"И скучно и грустно"

«И СКУЧНО И ГРУСТНО», одно из наиболее характерных для мироощущения Л. стих. (1840). По видимости близкое к дневниковой записи сиюминутного душевного состояния, имитирующее свободное движение мысленных ассоциаций, оно обладает внутр. завершенностью, к-рая отграничивает неупорядоч. фрагмент душевной жизни, «живьем» перенесенный на бумагу, от цельности худож. произв. Завершенность создается прежде всего центростремит. тяготением всех мыслимых «срезов» произв. к некоему единому принципу, обусловленному романтическим типом мышления Л., — принципу контраста, антитезы. Именно антитетичность определяет упругую напряженность всей стиховой конструкции. Поэт обращается к понятиям мировоззренчески глубоко значимым для него — «желанье», «любовь», «прошлое» («след»), «страсти». О постоянстве этих мыслей-мотивов говорит и их афористич. законченность («что пользы напрасно и вечно желать», «вечно любить невозможно», «жизнь... — такая пустая и глупая шутка»). Однако появление подобных сентенций мотивировано не логикой развития единой мысли, а психологически ассоциативной природой погруженного в себя размышляющего сознания. Воспользовавшись, по выражению О. Э. Мандельштама, динамикой «упоминательной клавиатуры», Л. погружает остывшие, отвердевшие мыслью афористич. формулы в тепло текущей душевной жизни. Неизбежные при этом смысловые разрывы и паузы поэт передает отточиями (7 на 12 строк) — прием в других (редких для Л.) случаях носящий, как правило, эмоционально-экспрессивный характер (ср. также «Завещание», 1840). «Разомкнутости» построения (цепочка как бы произвольно всплывающих мыслей) противостоит устойчивая симметрия двух начал — «вопрошающего» и «отвечающего», жестко скрепляющих стих. единой интонацией «диалога с самим собой». Клубящаяся и неоформленная «материя» души откристаллизовалась в несопрягаемой крайности двух полюсов — утверждающего и отрицающего. Утверждение связано со стремлением истерзанной бореньем дум и чувств личности «прислониться» к чему-то позитивно сущему; отрицание — с невозможностью обрести его на просторах человеческого бытия. Поэт безуспешно пытается найти опору в тех обольщениях жизни, к-рые столь ценны были для него прежде, в желаниях, любви, страстях, незабвенности прошлого, и в итоге, вопреки своим же, не раз повторяемым словам о «жажде бытия», — отвергает саму жизнь. «И скучно и грустно» — одновременно и «документ» мироощущения историч. человека (Россия, 30-е гг.) и «памятник» романтич. мышления. Возможность наглядно увидеть их сочетание (подчас переходящее в полемику) дает своеобразная элегич. форма стих., объединившая, вразрез с поэтич. традицией, черты и политич., и филос., и любовной элегии одновременно. Для романтич. мышления «каждая точка жизни» (Н. В. Станкевич), в т.ч. свершающееся «здесь, сейчас», обретает значимость лишь освещенная ровным бестрепетным светом вечности: его бледный отблеск падает на данный миг; ограниченный отрезок времени оценивается в перспективе бесконечности; моментальное настоящее стремится сочетаться с прошлым. Параллельно раздвигается диапазон чувствований «я» — оно хочет привести их к недостижимому в быстротечной жизни абсолюту (страсти, не подверженные разрушению холодным умом; любовь, побеждающая время; см. Время и вечность в ст. Мотивы). Контраст «сейчас» первого двустишия со «всегда» последнего выступает в то же время контрастом чувства («минута душевной невзгоды») и мысли («с холодным вниманьем вокруг») — смысловая разность уравнена (и в силу этого особо подчеркнута!) общностью их мелодич. начала. Свое переживание поэт не изобразил, а передал концептуализировано («нагое слово»); непосредств. чувство, заявленное в начале, использовано лишь как эмоц. толчок мысли. С этим связан и ритмич. рисунок стих. Элегически-напевное начало с третьей строки отступает (чтобы вернуться в последнем двустишии), т. к. на правильный размер (разностопный амфибрахий) накладываются паузы, диктуемые смыслом («Любить... но кого же? на время — не стоит труда»), мелодич. принцип противостоит и подчиняется логическому. Наконец, следует отметить антитезу простого, «прозаического» слова и «высокости» трагич. одиночества лирич. героя. «Отрицательный смысл», заключенный в элегии, попал в самую болезненную точку времени, стал аргументом в идеологич. споре об отношении художника к действительности. А. Никитенко порицал стих. за «траурные узоры» («Сын Отечества», 1841, I), С. Бурачок — за безверие («Маяк», 1840, ч. ХІІ, гл. IV), С. Шевырев — за то, что оно являет собой случайный, «мгновенный плод... мрачной хандры» («Москвитянин», 1841, ч. 2, № 4). Но именно к всеотрицающему пафосу элегии с глубоким сочувствием отнесся В. Г. Белинский. Причислив ее к «величайшим созданиям поэзии», он утверждал в противовес Шевыреву: «это не минута духовной дисгармонии», а «похоронная песня всей жизни», оправданная самой реальностью (IV, 525—27). Стих. положили на музыку: А. С. Даргомыжский, А. Л. Гурилев, И. И. Билибин, В. Г. Кастриото-Скандербек, Н. П. Макаров, А. А. Оленин, В. М. Иванов-Корсунский и др. Автограф (черновой) — ЦГАЛИ, ф. 427, оп. 1, ед. хр. 986 (тетр. С. А. Рачинского), л. 66. Впервые — «ЛГ», 1840, 20 янв., стлб. 133. Датируется янв. 1840 по дате публикации и по «Стихотворениям» Л. (1840).

Лит.: Григорьев А. А., Лит. критика, М., 1967, с. 201; Бархин К., в кн.: М. Ю. Л., Соч., ч. 1, Од., 1912, с. 123—25; Эйхенбаум (12), с. 103—04; Гачев Г. Д., Развитие образного сознания в лит-ре, в кн.: Теория лит-ры, [кн. 1], М., 1962, с. 267—69; Максимов (2), с. 105, 106, 157, 159; Пейсахович (1), с. 441; Соколов (8), с. 179—80, 186; Усок (2), с. 228—32; Григорьян (1), с. 82—83; Зунделович, с. 10—12; Гиллельсон М. И., П. А. Вяземский. Жизнь и творчество, Л., 1969, с. 285; Коровин (4), с. 99—101; Фризман (2), с. 128—29; Чичерин (1), с. 412; Ломинадзе (2), с. 345—46, 367—69.