Морейнис, Михаил Абрамович

Морейнис М. А.

[(1861—1937). Автобиография написана в марте 1926 г. в гор. Одессе.] — Я родился в 1861 г. в гор. Николаеве, в зажиточной еврейской купеческой семье. Мои родители принадлежали к правому течению ортодоксального еврейства и стремились дать мне, единственному сыну, соответствующее воспитание. Чуть ли не с 10-летнего возраста моей заветной мечтой было поступить в гимназию, но в то время у евреев считалось большим грехом и преступлением отдавать своих детей в русские учебные заведения. И всякий, дерзавший на такой шаг, подвергался бойкоту и преследованию со стороны своих родственников и всего еврейского общества. Я вскоре понял, что мой отец никогда, ни при каких условиях, не согласится отдать меня в гимназию, и решил проходить гимназический курс с таким расчетом, чтобы к определенному возрасту быть готовым к поступлению в университет. Я посвятил в эту тайну и своих учителей.

С 15-летнего возраста я был знаком с существовавшими тогда в Николаеве революционными кружками. Некоторые из знакомых членов кружков сочувствовали мне и помогали осуществить мою заветную мечту. В 1875 г. из Вены в Николаев возвратился студент венского технологического института Соломон Яковлевич Виттенберг, с которым меня познакомили, насколько я помню, братья Златопольские. Вскоре Виттенберг стал заниматься со мной. Со свойственной ему энергией и умением он принялся готовить меня к поступлению в университет. Виттенберг произвел на меня чарующее впечатление. Его выдающиеся педагогические способности мне казались необыкновенными. С восторгом и восхищением я слушал его уроки по математике, и теперь, спустя полвека, я помню их до мельчайших подробностей. С каждым днем я все больше и больше привязывался к этому замечательно благородному и выдающемуся человеку, память о котором я до сих пор свято храню.

Моя жизнь в юные годы проходила под таким громадным влиянием Виттенберга, что, говоря о себе, я не могу не рассказать и о нем.

Соломон Яковлевич Виттенберг род. в 1852 г. в бедной ортодоксальной еврейской семье. Отец его занимался починкой и продажей старых зеркал, а мать, очень умная и очень религиозная женщина, занималась хозяйством, а в свободное время читала еврейскую литературу, которую она недурно знала и очень любила. Уже в раннем детстве необычайная память и исключительные способности маленького Виттенберга обратили на себя внимание его родителей и их знакомых: еще ребенком он научился свободно переводить библию с древнееврейского языка на разговорный, и все ожидали, что из него выйдет замечательный талмудист. Лет девяти Виттенберг научился и русской грамоте, а затем у него явилось желание поступить в русскую гимназию. После долгой и упорной борьбы с родителями мальчик, благодаря поддержке своей старшей сестры, добился своей цели. В гимназии уже с третьего класса он стал давать уроки и скоро приобрел большую популярность в городе как замечательный преподаватель, причем и гимназическое начальство очень высоко ценило его способности. Но перед самым окончанием гимназии у него вышел незначительный инцидент с одним из учителей и, по постановлению педагогического совета, Виттен-берг должен был отсидеть два часа в карцере. Считая это постановление несправедливым, он отказался ему подчиниться и оставил гимназию, в которую попал с таким трудом.

Кажется, в 1872 г. Виттенберг уехал в Вену, поступил там в Технологический институт вольнослушателем, выдвинулся своими способностями, но в конце концов вследствие тяжелого материального положения еще до окончания института решил поехать в Николаев с тем, чтобы, заработав там уроками деньги, возвратиться в Вену и продолжать учение.

В 1875 г., когда Виттенберг временно вернулся в Николаев, там уже около двух лет существовала народническая организация и были революционные кружки молодежи, куда входили многие из тех, кого знал Виттенберг еще по гимназии. В 1876 г., когда я стал учиться у Виттенберга, я часто встречал его в семье Левандовских и у Златопольских. В том же году он был в первый раз арестован и заключен в Николаевский морской тюремный замок, где познакомился с боцманом Логовенко и другими матросами. Арест Виттенберга прервал мое учение не надолго; через пять недель он был освобожден и сразу же приступил к педагогической работе.

