; Дюшен (2), с. 37—39, 116—17, 86—89, 133—35; Котляревский, с. 113—19; Шерипов З., Что послужило Л. сюжетом для поэмы «Измаил-Бей»?, Грозный, 1929, с. 15; Пожидаев В. П., А. С. Пушкин о Кавказе, Владикавказ, 1930, с. 15; Якубович, с. 249—62; Эйхенбаум (5), т. 3, с. 583—84; Семенов (5), с. 33—57; Соколов (4); Попов А., Кавказ в жизни и творчестве молодого Л., «Ставрополье», 1953, № 9, с. 141—53; его же, «Измаил-Бей» М. Ю. Л., там же, 1960, № 1 (22), с. 59—63; Андреев-Кривич (2), с. 16—71, 79—85; Туганов Р. У., Измаил-Бей. Историч. очерк о герое одноименной поэмы М. Ю. Л., Нальчик, 1972; Виноградов Б. (3).