Лермонтов, Михаил Юрьевич

Лермонтов, Михаил Юрьевич

- русская ветвь рода Лермонтовых [В официальных документах, начиная с метрического свидетельства о рождении и кончая приказом об исключении М. Ю. Лермонтова из списков Тенгинского полка за смертью, фамилия его пишется через "а", а не через "о". Сам поэт подписывался и так, и иначе: сначала - Лермантов, Lerma, Lermantoff, а потом - Лермонтов, Lermontoff. Более правильное написание этой фамилии - через "о": от шотландской или английской формы Learmont. (Ср. Encyclopaedia Britannica. Изд. II-е. T. XXVI, стр. 865; Dictionary of National Biography, London, 1908, VI, 803)] ведет свое начало от Георга Лермонта, выходца из Шотландии ("Шкотские земли"), взятого в плен русскими войсками при осаде польской крепости Белой (ныне уездный город Смоленской губ.) осенью 1613 года. Подобно другим "бельским сидельцам", Юшко Лермонт - как он называет себя в своих челобитных - счел за лучшее навсегда остаться в России и был принят на "государеву службу" с сохранением дворянского звания ("в шляхтичах"). В 1618 г. Георг Лермонт, будучи прапорщиком, участвовал в схватке с войсками королевича Владислава и гетмана Ходкевича под Можайском и в самой Москве, у Арбатских ворот. Весною 1621 г. поручик Юрий Лермонт пожалован был поместьями в Галицком уезде Костромской губ., а в 1632-назначен обучать "хитростям ратного строения" (в конском рейтарском строю) дворян и детей боярских, а также новокрещенных немцев и татар. Во время второй польской войны, в конце 1633 г. или в начале 1634-го, ротмистр Лермонт был убит "на государеве службе под Смоленском". После Юрия Лермонта осталась "горькая вдова", три сына и дочь. Один из сыновей его, Петр Юрьевич, впоследствии воевода Саранский, принял в 1653 г. "крещение в православную христианскую веру" и таким образом окончательно акклиматизировался "средь чуждых снегов". В конце ХVII в. внуки Георга Лермонта, стольники Евтихий и Петр Петровы Лермонтовы, подают в Разрядный Приказ "поколенную роспись", в которой называют своим родственником-предком того шотландского вельможу Лермонта, который, принадлежа к "породным людям Англинские земли", принимал деятельное участие в борьбе Малькольма, сына короля Дункана, с Макбетом, за что и был пожалован в 1061 г. "господинством Рарси, которым господинством и ныне владеют наследники его". Фамилию Lermont или Learmont носил и легендарный шотландский бард XIII в. Thomas of Erceldoune, воспетый Вальтером Скоттом в балладе "Thomas the Rymer". По народным преданиям, Томас в юном возрасте похищен был в царство фей, где и получил свой вещий дар. Через семь лет ему разрешено было вернуться, но с условием, чтобы он, когда за ним придут, немедленно оставил землю. Предание о родоначальнике-шотландце дошло и до М. Ю. Лермонтова, который называет Шотландию "своей", а себя - "последним потомком отважных бойцов". Но в то же время поэт лелеет мечту и о родстве с испанским герцогом Лермою: подписывается в письмах "М. Lerma", питает слабость к сюжетам из испанской жизни и истории (первоначальные очерки "Демона" и драма "Испанцы"), даже рисует портрет своего воображаемого предка.

Отец поэта, Юрий Петрович Лермонтов, родился в 1787 году; по окончании курса в 1-м кадетском корпусе, он поступил на службу в Кексгольмский пехотный полк, а оттуда перешел в свой родной корпус; в 1811 г., будучи в чине капитана, вышел в отставку, по болезни, и поселился с сестрами в своем родовом имении Кроптовке, Ефремовского уезда, Тульской губ. По отзывам близко знавших Юрия Петровича, человек он был от природы добрый и отзывчивый, но крайне легкомысленный и несдержанный, в минуты раздражения способный на самые дикие выходки; к тому же, под влиянием провинциальной жизни, Ю. П., по-видимому, преждевременно опустился.

По соседству с Кроптовкой было имение Арсеньевых - Васильевское, куда часто наезжала жена Михаила Васильевича Арсеньева, Елизавета Алексеевна, урожденная Столыпина, со своею единственной дочерью Марьей Михайловной. Здесь-то Ю. П. Лермонтов и познакомился со своею будущей женою, которую он очень скоро пленил счастливой наружностью и столичным лоском. Мать Марьи Михайловны была против брака дочери, считая его неравным, но вынуждена была уступить настойчивым просьбам своей любимицы; а чтобы не разлучаться с дочерью, поручила зятю управлять ее имениями - Тарханы и Михайловское, в Чембарском уезде Пензенской губ. Брак Юрия Петровича с Марьей Михайловной, болезненной, романтически настроенной женщиной, был по любви, но семейное счастье продолжалось, по-видимому, очень недолго.