В это время народническое движение было на переломе: в конце 1876 и в начале 1877 г. многие начинают покидать деревни, и в Николаеве все чаще и чаще стали появляться работники из деревень. Настроение у многих было тяжелое и подавленное. Одни из них уехали из Николаева в Одессу, другие — в Петербург. Кажется, в середине 1877 г. Виттенберг уехал из Николаева в Одессу, летом 1878 г. он принял участие в демонстрации у здания военного суда после приговора над Ковальским, оказал вооруженное сопротивление полиции и бежал в Николаев. Здесь он вынужден был скрываться.

Я виделся с ним постоянно, и однажды он рассказал мне, что Николаевский военный суд приговорил к каторжным работам солдата Опришко за распространение нелегальной литературы среди чинов гарнизона. Было решено, что я постараюсь установить связь с Опришко. Мне удалось получить с ним свидание, и я начал делать ему передачу. Опришко обратился к нам с просьбой помочь ему бежать, и мы дали согласие.

Утром 6-го марта я отправился к Виттенбергу, жившему тогда на квартире Пулевич вместе с нашими товарищами Зайднером и Лури. У двери меня встретил родственник Пулевича и сообщил, что у Зайднера и Лури идет обыск. Мне удалось предупредить об этом Виттенберга, которого не было дома, а затем Виттенберг и я расположились в сквере недалеко от квартиры Пулевич и смогли предупредить направлявшихся к Виттенбергу матросов Логовенко и Тишенко (впоследствии приговоренного Харьковским военным судом к бессрочной каторге под фамилией Березнюк). Лури и Зайднер были арестованы, но жандармы ограничились обыском только в их комнате и не обнаружили спрятанные в соседней комнате два ящика с пироксилином. Этот пироксилин я отвез к себе и спрятал в одной из мин в обширном погребе дома моих родителей, где мы хранили нелегальную литературу.

В тот же день мой товарищ, студент горного института А. Л. Рашков, и я нашли на Инженерной улице подходящее помещение. Рашков снял его на свое имя, и там поселились Виттенберг и Логовенко. Оказавшийся у нас пироксилин Виттенберг задумал употребить на устройство взрыва во время приезда в конце августа в Николаев государя. Мысль об убийстве Александра II вполне соответствовала нашему настроению. Мы с радостью изъявили согласие принять самое активное участие в работе и приведении в исполнение намеченного плана. Организацию и техническое оборудование этого дела принял на себя В. Логовенко, который взялся достать через матросов из морского минного парка все, что понадобится для приготовления мины. Виттенберг со свойственной ему энергией немедленно приступил к работе. Виттенбергу и Логовенко нельзя было появляться на улице, и они сидели в своей квартире, а все сношения с внешним миром велись через меня, аккуратно посещавшего два раза в день квартиру на Инженерной улице. Посещение квартиры другими Виттенберг считал нежелательным. Вскоре выяснилось, что необходимо приготовить еще одну квартиру, а так как имевшихся у нас средств и людей было недостаточно, то Виттенберг решил обратиться за помощью в Одессу. Мичман Александр Андреевич Калюжный, отправляясь в Петербург в Морскую академию, согласился поехать через Одессу и передать поручение Виттенберга. Прибывший через несколько дней на пароходе из Одессы Щепанский был задержан на пристани жандармским офицером, командированным в Николаев по случаю ожидавшегося приезда государя. Жандармский офицер знал Щепанского по Киеву, где последний состоял одно время под надзором. При обыске у Щепанского был захвачен адрес "Инженерная 10, спросить студента Рашкова". Явившись по этому адресу, жандармы арестовали Виттенберга и Логовенко. При обыске у Виттенберга оказалась гальваническая батарея с запалами и нелегальная литература. Арестованный Виттенберг отказался дать показания и был заключен в Николаевский морской замок. Логовенко был отправлен в Одессу и заключен в Одесскую городскую тюрьму, где содержались скрывшиеся еще в июне с помощью Свириденко из черноморского экипажа матросы Скорняков и Никитин и арестованный по указанию последних Андрей Баламез. Скорняков и Никитин стали выдавать всех, а Андрей Баламез предал жандармам Лури и Зайднера, которые и были арестованы в Николаеве по предписанию Одесского жандармского управления.

