Религиозные мотивы поэзии Л.

РЕЛИГИ́́ОЗНЫЕ МОТ́́ИВЫ поэзии Л. возникают на общем фоне богоборческих настроений (см. Богоборческие мотивы). Р. м. важно отличать от обычной для романтич. поэзии 19 в. христианской символики, к-рая органически входит и в метафорич. систему Л. В таких случаях не всегда возможно провести границу между чисто эстетич. и чисто религ. переживанием, не укладывающимся в канонич. религ. рамки. Не следует вместе с тем считать, что религ. терминология в поэзии Л. не имеет никакого отношения к религ. чувству: часто оно служит источником поэтич. переживаний, нравственных и филос. размышлений поэта; кроме того, при таком взгляде и само богоборчество поэта было бы лишено силы трагич. конфликта и отрицания (см. также Смерть, Судьба в ст. Мотивы). Лермонт. Р. м. находят свое художественное выражение в образах райского блаженства, безгрешного светлого мира, прекрасного ангела-херувима, неземной, «ангельской» любви («...и любовь предстанет нам как ангел нежный» — «Когда б в покорности незнанья»), «святых видений», «святых звуков», «умерших» или «погибших», но хранящих глубокий след в душе поэта — часто как воспоминание об утраченном рае («Ангел»). Эти образы, как и образ «святого креста» или «святой гробницы» с мерцающей над ней лампадой нередко возникают в поэзии Л. как символ уединенного островка примирения среди житейского моря борьбы и страстей («Унылый колокола звон», «Оставленная пустынь предо мною»). На эстетич. преломлении религ. символики построено и стих. «Ветка Палестины». Плавно чередуются пространств. пейзажи, создающие единый образ библ. земли: «у вод...Иордана», «в горах Ливана», «в пустыне», где ранее пребывала ветвь. Они воссозданы живо, как бы с «натуры», но вместе с тем и навеяны традиц. иконописными пейзажами. Гора, вода и земля пустыни — три древнейших символа вселенной на др.-рус. иконе: гора — вдохновенное горнее парение, пустыня — уединение от мирской суеты, вода — углубление в свой духовный мир. Так, географич. пейзаж библ. страны намекает одновременно на душевные устремления героя. Особую роль в поэзии Л. играют исповедально-молитвенные мотивы (см. три лермонтовские "Молитвы": "Не обвиняй меня, всесильный", "Я, матерь божия, ныне с молитвою", "В минуту жизни трудную"; см. также Исповедь). Часто молитва перерастает в глубокое любовно-лирическое признание, но и само любовное чувство вызывает молитв. настроения в душе поэта: бог нередко призывается как свидетель искренности и правоты героя: «Он знает, и ему лишь можно знать, / Как нежно, пламенно любил я» («К*» — «Всевышний произнес свой приговор»). Именно такие — человеческие, душевные и сердечные тона молитвы определяют характер религ. чувства, «теплой веры» Л.: не случайно к образу божьей матери он обращается как к «теплой заступнице мира холодного». Можно, по-видимому, утверждать, что такая «интимность» в обращении к богу в рус. поэтич. традиции свойственна именно Л.: напр., у В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева этой непосредственной близости в обращении к богу как «соучастнику» личной судьбы нет. Иное преломление «личного» тона Р. м. Л. в стих. «Не обвиняй меня, всесильный» и «Исповедь». Л., не признавая за богом права решающего голоса в определении смысла собств. жизни, обращается к нему со всем грузом сомнений, неразрешимых вопросов и «непросветленных» страстей. Исповедь лирич. героя здесь — горячий монолог оправдания перед богом в том, что будучи человеком, поэт не в силах отрешиться от «земных» страданий и от сомнений, внушаемых ему «опытом хладным». В зрелой лирике Л. религ. чувство нередко сливается с поэтич. восторгом, вызванным созерцанием красоты природы и мироздания. Ощущением вселенской гармонии, верой в возможность выйти из трагич. одиночества, из противостояния миру, где все «внемлет богу», пронизаны строки «Ночь тиха, пустыня внемлет богу / И звезда с звездою говорит» («Выхожу один я на дорогу»). В стих. Л. «Пророк» отвергнутый людьми пророк уходит в пустыню; именно там, где хранится «закон предвечного», в пустынном мироздании он оказывается услышанным и понятым: «Мне тварь покорна там земная; / И звезды слушают меня, / Лучами радостно играя». В этих и др. произведениях бог — хранитель и творец вселенской гармонии, чаще всего недоступной человеческому слуху, но открытой поэту в момент его вселенского одиночества, вдали от людских страстей. В стих. «Когда волнуется желтеющая нива» уже не пустынное одиночество, а светлый русский пейзаж вызывает восторженно благодарные строки: «И счастье я могу постигнуть на земле, / И в небесах я вижу бога». Контраст Р. м. и богоборческих настроений составляет единую метафорич. систему, отражающую отношение поэта к человеку и мирозданию.

Лит.: Соловьев; Анненский И., Об эстетич. отношении Л. к природе, в его кн.: Книги отражений, М., 1979, с. 249; Шувалов (2); Семенов (3), с. 62—63, 75; Никитин М., Идеи о боге и судьбе в поэзии Л., Н.-Новгород, 1915: Максимов (2), с. 40—41, 61—62, 84—86, 193, 223, 228, 235, 243. См. также лит. при статьях Библейские мотивы, Богоборческие мотивы.