«ПЕТР ВЕЛИКИЙ»

        Либретто оперы. При жизни Булгакова опера не ставилась, а либретто к ней не публиковалось. Впервые опубликовано: Советская музыка, М., 1988, №2. Тема П. В. родилась во время общения с композитором и музыковедом Борисом Владимировичем Асафьевым (псевдоним: Игорь Глебов) (1884-1949) в связи с совместной работой над оперой «Минин и Пожарский». 12 декабря 1936 г., когда постановка «Минина и Пожарского» была отложена, Асафьев писал Булгакову: «Намерены ли Вы ждать решения судьбы «Минина» или начать думать о другом сюжете уже теперь? Сюжет хочется такой, чтобы в нем пела и русская душевная боль, и русское до всего мира чуткое сердце и русская философия жизни и смерти. Где будем искать: около Петра? В Радищеве? В Новгородских летописях (Борьба с немцами и всякой прочей «нечистью») или во Пскове? Мне давно вся русская история представляется как великая оборонная трагедия, от которой и происходит извечное русское тягло. Знаете ли Вы наметки Грибоедова о «1812 годе», т. е. наброски трагедии из этой эпохи? Тема, тоже давно меня манящая. Там также личность ликвидируется тяглом. Конечно, бывали просветы (Новгород и Ганза, Петр и Полтава, Александр I и Париж), когда наступала эра будто бы утех, право государства на отдых после борьбы за оборону и отсюда ненадолго шло легкое раскрепощение личного сознания от государственного тягла, но и эти эпохи — мираж. Действительность с ее лозунгом «все на оборону» — иначе нам жить не дадут и обратят в Китай — вновь отрезвляет умы. Простите за косноязычные рассуждения, это всего лишь наметки для того, чтобы указать Вам, чего мне хочется. Трагедия жизни Пушкина, его «Медный всадник», Иван IV, жертвующий Новгородом; Екатерина II, жертвующая своими симпатиями к французской вольтерианской культуре, а вместе и Радищевым, и Новиковым; Петр, жертвующий Алексеем; Хмельницкий (Украиной в пользу Московии) и т. д., и т. д. — все эти вариации одной и той же оборонной темы. Не отсюда ли идет и на редкость странное, пренебрежительное отношение русского народа к жизни и смерти и неимоверная расточительность всех жизненных сил?!»

        Сам Асафьев был профессиональным историком, в 1908 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, под руководством академика С. Ф. Платонова (1860-1933) успешно защитил дипломную работу «Негласный комитет императора Александра I (1801-1803). Историческое исследование из эпохи преобразовательных стремлений императора Александра I в первые годы его царствования», посвященное как раз короткому периоду после очередной войны, когда наблюдалось относительное раскрепощение личности от «государственного тягла». Интересно, что безоговорочное официальное признание творчества Асафьева в советскую эпоху последовало в годы Великой Отечественной войны и в послевоенное время, когда на волне кампании «борьбы с космополитизмом», пусть в уродливой форме, произошло некоторое раскрепощение русского национального сознания: в 1943 г. композитор был удостоен Государственной премии и избран академиком АН СССР, в 1946 г. получил звание Народного артиста СССР, а в 1948 г. стал первым председателем правления Союза советских композиторов, одновременно сделавшись вторично лауреатом Государственной премии.

        Булгаков, несомненно, во многом разделял взгляды Асафьева на русскую историю и так же, как и композитор, проецировал на нее схему зависимости личности от «государственного тягла». Еще в начале 30-х годов в антивоенной пьесе «Адам и Ева» драматург показал бесперспективность и опасность оборонной пропаганды, проникшей во все поры советской жизни, поскольку следствием новой войны непременно будут новые страдания и возможно даже — гибель всего человечества или возвращение его в первобытное состояние. В 1936 г. интерес к родной истории был одной из побудительных причин работы Булгакова над «Курсом истории СССР». Поэтому предложение Асафьева писать либретто новой оперы на тему русской истории он охотно принял. Близость взглядов Асафьева и Булгакова доказывается также положительной характеристикой композитора в дневнике третьей жены писателя Е. С. Булгаковой. 16 июня 1936 г. в связи с первым визитом Асафьева к Булгаковым она отметила: «...Асафьев вообще понравился ему (Булгакову — Б. С.) — он очень умен, остер, зол». Очевидно, как и драматург, композитор был зол на свое положение в советском обществе, отсутствие творческой свободы, невозможность реализовать замыслы, в первую очередь оперные (ставились почти исключительно асафьевские балеты). В записи 16 января 1938 г., после новой встречи с Асафьевым, Е. С. Булгакова почти дословно повторила его характеристику — «умен, остер и зол». Очевидно, взгляды композитора, как и либреттиста, не менялись со временем, и Булгаков чувствовал к нему стойкую симпатию, хотя ни одна из их совместных опер так и не была поставлена. 13 февраля 1937 г. драматург известил Асафьева:

        «Ко мне обратился молодой композитор Петунин и сказал, что хочет писать оперу о Петре, для которой просит меня делать либретто.