В конце августа я был задержан на гауптвахте во время свидания с Опришко. Я был предъявлен хозяйке дома на Инженерной улице, и она узнала во мне лицо, приходившее вместе с Рашковым нанимать квартиру и ежедневно посещавшее Виттенберга. Жандармы вместе со мной поехали ко мне домой и в моем присутствии произвели обыск, ограничившись лишь занимаемой мною комнатой, где ничего не нашли. Меня оставили на свободе. Страстное желание освободить Виттенберга не покидало меня чуть ли не с первого дня его ареста. Я познакомился и сблизился с одним из солдат, бывавшим у Виттенберга на карауле в тюрьме, и завязал сношение с Виттенбергом. Таким образом я получил от Виттенберга письмо, с изложением плана освобождения его из тюрьмы. Этот план я считал неудачным, но написал в Одессу, что установил сношения с Виттенбергом и что есть возможность устроить побег. Из Одессы для устройства побега приехали Юрковский, получивший впоследствии известность по делу о конфискации денег в Херсонском казначействе, и Ел. Ив. Россикова. Юрковский был необычайно ловкий, находчивый и смелый человек, очень подходящий для того, чтобы организовать побег. Но он должен был очень скоро уехать, а присланные вместо него товарищи не вполне были пригодны для такого предприятия.

В первых числах ноября 1878 г. я получил из Одессы от Е. И. Россиковой письмо с предложением перевезти туда хранившийся у меня пироксилин и сообща обсудить план побега Виттенберга. Я выехал из Николаева совместно с лепщиком М. Тетеркой, который впоследствии стал одним из самых активных работников Народной Воли, участвовал в подготовке покушения на Александра II и умер в Петропавловской крепости. Через несколько дней, возвращаясь в Николаев вместе с Тетеркой, я получил от Сав. Златопольского чемодан с нелегальной литературой. Как только пароход причалил к пристани, на него пробрались мои сестры и предупредили меня, что в мое отсутствие ко мне приходили жандармы, которые ждут теперь меня на пристани. Я передал чемодан Тетерке, сошел на пристань и был арестован.

Недостаток места не позволяет мне подробно рассказать о том, как протекало мое тюремное заключение. Скажу только, что первоначально я был посажен в тюрьму, куда скоро были доставлены: Ф. Н. Левандовская, арестованная в Одессе, и А. Л. Рашков, арестованный в Петербурге, с которыми я, благодаря доброжелательному отношению караульных солдат, установил переписку. Через три недели меня перевели в одиночную камеру при полицейском участке, где приходилось жить в антисанитарных условиях, но была возможность получать передачу и сноситься с волей при помощи городовых, за небольшое вознаграждение оказывавших разные услуги.

Весной 1879 г. я потребовал, чтобы меня перевели в морской замок, где санитарные условия были значительно лучше, и добился этого при помощи голодовки. В морском замке я был посажен в одну камеру с П. Ковалевым, которого я хорошо знал еще на воле по тем кружкам революционной молодежи, членом которых он являлся.

В мае 1879 г. находящийся в Николаеве военный гарнизон был переведен в другую губернию, а на смену пришли другие два полка. Части пришедшего в Николаев гарнизона, несшие караульную службу в морском замке, вели себя по отношению к нам всегда корректно, и никаких столкновений ни у кого из наших товарищей с ними не было. Многие офицеры нового гарнизона воспитывались в Константиновском военном училище, были образованнее и культурнее офицеров ушедшего гарнизона. Никто из вновь пришедших к нам в караул офицеров не разрешал солдатам обыскивать при приемке и передаче караула нашей камеры. Явившись в первый раз в морской замок, караульный офицер распорядился выпустить нас, т. е. меня и Ковалева на прогулку; не прошло и пяти минут, как к нам привели Калюжного, а затем и Виттенберга. Мы были до того удивлены и поражены происшедшим, что не знали, как быть. Мы решили, что караульный начальник не знал инструкции, запрещающей нам сообщаться друг с другом, и, чтобы не подвести офицера, мы, по предложению Виттенберга, решили разойтись. Отношение и поведение некоторых офицеров очень заинтересовало нас, и мы стали присматриваться к ним. Мы заметили, что между нижними чинами и офицерами были очень хорошие отношения. Мы решили поближе познакомиться с офицерами и пользовались всяким удобным случаем, чтобы завязать с ними разговор. В дальнейшем мы убедились, что многие из офицеров симпатизируют и сочувствуют нам, что конечно в высшей степени радовало всех нас. У меня опять возродилась надежда на освобождение Виттенберга, судьба которого все время не переставала волновать меня. Познакомившись поближе с одним из офицеров, который чаще других попадал к нам в караул, я создал себе план освобождения Виттенберга из морского замка с помощью этого офицера. Я рассказал и подробно развил свой план Ковалеву, которому эта идея очень понравилась, и он сказал, что даст для этой цели деньги. При первом нашем свидании с Виттенбергом я познакомил его с созревшим у меня планом освобождения его из тюрьмы, который с увлечением и горячностью ему изложил. Виттенберг внимательно выслушал меня и сказал: "Хорошо, допустим, что офицер согласится принять участие, план прекрасно выполнен, побег удался, и я уже нахожусь по ту сторону границы вне всякой опасности. Допустим, что весьма возможно, что жандармам удалось установить хотя бы даже только причастность офицера к этому делу, и он попадает в тюрьму. Нет, такой путь к свободе для меня не приемлем". Больше мы к этому разговору уже не возвращались.

