Добрускина, Генриета Николаевна

Добрускина Г. Н.

[(1862—1945). Автобиография написана в апреле 1926 г. в Ростове-на-Дону.] — Родилась я в 1862 г. 5 января в гор. Рогачеве Могилевской губ. Семья наша жила в нужде: отец перебивался уроками. Он был романтик и мечтатель, далекий от жизни, свободолюбивый и патриот, мечтавший о старом Иерусалиме и грезивший им. Писал стихи на древнееврейском языке, жил одно время в Париже, где бывал у Виктора Гюго, которого боготворил, и умер в Палестине. Мать, более практичная, чем отец, несла всю тяжесть повседневной жизни. Она любила читать, и дом наш был наиболее интеллигентный в городишке. Вечерами устраивались чтения. Читали Гете, Гейне, Берне. Нас было 5 человек детей. Учились мы сначала дома. Одно время жил у нас и занимался с нами Млодецкий, впоследствии покушавшийся на Лориса-Меликова и казненный. Была еще мала и определенных воспоминаний о нем не сохранила, кроме того что он был выдающимся педагогом. Учились мы в пансионе "для благородных девиц". Как-то раз вечером пришла к нам знакомая акушерка, Кайранская, и привела своего брата, приехавшего к ней погостить. Весь вечер (это было в 1875 г.) он рассказывал о великом порыве хождения в народ, охватившем лучшую часть нашей интеллигенции. Притаившись в углу, мы, дети, слушали эти рассказы. Со мною вместе училась моя подруга, Дебора Познер, привлеченная впоследствии по Лопатинскому делу, высланная административно в Архангельскую губ., где она умерла. И вместе с нею мы стали мечтать о том, чтобы учиться, идти в народ и своими знаниями служить ему. В 1876 г. поступила в Могилевскую Мариинскую гимназию. Гимназическая наука глубоко поразила меня. Наш маленький пансион был идеалом по сравнению с мертвенной гимназией. Мы зубрили теорию словесности без смысла, в 5-м классе решали задачи по арифметике. Эта школа могла отбить охоту к учению даже у святого. В 6-м классе появился у нас новый учитель словесности, который упразднил "ъ" и начал разбирать литературные произведения как отражения духовных стремлений русского общества. Все учение приобрело новый смысл. Учитель истории останавливался долго на истории французской революции и ее влиянии на жизнь других европейских народов. Оба эти учителя толкали нас на размышления, и к бессознательному стремлению, к порыву присоединялось сознательное отношение.

В Могилеве жил старый революционер Езерский. Говорили, что он сидел в Петропавловской крепости, такой таинственной и страшной, и мне очень хотелось познако-комиться с ним. В 79 г., перед окончанием гимназии, отправилась к нему. Ближайшее знакомство меня несколько разочаровало: ни о каких революциях не было и речи. Дальнейшему сближению помешало благодетельное начальство: Езерский был сослан в Архангельскую губ. Выслано было довольно много народу. По окончании гимназии уехала домой. Наши материальные дела были в самом хаотическом и безнадежном состоянии, и ни о какой поездке учиться дальше думать не могла. Уже с 6-го класса давала уроки и училась сама. По окончании гимназии мне предложили место гувернантки в Пропойске, местечке Могилевской губ. Приняла это предложение.

Все местечко было населено предпринимателями и рабочими, занимавшимися сплавом леса в Екатеринослав. Время прохождения плотов через пороги было страшное для предпринимателей: оно сулило богатство или разорение. В спокойное время шла беспрерывная карточная игра, выпивка и пошлые, двусмысленные разговоры. Нужно было большое усилие воли, чтобы не опуститься. Пришла болезнь — воспаление легких. Она была моей избавительницей. С возвращением здоровья отправилась в Могилев. Учитель словесности дал мне 30 руб., и на эти деньги я уехала в Петербург. Приехала с 12 руб., с громадным запасом энергии, жажды знания и деятельности.

Попала сразу в студенческую среду, поступила на Бестужевские курсы на естественное отделение. Начала искать работы, чтобы жить, и подходящей компании, чтобы учиться. Чем только не занималась я. Брала вышивание, переписку всяких бумаг, давала уроки французского языка и все-таки очень часто голодала.