        Я ему ответил, что эта тема у меня давно уже в голове, что я намереваюсь ее делать, но тут же сообщил, что Вы ее уже упомянули в числе тех, среди которых ищете Вы и, что если Вы захотите осуществить Петра, я, конечно, буду писать либретто для Вас.

        Итак, желаете делать Петра или хотите остановиться на чем-нибудь другом, насчет чего мы с Вами можем подумать?

        Если Петра не хотите, я скажу Петунину, что Петр свободен, а так как я все равно либретто это, полагаю, буду делать (если Большой примет тему), то пусть он сговаривается с Большим, пробует, тем более что он строит свои надежды на этой опере».

        16 февраля 1937 г. Асафьев ответил: «Вкратце: о работах с Вами. Петра обязательно со мной. Я подбираюсь к нему давно и не хотел бы ни его, ни Вас уступить кому-либо. Затем, с Вами же намерен делать Хаджи Мурата (тоже давно облюбовываю и с ужасом услышал, как Керженцев (тогдашний глава Комитета по делам искусств. — Б. С.) назвал эту тему для оперы в числе желанных: я его умолял никому ее не выдавать). И, наконец, в третью очередь (с Вами же) 1812 год по наметке трагедии А. С. Грибоедова... Если останусь жив, непременно сделаю эти три вещи».

        Впервые работа над П. В. зафиксирована в дневнике Е. С. Булгаковой 15 июня 1937 г. (в черновиках начало работы над либретто помечено 7 июня 1937 г.): «М. А. работает сейчас над материалом для либретто «Петр Великий». Сегодня мы как раз говорили о том, как бы уберечь ему эту тему. Чтобы не вышло того, что с «Пугачевым». Миша придумал несколько месяцев назад эту тему для либретто, предложил Самосуду (главному дирижеру и художественному руководителю Большого театра Самуилу Абрамовичу Самосуду (1884-1964). — Б. С.). Тот отвел. А потом оказалось, что ее будет писать композитор Дзержинский — очевидно, со своим братом-либреттистом. Вот что делают с Мишей!» Над текстом П. В. Булгаков трудился все лето. О своей работе над либретто он сообщил Асафьеву и предложил тому писать музыку. Об этом говорится в недошедшем до нас письме, на которое композитор ответил 4 июля 1937 г.: «Насчет «Петра» не только не остыл, но безумно рад Вашему известию и готов взяться за работу в любой момент. Урывками, правда, но часто, все время, когда есть свободные часы, заглядывал в материалы по «Петру», пособрав их у себя порядком, поэтому я в «курсе дела». Значит, если Вы, милый, чуткий и добрый человек, хотите доверить оное либретто еще раз мне — мне, не только как мне, но и отверженному композитору, на которого гневается музыкальный Юпитер (как античник, я не помню, гневался ли олимпийский Юпитер на тех, кого он сам обижал!), я могу только от всей души вас благодарить. Только большая серьезная волнующая меня работа может поднять меня из состояния глубокой грусти, в какое меня загнали. Но ведь Комитет вычеркнет меня как композитора с обложки Вашего либретто? Или лучше написать и музыку, а потом уж преподнести все вместе?! Ну, Вам виднее, а я с нетерпением буду ждать либретто и еще Ваших писем, хотя и кратких». У Булгакова не было оснований сомневаться, что добрые слова, сказанные Асафьевым в его адрес, были искренними. Еще 2 июля 1937 г. жена драматурга занесла в дневник рассказ только что приехавшего из Ленинграда одного из булгаковских друзей — театрального художника Владимира Владимировича Дмитриева (1900-1948): «Вечером Дмитриев опять пришел, сидел до трех часов ночи. Он сказал, что они с Асафьевым много говорили о М. А. и решили, что М. А. необычайно высоко стоит в моральном отношении, что, — как забавно сказал Дмитриев, — другого такого порядочного человека они не знают. М. А. сделал свою гримасу — поджал губы, поднял брови, голова набок. Дмитриев — дды!..»