Двадцатого июня 1879 г. я был переведен в Одесскую тюрьму.

В самом конце июня меня в числе 28-ми привлекавшихся по нашему делу перевезли из Одесской городской тюрьмы в известные казармы № 5. В половине июля нам вручили обвинительный акт, из которого мы впервые узнали, что Виттенберга и Логовенко обвиняют в подготовке, посредством взрыва, покушения на государя во время его пребывания в Николаеве. Основанием для этого обвинения были показания провокатора Веледницкого, который из тюрьмы сообщил жандармскому полковнику, что Логовенко рассказал ему, что в Николаеве подготовлялось покушение на государя посредством взрыва. Сам Веледницкий на суд конечно не явился. На суде Виттенбергу удалось добиться оглашения протокола экспертной комиссии. Из протокола выяснилось, что прокуратура и жандармы, производившие дознание и следствие, отрицали возможность закладки мины и устройства взрыва и показаниям Веледницкого не придавали значения. Экспертная комиссия в составе командующего черноморским флотом адмирала Аркаса, начальника порта, начальника Херсонского жандармского управления и других, исследовав местность, также дала заключение, что закладка мины не могла быть произведена. Но военный прокурор, выполняя данное ему помощником генерал-губернатора Панютиным задание, поддерживал обвинение против Виттенберга и Логовенко всеми средствами. Назначенные нам судом военные защитники говорили, что приговор заранее предрешен и пятеро подсудимых будут казнены. В 1921 г. я нашел в архиве переписку одесского генерал-губернатора с министром внутренних дел Маковым, из которой видно, что предусмотрительный генерал-губернатор еще за 23 дня до начала слушания дела хлопотал о присылке палача. Двадцать пятого июля началось слушание дела. Никто из родных и родственников в суд допущен не был. В зале суда были лишь некоторые судейские, занимавшие большие посты. Настроение у подсудимых было бодрое. Во время перерыва нас выводили в большой зал. Подсудимые разбивались на группы, разговаривали, шутили, смеялись, делились впечатлениями и проч. Присутствовавшие постоянно в суде одесский градоначальник, молодой генерал Гейнц, и полицмейстер, морской офицер Перелешин, во время перерыва подходили к нам и вступали в беседу. Беседы велись на различные темы, всегда мирно и корректно. Капитан Перелешин с увлечением рассказывал об Амурском крае и совершенно искренне советовал всем, кто будет сослан в Сибирь, стараться попасть на Амур. Почти с первого дня судебного следствия всем стало ясно, что приговор заранее предрешен, и поэтому подсудимые пассивно относились к ходу судебного следствия. Все подсудимые, казалось, больше интересовались перерывами, во время которых каждый спешил, быть может в последний раз, поделиться своими мыслями и думами со своими друзьями.

Обвинительная речь прокурора была сплошь построена не на серьезных уликах, а больше на предположениях и догадках. После пространной и очень гнусной речи прокурора последовал короткий ответ со стороны Лизогуба и очень немногих других подсудимых. Лишь Виттенберг, не обладавший ораторским талантом, в простой и логической речи, длившейся несколько часов, произвел подробный тщательный анализ следственного материала и обвинительной речи прокурора. Доказывая необоснованность и беспочвенность выдвинутого против него и многих других подсудимых обвинения, Виттенберг метко критиковал и ядовито высмеивал шулерские приемы и дешевые эффекты, к которым в своей обвинительной речи прибегал красноречивый и бравый подполковник. 6-го августа к 12-ти часам дня закончилась обычная судебная процедура, и суд удалился на совещание, а подсудимых увели в камеры.