Гораздо более повезло мне в поисках кружка саморазвития. Попала в кружок, изучавший сектанство. Занятиями руководил Яков Абрамов, писавший много по этим вопросам. Тогда сектанты рассматривались как оппозиционная среда, наиболее доступная пропаганде. Несколько месяцев посвятили мы этой работе. Читали, писали рефераты. После сектанства занимались политической экономией. Начали с Чупрова, Янсона, постоянно спотыкаясь, ища объяснения, но постепенно, уча и учась, перешли на Адама Смита, Рикардо, Милля. Студенческая среда, в которую я попала, в общем была проникнута хорошими стремлениями, но сознательных революционеров, активных работников, принимавших участие в революционном движении, было мало; так же мало было в ней и реакционных элементов. С настоящими революционерами еще не встречалась.

В 1881 г. пошла 8 февраля в университет на акт. Профессор Бекетов в мундире, ленте и орденах читал отчет нудно, томительно. Наконец он кончил. Начались доклады, и вдруг смятение, шум: студент Подбельский подошел к министру народного просвещения Сабурову и пытался дать ему пощечину. В это время с хор другой студент, приятель Подбельского, Коган-Бернштейн [Казнен в 1889 г. по Якутскому делу.], произносил речь, требуя возвращения Устава 1864 г. и в то же время разбрасывая прокламации. Произошло замешательство, шум, ловля и подхватывание прокламаций. Когда все успокоилось, мы разошлись, взволнованные, получив революционный заряд. В феврале же умер Достоевский. Студенчество приняло горячее участие в похоронах, но чтило в нем петрашевца и бывшего каторжанина больше, чем знаменитого писателя. События следовали с неимоверной быстротой. Разразилось 1 марта 1881 г., глубоко потрясшее русское общество. Сидеть долго над саморазвитием уже не хотелось. Хотелось работы активной.

В это время у меня завязались знакомства в революционной среде.

Познакомилась с Ал. Блеком и стала работать: распространяла прокламации, хранила литературу, познакомилась ближе с программами существовавших партий. Все мои симпатии были на стороне Народной Воли и в Н. В. я и начала работать. Я много работала среди молодежи, устраивала кружки, да нередко вызывали меня для изложения программ революционной партии. 1 марта революционизировало не только меня, но и много таких, как я.

Наиболее отзывчивыми оказались курсистки естественницы и студенты естественники. На курсах чаще стали сборы в пользу заключенных, ходили в качестве невест и родственниц на свидание к заключенным. Еще в 1880 г. познакомилась и подружилась с кружком поляков: Станкевичем, Плосским, Дембским, Рехневским, графом Зубовым — русским из Шавлей, но работавшим вместе с поляками. Он сделался пролетариатцем впоследствии и участвовал в переговорах о соглашении с Н. В. Мои отношения с ними позднее из простой дружбы обратились в революционную связь.

На курсах близко сошлись с однокурсницей Софьей Сладковой, поселились вместе на Петербургской стороне, на Бол. Дворянской, и устроили у себя конспиративную квартиру.

Здесь встречались народовольцы; у нас же позже происходили переговоры между народовольцами и пролетариатцами. К нам же после своего мнимого побега явился и Дегаев. Он произвел на меня отталкивающее впечатление своими бегающими глазами. Инстинктом почувствовала в нем предателя. Я высказала Куницкому свои сомнения. О провокации его еще тогда не знали.

Ушла с головой в революционную работу. Сладкова ушла от меня хозяйкой типографии, и я поселилась одна. Начала подумывать об исполнении моего самого заветного желания — работать среди рабочих. П. Ф. Якубович познакомил меня с учителем городской школы Ив. Ив. Поповым, который познакомил меня со студентом Моисеевым, и мы все втроем работали среди рабочих Петербурга. Выдающихся рабочих не встречала тогда, и мои знакомцы делали первые революционные шаги. Весной 83 г.