        21 августа 1937 г. Е. С. Булгакова занесла в дневник свои сомнения, связанные с П. В.: «М. А. сидит над «Петром». Не могу разобраться, не нравится мне эта вещь или я не люблю Петра. Вернее, конечно, последнее». А 22 августа, на следующий день, она зафиксировала первые тучи, начавшие сгущаться над либретто: «Зашла в дирекцию ГАБТ за Мишей, слышала конец его разговора с Самосудом... Трудно будет М. А. У Самосуда престранная манера работы, он делает все на ходу. Ничем не интересуется, кроме своих дел. Он обаятелен, но, конечно, предатель. Он явно хочет не пустить Асафьева на «Петра». М. А. волнуется, считая, что так поступать с Асафьевым нельзя».

        1 сентября 1937 г. Булгаков закончил первую редакцию П. В., а 13 сентября — вторую. 16 сентября после безуспешных попыток заставить С. А. Самосуда прочесть П. В. драматург сдал текст в дирекцию Большого театра, а 17 сентября Е. С. Булгакова, согласно записи в ее дневнике, отвезла текст П. В. в Комитет по делам искусств для его председателя Платона Михайловича Керженцева (Лебедева) (1884-1940). 22 сентября она забрала его замечания на либретто в десяти пунктах, фактически ставившие крест на работе. Е. С. Булгакова отметила в дневнике: «Смысл этих пунктов тот, что либретто надо писать заново. Нет, так невозможно М. А. работать!» Керженцев указывал:

        «1. Нет народа (даже в Полтавской битве), надо дать 2-3 соответствующих фигуры (крестьянин, мастеровой, солдат и пр.) и массовые сцены.

        2. Не видно, на кого опирался Петр (в частности — купечество), кто против него (часть бояр, церковь).

        3. Роль сподвижников слаба (в частности, роль Меншикова).

        4. Не показано, что новое государство создавалось на жесткой эксплуатации народа (надо вообще взять в основу формулировку тов. Сталина).

        5. Многие картины как-то не закончены, нет в них драматического действия. Надо больше остроты, конфликтов, трагичности.

        6. Конец чересчур идилличен — здесь тоже какая-то песнь угнетенного народа должна быть. Будущие государственные перевороты и междуцарствия надо также здесь больше выявить. (Дележ власти между правящими классами и группами.)

        7. Не плохо было бы указать эпизодически роль иноземных держав (шпионаж, например, попытки использования Алексея).

        8. Надо резче подчеркнуть, что Алексей и компания за старое (и за что именно).

        9. Надо больше показать разносторонность работы Петра, его хозяйственную и другую цивилизаторскую работу. (Картина 2-я схематична.)

        10. Язык чересчур модернизован — надо добавлять колориты эпохи. Итак, это самое первое приближение к теме, нужна еще очень большая работа».

        Булгаков 2 октября 1937 г. с горечью сообщил Асафьеву:»... «Петра» моего уже нету, то есть либретто-то лежит передо мною переписанное, но толку от этого, как говорится, чуть.

        А теперь по порядку: закончив работу, я один экземпляр сдал в Большой, а другой послал Керженцеву для ускорения дела. Керженцев прислал мне критический разбор работы в десяти пунктах. О них можно сказать, главным образом, что они чрезвычайно трудны для выполнения и, во всяком случае, означают, что всю работу надо делать с самого начала заново, вновь с головою погружаясь в исторический материал.

         Керженцев прямо пишет, что нужна еще очень большая работа и что сделанное мною, это только «самое первое приближение к теме».

        Теперь нахожусь на распутье. Переделывать ли, не переделывать ли, браться ли за что-нибудь другое или бросить все? Вероятно, необходимость заставит переделывать, но добьюсь ли я удачи, никак не ручаюсь.

        Со многим, что говорил Пашаев (А. Ш. Мелик-Пашаев (1905-1963), дирижер Большого театра. — Б. С.), прочитавший либретто, я согласен. Есть недостатки чисто оперного порядка. Но, полагаю, выправимые. А вот все дело в керженцевских пунктах.

        Теперь относительно композитора. Театр мне сказал, что я должен сдать либретто, а вопрос о выборе композитора — дело Комитета и театра. Со всею убедительностью, какая мне доступна, я сказал о том, насколько было бы желательно, чтобы оперу делали Вы. Это все, что я мог сделать. Но, конечно, этот вопрос будет решать Комитет.

        Мне кажется, что если бы либретто было бы сделано и принято, Вам следовало бы самому сделать шаги в Комитете. И, конечно, если бы они дали хороший результат, я был бы искренне рад!»