Часам к семи нас всех тщательно обыскали и под усиленным конвоем ввели в зал суда, находившийся в помещении казармы № 5. Подсудимые, заняв свои места за решеткой, были окружены двойной цепью вооруженной стражи. В зале воцарилась гробовая тишина. Вскоре двери совещательной комнаты растворились, и судебный пристав произнес: "Суд идет". Сильно волнуясь, председатель дрожащим голосом прочитал приговор, коим военный суд, признавая всех виновными в предъявленных им обвинениях, постановил подвергнуть всех двадцать восемь обвиняемых смертной казни через повешение, но, принимая во внимание ряд смягчающих вину обстоятельств, возбудил ходатайство перед генерал-губернатором о замене смертной казни для одних каторгой, а для других, в том числе и для меня, лишением всех прав и ссылкой в отдаленные места Восточной Сибири. В отношении Лизогуба, Чубарова, Виттенберга, Логовенко и Давиденко ходатайства о снижении меры наказания суд не возбуждал, и по отношению к ним приговор должен был остаться в силе. Находившийся в зале суда градоначальник Гейнц разрешил мне поместиться в одной камере с Виттенбергом и тут же отдал распоряжение перевести меня к нему в камеру и выполнить аналогичные просьбы некоторых других подсудимых.

Уже было совсем темно, когда я вошел в камеру Виттенберга. Он ходил взад и вперед по камере. Я уселся молча на кровать. У меня не хватало духа заговорить, но чуткий, добрый и благородный Виттенберг поспешил вывести меня из этого состояния и первый вступил в разговор. Говорил он обо многом, вспоминал первые дни своего пребывания в Вене. С большим юмором рассказывал эпизоды из своей жизни в Вене. Он с восторгом вспоминал о своих посещениях театра и особенно оперы, которую он очень любил. Виттенберг познакомил меня с содержанием оперы "Вильгельм Телль" и с большим чувством и громадным увлечением передавал особенно сильные места этой оперы. В эти минуты, казалось мне, Виттенберг забыл про все и перенесся в мир переживаний Вильгельма Телля.

На второй день после приговора, т. е. 7-го августа, Виттенберг был удручен и озабочен. Его волновало предстоящее свидание с родителями: "Что я могу ответить, когда старики будут умолять подать прошение о помиловании? Как страшно поразит их мой отказ и как они будут реагировать на мой отказ. Поймут ли они меня?" Мысли эти неотступно преследовали Виттенберга, волновали и терзали его душу. Утром 8-го августа Виттенберга позвали на свидание с родителями. В тяжелом и подавленном настроении он оставил камеру, уходя на последнее свидание с любимыми родителями и со своим маленьким сыном. Стойкость, которую его несчастная мать проявила на этом свидании, успокоила и ободрила ее сына. Когда Виттенберг вошел после свидания в камеру, он был неузнаваем. Выражение лица было совершенно спокойное и мягкое, он находился под впечатлением поведения своей матери. Чуткая и благородная женщина проявила необычайную сдержанность и спокойствие: ни малейшего даже намека на подачу прошения с ее стороны не было, а когда на обращение отца: "Может, ты подашь прошение генерал-губернатору", Виттенберг ответил: "Если осужденный переходит в православие, то наказание, говорят, смягчают на одну степень" — мать сказала: "Умри таким, какой есть, сын твой вырастет и отомстит за тебя". На этом разговор о прошении оборвался. Весь день Виттенберг находился под впечатлением поступка матери. Утром 9-го августа, когда надзиратель принес кипяток для чая, он с обычной ловкостью всунул в руки Виттенберга записку от моей сестры Ф. А. Морейнис, которая была его ученицей и очень высоко его ценила. В своей записке она писала, что хотела бы отомстить за его смерть. Виттенберг показал мне эту записку и свой ответ, который я целиком привожу:

"Мои друзья, мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью. Но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и на стойкость моих убеждений; вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель: однако и он молился: Да минует меня чаша сия. Следовательно, как я могу не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему, говорю себе: Если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша кровь проливается; пусть она падает искуплением на пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро — это моя вера. Тут опять вспоминаешь слова Спасителя: Истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царство небесное, я в этом убежден, как убежден в том, что Земля движется. И когда я взойду на эшафот и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: И все-таки она движется, никому в мире не остановить ее движения".

В особой приписке, предназначавшейся для моей сестры, Виттенберг писал: "Если ты придаешь какое-либо значение моей воле, если считаешь священным мое последнее желание, то оставь всякую мысль о мести. Прости им, не знают бо, что творят. Это также знамение времени: ум их помутился, они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его. Еще раз прошу тебя, оставь всякую мысль о мести. Виттенберг".