нужно было вести литературу в Белосток; с этой литературой поехала я. Литература предназначалась для рабочих. Там встретила рабочих, уже более распропагандированных, а один из них, ткач, еврей, сам руководил революционными кружками и организовал их. Там же нашла я и интеллигентский кружок. Из Белостока поехала в Варшаву. Там ставилась типография. Хозяйкой квартиры, где находились шрифт и все принадлежности, была Софья Онуфрович, моя старая приятельница, потом жена Эдмунда Плосского. В Варшаве в это время были Людвиг Варынский, Дулемба, Плосский, Янина Ентыс, классная дама института, которую называли польской Перовской. Поразила меня их неконспиративность. Ходили мы все вместе обедать. Давали нам всегда отдельный кабинет. Подавал лакей, который, мне казалось тогда, отлично понимал, что мы за люди. На свадьбе Плосских были мы все, и все сходило. Думаю, что такое отношение объяснялось ненавистью поляков к официальной России. Рабочие поразили меня своим внешним видом — их трудно было отличить от интеллигентов. Они были тогда и развитее, и революционнее наших рабочих. Пролетариатцы поручили мне связать рабочую организацию Белостока с Варшавой; в "Пролетариат" — орган поляков — должны они были посылать отчеты. Осенью 83 г. вернулась в Петербург. Мне дали паспортный стол, который вскоре пришлось передать в другие руки, а сама я переселилась на Пушкинскую улицу, где жили мы вместе с курсисткой Константиновой. В это время возникает новое течение в Н. В., известное под названием "Молодой Н. В.". Представителем его является П. Ф. Якубович. Многие из нас сознавали тщетность усилий интеллигенции, не опирающейся на массы, и в поисках выхода набрели на аграрный и фабричный террор. К Якубовичу присоединилось много петербургской и киевской молодежи. В то время мое отношение к "Молодой Н. В." еще не вполне определилось, хотя многие из их положений были близки мне. Вместе с Якубовичем и его невестой, Розой Франк, моими большими друзьями, ко мне часто являлся Овчинников, бежавший из Сибири. По возрасту и стажу старше всех нас, он в некоторых кругах пользовался большим уважением, другие же подозревали его в провокации. Я также относилась к нему с недоверием; Петр Филиппович, наоборот, сильно доверял ему, несмотря на то что многие совпадения при арестах с его посещениями наводили на нехорошие мысли. 16 декабря был убит Судейкин. В конце декабря пришел ко мне Степурин-артиллерист — член военной организации Н. В. [Должен был судиться с нами. Зарезался в Доме Предварительного Заключения.], с которым часто встречалась. Томился он ужасно. Он был подавлен раскрывшимся перед ним предательством Дегаева, которого он уважал и который привлек его к участию в революции.Он точно чувствовал, что скоро будет арестован. И действительно, когда он вернулся домой, его уже ждали, и он был арестован. Из Петербурга уехал В. И. Сухомлин, член Распорядительной Комиссии. В январе 84 г. была арестована киевская типография, где был взят адрес присяжного поверенного Тура. Арестованный Тур сказал, что письма передавал мне. За мной началась слежка.

Петр Филиппович Якубович дал мне связи с Ростовом-на-Дону, рассчитывая на то, что там найду кружок "Молодой Народной Воли". Перешла на нелегальное положение и уехала в Ростов. Через местного деятеля Мелькона Каялова нашла старого народовольца А. Баха и местную группу. Тут жил и предатель на нашем процессе, Елько. Местная группа прекрасно работала. Во главе ее стоял Петр Пешекеров. Здесь взялась за работу среди рабочих. Среди них еще веял дух Панкратова и Борисовича. Из фамилий у меня осталась только одна — это Августа Райха. Его показания читались на суде. Кружков было несколько. Ходили мы заниматься на каменоломни, причем приходила туда я одна, а рабочие собирались позже. Обратно мы возвращались вместе, так как был поздний час. Читала им в популярном изложении главы из "Капитала" Маркса о прибавочной стоимости, о трудовой ценности, "Коммунистический Манифест", знакомый мне давно в русском переводе. Занятия с рабочими давали большое нравственное удовлетворение. Между нами установились дружеские отношения. Они знакомили меня с положением рабочих в Ростове. У нас было взаимное понимание и тяготение. В Ростов тем временем съезжалось много нелегальных. Ставилась типография, хозяевами которой были Раиса Кранцфельд и Васильев, которого мы звали "Михаилом". Работали Сергей Иванов, Петр Антонов. Изредка работала я. Потом приехал офицер из Екатеринослава, фамилию которого не помню. Достаточного количества шрифта не было, и нужно было его раздобыть. Для этого поехала в Новочеркасск, свела знакомство с печатниками, раздобыла целый чемоданчик шрифта, и наша типография заработала. Пришлось мне свести знакомство и с предателем Геером, который чинил у меня на квартире 4 бомбы, привезенные из Луганска. Они хранились у меня. В августе ездила в Ейск к Луке Колегаеву за деньгами для Н. В.