        Однако писать оперу Асафьеву так и не пришлось. В декабре 1937 г. была активизирована работа над либретто оперы «Минин и Пожарский», поскольку замечания к нему того же Керженцева были значительно мягче. До середины 1938 г. еще сохранялись надежды на постановку этой оперы, так что и Булгаков, и Асафьев оказались заняты «Мининым и Пожарским». В январе 1938 г. Керженцев был снят, однако его преемник, бывший сотрудник «Правды» Назаров, вряд ли иначе, чем предшественник, отнесся к П. В. Е. С. Булгакова зафиксировала его характерное поведение на премьере в Большом театре оперы М. И. Глинки (1804-1857) «Иван Сусанин» 19 февраля 1939 г.: «Председатель Комитета по делам искусств — приехал ко второй части оперы. Женя (артист МХАТа Е. В. Калужский (1896-1966), муж сестры Е. С. Булгаковой О. С. Бокшанской (1891-1948). — Б. С.), который сидел через два кресла от него, говорит, что Назаров сказал — колоколов не надо».

        Бессмысленно было надеяться, что новый чиновник примет либретто П. В., отвергнутое Керженцевым. А на переработку времени у Булгакова не было. Он трудился над завершением «Мастера и Маргариты», над «Дон Кихотом», «Батумом», в сентябре 1938 г. начал работу над новым либретто — «Рашель». Да и вряд ли драматург надеялся и желал нарисовать такой образ императора Петра I (1672-1725), который удовлетворил бы партийных цензоров. Что же не понравилось Керженцеву в П. В.?

        Несомненно, его замечания отражали марксистские стереотипы восприятия русской и всемирной истории. Тут и непременное подчеркивание роли народных масс во всех ключевых исторических событиях, и упор на классовый гнет, и показ соратников Петра, в особенности тех, кто, вроде Александра Даниловича Меншикова (1673-1729), по легенде были выходцами из народа. Не забыл председатель Комитета и происки иностранных шпионов, которых в ту пору усиленно вылавливали в СССР и которых требовалось найти и в петровское время. Воплотить в либретто вульгарную марксистскую социально-политическую схему было практически невозможно. Вряд ли и сам Керженцев сколько-нибудь ясно представлял себе как в арии или песне можно показать «дележ власти между правящими классами и группами». По сравнению с первой редакцией, в окончательном тексте П. В. Булгаков смягчил или устранил некоторые моменты, которые могли вызвать цензурные нападки (что, впрочем, либретто не спасло). Так, линия царевича Алексея (1690-1718) сначала была дана с несколько большим сочувствием. Впрочем, и в окончательном тексте этот образ трактовался скорее в духе романа Дмитрия Мережковского (1886-1941) «Петр и Алексей» (1895). Из окончательного текста ушло определение Алексеем Петра «аки зверь, лютый зверь», зато появилась сцена с самострелом царевича. Алексей не выучился черчению и прострелил себе руку, чтобы не чертить чертежи. Ушла целая сцена, в которой царский посланник Петр Андреевич Толстой (1645-1729) выманивал Алексея из Неаполя, а также сцена, когда Петр получает сообщение о смертном приговоре и смерти сына, явно убитого по его приказу. В последней редакции царевич малодушно лжет в лицо отцу, отрицая обвинения в заговоре. В первой редакции после доноса своей любовницы Ефросиньи Алексей, понимая собственную обреченность, бесстрашно бросает царю в лицо правду и проклинает Толстого, обещавшего ему прощение: «О, царь, ты правды добивался? Все правда, что она сказала. Да, смерти я твоей желал и бунта ждал затем, чтобы тебя убили! И все, что сделал ты, я б уничтожил! Ты жаждал правды? Вот она! (Толстому) А ты. Иуда... будь ты проклят и в жизни сей, и в жизни вечной». Как и в окончательном тексте, здесь уже отразился мотив покоя и вечной любви, которых ищут Алексей с Ефросиньей у австрийского императора (цесаря):

        «АЛЕКСЕЙ. Там, в чужих странах, мы сыщем покой. Там нас укроет могучий и ласковый цесарь. Там мы грозу переждем!

        ЕФРОСИНЬЯ. Там, в чужих странах, стану твоею женою, верной подругой я буду твоей!..

        АЛЕКСЕЙ ... верной и вечной...

        ЕФРОСИНЬЯ ... вечной и верной!

        АЛЕКСЕЙ. В края чужие, но не на век! Доверься мне, мы жизнь свою спасем... Там сгинут горести, пройдут печали, там ждет нас счастье и покой!..»