9-го августа после 9-ти часов вечера мы услыхали движение и гул шагов в коридоре. Стали напряженно прислушиваться. Слышим, как открывают дверь какой-то камеры, и все затихает, потом дверь опять захлопнулась, и опять гул шагов и движение, опять лязг затворов и стук открывающихся дверей. Мы тревожно и напряженно прислушиваемся. Слышим, шаги приближаются к нашей камере. Надзиратель открывает дверь, и в камеру входят Лизогуб, Чубаров и Давиденко, а позади смотритель Потапенко и какой-то субъект в светлом летнем пиджаке. Это, как мы потом узнали, был палач. Лизогуб спокойно говорит Виттенбергу по-немецки, что их сейчас переводят в тюрьму, что их казнь назначена на 10 часов утра и что приговор над Виттенбергом и Логовенко будет приведен в исполнение в Николаеве и завтра их отправят туда пароходом. Чубаров и Давиденко стояли молча и молча распрощались. Их повели прощаться в следующую камеру. Десятого августа, утром, Виттенберг надел свой парадный черный сюртучный костюм, и около часу дня его повели прощаться с нашими осужденными товарищами.

Трудно передать то, что я пережил после того, как увели Виттенберга. Целый день я одиноко бродил по камере. Я не волновался и внешне, казалось, был совершенно спокоен. Я не мог отдать себе отчет в происшедшем: за эти мучительные кошмарные дни нервы мои притупились и не могли уже реагировать так интенсивно, как раньше. Я бросился на кровать, крепко заснул и во сне с необычайной яркостью воскресил картинки самого раннего детства. Проснувшись, я весь находился под впечатлением сна, вспоминал детство, думал о слепом отце, которого мы очень любили и уважали, вспоминал о том, как я и моя сестра ушли из дома, куда я потом по просьбе отца вернулся, и многое другое. Я напрягал все силы, чтобы отделаться от мучительных воспоминаний, но мне долго не удавалось это сделать.

Кажется, на третий день после казни Лизогуба меня вместе с Рашковым, Горяиновым, Ф. Н. Левандовской и другими оправили в Москву, а оттуда в середине сентября с большой партией ссыльных мы двинулись в Сибирь.

Недостаток места не позволяет мне рассказать подробно о нашем пути. Скажу только, что в марте 1880 г. я вместе с Рашковым, Горяиновым, Гаврилом Баламезом и четырьмя административными ссыльными прибыли в гор. Баргузин Забайкальской области, где мы застали Тютчева, Любовца и некоторых других ссыльных, живших там уже больше года.

Сначала местное население, благодаря строгостям и преследованиям, боялось сближения и знакомства с нами. Сперва лишь некоторые более разумные и независимые местные жители начали осторожно знакомиться с нами. Но со временем наше влияние на население не только в самом городе, но и в окрестностях стало громадным. Я и Рашков занимались уроками. Мы и многие нз наших товарищей всюду бывали, и с нашим мнением считались все, и даже само наше начальство. В 1885 г. я, по манифесту, получил право приписки к крестьянскому обществу; осенью того же года я поехал в Читу, а оттуда в Сретенск. В Чите в то время была довольно большая колония: Шишко, Синегуб, Чернявский, моя сестра и др. Здесь, как и в Баргузине, влияние ссыльных было громадное. Некоторые из них принимали участие и в общественной жизни.

Из Читы я переехал в Сретенск, затем в Томск, но вскоре должен был вернуться в Читу, потому что томский губернатор начал "разгружать" Томск от ссыльных, пребывание которых в городе ему казалось нежелательным, а затем мне удалось перебраться в Иркутск, который был крупным культурным центром. Издававшаяся там газета "Восточное Обозрение", вскоре перешедшая от Н. М. Ядринцева к И. И. Попову, широко привлекала ссыльных в число своих сотрудников. В Иркутске я застал М. А. и В. И. Натансон, С. А. Лянды и ставшую его женой Ф. Н. Левандовскую, Любовца, Чудновских и некоторых других ссыльных. Жизнь в Иркутске была интересна, и здесь так же, как и в других местах, ссыльные пользовались большим влиянием. В Иркутске я прожил десять лет, занимаясь педагогической деятельностью, затем получил возможность вернуться в Николаев, а оттуда, после того как с меня был снят полицейский надзор, я переехал в Одессу, где и остался жить.

{Гранат}