За ними, так же как и за снарядами, приезжал в Ростов Герман Александрович Лопатин. Как известно, приезд Лопатина объединил в России враждующие направления. Он занялся собиранием Н. В.

В сентябре уже начал выходить № 10. Все вышедшие №№ "Н. В." лежали у меня в ларе, который стоял на веранде. 6-го октября в Петербурге были арестованы Лопатин и Салова. 16 октября я была арестована на улице. Кроме меня, арестована была вся местная группа. Меня привели домой, когда обыск был уже окончен. Когда меня вели через веранду, жандармский полковник спросил хозяйку — нет ли где еще моих вещей. С трепетом смотрела на нее, но она ответила: "нет". И меня увезли. 10 № был спасен и передан по принадлежности. После 2-недельного сидения в Ростове, где я не назвала своей фамилии, после очных ставок была увезена в Петербург, где до суда просидела в Петропавловской крепости и в Доме предварительного заключения около 3-х лет. Судилась по процессу Г. А. Лопатина. Суд — это экзамен для каждого революционера. Одеваешь праздничное платье и сам какой-то праздничный. Здесь проявляется стойкость, убежденность человека и революционера. С глубоким волнением ждала обвинительного акта и суда. Еще раньше управляющий Домом предварит. заключения, полковник Ерофеев, говорил мне, что Елько выдает злостно, но я ему верить не хотела. И вот нам вручили обвинительный акт. Сколько горьких разочарований: Елько, человек, преданный революции, оказался злостным предателем; другим предателем обнаружился Геер — но от этого ничего я и не ждала. Сколько слабости! Зато с каким восторгом смотришь на смелых и стойких. Процесс наш начался 4-го июня 1887 г. 15 человек были приговорены к смертной казни, в т. ч. и мы с Саловой. Казнь заменена каторгой и поселением. На мою долю выпало 8 лет каторги. 18 июля мы с Саловой были наряжены в арестантские костюмы и выведены в контору, где собрались уже П. Ф. Якубович, В. И. Сухомлин и др. Мы были направлены на Нерчинскую каторгу, на Карийские золотые промыслы. В пути мы были около года и на Кару приехали в октябре 88 г. Еще в пути мы узнали об увозе Ковальской и о Карийских волнениях. С тяжелым чувством вошли мы в тюрьму. Все время сиденья было сплошной трагедией. Участвовали в двух голодовках: в 8 и в 16 суток. Год просидели в одной камере с душевнобольной Тринидатской. О смерти наших товарок узнали только в январе 1890 г. Осенью в 1890 г. вышла в вольную команду; вскоре вышла замуж за Адриана Федоровича Михайлова, в 1895 г. мы вышли на поселение. Жили мы на приисках на Витиме, а затем Рос. Золотопром. о-ва, недалеко от Читы. Там устраивали бесплатную школу для детей рабочих, в которой одна занималась. Имела 18 учащихся. В 1900 г. уехала в Читу, куда мужа не пустили, как особо опасный элемент. Через год и он переехал в Читу. Когда возникло с.-р.-ское движение, оно вызвало мое сочувствие, как почти всех стариков. В Чите занималась уроками, имела массу учеников и занималась краснокрестовской работой, а в 1905 г. образовался местный Комитет, в который вошла вместе со многими из наших стариков и из молодежи, выросшей на наших глазах. Нами был увезен с дороги в Баргузин Карпович, увезена из Читинской тюрьмы Мария Масликова, погибшая в 1907 г. во Владивостоке при восстании на миноносце "Скорый", убит тюремный инспектор Метус и т. д. После освобождения из тюрьмы А. Ф. (он сидел за 1905 г.) мы 11 июня 1907 г. вернулись в Россию, в Одессу, где в течение 10 лет работала среди женщин-работниц и вела краснокрестовскую работу, часто в одиночестве. После переворота была избрана представителями партий и Сов. Раб. Деп. председательницей комитета помощи политическим амнистированным. В настоящее время живу в Ростове-на-Дону.

{Гранат}