        В последней редакции Булгаков только заменил «цесаря» (это было нормой в петровские времена) на евангельского «кесаря», сделав слова Алексея более созвучными словам первосвященника Иосифа Каифы в «Мастере и Маргарите» в ответ на угрозы прокуратора Понтия Пилата: «Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютою ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!» (в этом контексте, если Алексей уподоблялся Каифе, то Петр — прокуратору Иудеи, что также было достаточно двусмысленно). Однако ведущим мотивом для опального царевича тут оставался мотив покоя, счастья и вечной любви, роднящий его и Ефросинью с Мастером и Маргаритой, обретающими покой и вечную любовь в дарованном Воландом последнем приюте. Разница здесь только та, что покой и счастье в чужих краях Алексей, в отличие от Мастера, стремится обрести не навек и монастырскую келью он рассматривает только как временное убежище перед грядущим обретением царской власти. Это в конечном счете, вместе с предательством Ефросиньи, становится причиной его гибели.

        В первой редакции гетман Иван Степанович Мазепа (1629-1709) в бессилии проклинал Петра: «Дракон московский, ты непобедим!» В окончательном тексте эта фраза исчезла, как и слова мазепинских запорожцев: «Всех москали нас заберут и замордуют» (осталось только «заберут») — намек на незавидную судьбу запорожцев и другого украинского населения, закрепощенного и притеснявшегося при Петре и его преемниках. Но и в последней редакции либретто остался мотив Петра-антихриста. Так называл царя Протопоп в беседе с Алексеем и монахами. Царевич же обещал восстановить на Руси православную веру: «И увидим опять в блеске дивных огней нашу церковь соборную радостной, разольется по всей по родимой Руси звон великий и мерный, и сладостный! Я верну благочиние, благолепие станет чудесное! И услышим опять по церквам на Руси православное пенье небесное! Не могу выносить я порядков отца! Омерзело мне все! Ненавижу его! Умирай! Умирай!». Устраиваемый Петром маскарадный праздник по случаю мира со Швецией сопровождается глумлением над христианской верой — появлением маскарадных монашек с пьяной игуменьей, сатиров, медведей, Бахуса и др. — и напоминает Великий бал у сатаны. А следующая за маскарадом смерть Петра воспринимается как Божья кара за это глумление. Главное же, в финале умерший император провозглашается новым божеством:

        «ГВАРДИЯ. Он умер, но в гвардии не умрет любовь к Петру, земному богу!». Вспомним, что именно как земной бог выступает антихрист в «Трех разговорах» (1900) известного религиозного философа Владимира Сергеевича Соловьева (1853-1900). Кстати сказать, Петра при жизни, да и после смерти никто не славил как земного бога. Зато в этом качестве пропаганда прославляла современного Булгакову правителя — И. В. Сталина (хотя само словосочетание «земной бог» по отношению к нему никогда прямо не употреблялось). В 30-е годы, начиная с писавшегося тогда романа Алексея Николаевича Толстого (1882/83-1945) «Петр Первый» (1929-1945), подспудное отождествление деяний Петра и Сталина стало частью советского исторического мифа. Поэтому сходство Петра с антихристом в П. В. могло вызывать опасные ассоциации. Возможно, в этих ассоциациях и заключался секрет прохладного отношения Керженцева к булгаковскому либретто. Прямо сформулировать такие догадки в отзыве он, разумеется, не мог, поэтому посредством выдвижения ряда трудно исполнимых требований председатель Комитета по делам искусств стремился похоронить П. В., что ему в конечном счете и удалось.

        В либретто Булгаков запечатлел время с финала Полтавской битвы до смерти Петра, т. е. ту эпоху, которую Асафьев считал периодом ослабления военной опасности (после Полтавы существованию России Швеция уже не угрожала), «когда наступала эра будто бы утех, право государства на отдых после борьбы за оборону, и отсюда ненадолго шло легкое раскрепощение личного сознания от государственного тягла». Драматург доказал на примере Алексея справедливость мнения композитора, что подобные эпохи в русской истории — всего лишь мираж. Особенно явственно это выступало в первой редакции, где прямо сообщалось о гибели царевича, ставшего жертвой петровского самовластья и подчеркивалось стремление царя к усилению военной мощи державы.

        На прекращение работы над П.В. повлияло и сообщение о появлении конкурирующего либретто. 5 января 1938 г. в «Вечерней Москве» была опубликована заметка «Петр Первый», где говорилось: «Композитор Иван Шишов приступил к работе над большой исторической оперой «Петр Первый»... Либретто, автором которого является Вл. Латов, строится на историческом документальном материале. В контрасте с прогрессивным образом Петра — строителя государства будет дан Алексей — представитель и опора консервативной знати, орудие темных и невежественных сил России, борющихся с Петром». Такая примитивная трактовка в духе простой оппозиции положитель—ного и отрицательного культурных героев власть устроила бы гораздо больше, чем сложные, многомерные образы П. В.