Осенью 1814 г. больная Марья Михайловна с мужем и матерью отправилась в Москву и поселилась в доме генерала Ф. Н. Толя на Садовой ул., против Красных ворот. Со 2 на 3 октября здесь и родился у Лермонтовых сын, названный в память деда со стороны матери - Михаилом. Рождение сына нисколько не улучшило отношений между родителями, а весною 1817 г. Марья Михайловна Лермонтова "в слезах угасла", оставив трехлетнего ребенка на попечение бабушки.

В чуткую душу ребенка глубоко запали трогательные звуки колыбельной песни, которую певала ему покойная мать; "ее не могу теперь вспомнить, - пишет М. Ю. в 1830 г., - но уверен, что если б услыхал ее, она произвела бы прежнее действие".

Е. А. Арсеньева очень скоро привязалась к внуку и перенесла на него всю свою любовь к умершей дочери; во с зятем отношения у нее до того обострились, что Юрий Петрович на 9-й день по смерти жены уехал в свое поместье и лишь изредка наведывался в Тарханы, запугивая Елизавету Алексеевну намереньем взять сына к себе в Кроптовку.

В Тарханах, в богатой помещичьей усадьбе, окруженный общей заботой и баловством, М. Ю. Лермонтов и провел свои детские и отроческие годы.

В раннем детстве Лермонтов перенес какую-то тяжелую болезнь, которая надолго приковала его к постели и оставила следы на всю жизнь; этой болезни Лермонтов был обязан сильной кривизною ног; кроме того, он всегда был предрасположен к различным болезням на золотушной почве.

Частое одиночество, неизбежное для больного ребенка, лишенного семьи в собственном смысле этого слова, приучило мальчика слишком рано задумываться над всем и без меры погружаться в мир фантазий, мечты и грусти. Как Саша Арбенин в отрывке из начатой повести, Лермонтов "шести лет уже заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу... Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой... Он воображал себя волжским разбойником, среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен, под свистом волжской бури. Вероятно, что раннее развитие умственных способностей немало помешало его выздоровлению…" (Полное собрание сочинений в "Академической Библиотеке Русских Писателей", т. IV, стр. 299-300).

Болезненное состояние внука требовали частых поездок Е. А. Арсеньевой на Кавказ, который с тех пор делается поэтической родиной Лермонтова, неизменным вдохновителем и пестуном его музы.

"Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое, вы носили меня на своих одичалых хребтах; облаками меня одевали; вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас да о небе" (I, 105).

Здесь же, на Кавказе, десятилетним мальчиком Лермонтов впервые узнает "тоску любови знойной": "это была страсть сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь... О, сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум!.. Горы Кавказские для меня священны…" (IV, 349-350).

Когда мальчик начал подрастать, Е. А. Арсеньева взяла к себе в дом сына одного из соседей по имению, Н. Г. Давыдова, и двух родственников, двоюродных братьев Миши: сначала М. А. Пожогина-Отрошкевича, сына родной сестры Ю. П. Лермонтова, а потом - Акима Павловича Шан-Гирея, сына своей родной племянницы. Часто и подолгу гостили также в Тарханах братья Юрьевы, дальние родственники бабушки, и князья Максутовы. По воспоминаниям А. П. Шан-Гирея, в Тарханах дом всегда был битком набит народом, и жилось там очень весело.

Правда, сама бабушка всегда была задумчива и грустна, не снимала траурного черного платья, но ко всем относилась ласково и любила, чтобы молодежь играла и веселилась. Когда собирались соседки, устраивались танцы, и раза два был домашний спектакль; Мишель - смуглый, с черными блестящими глазками, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос над лбом, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль, - проявлял большие способности к искусствам: довольно порядочно рисовал акварелью и лепил из крашеного воска целые картины; но поэтических талантов не обнаруживал и сочинения на задаваемые темы писал ничуть не лучше своих товарищей ("Русское Обозрение", 1890 г., кн. VIII, стр. 725-727).

В воспоминаниях другого сверстника маленький Миша Лермонтов рисуется не иначе как с нагайкой в руке, властным руководителем детских забав, болезненно-самолюбивым, экзальтированным ребенком ("Русская Старина", 1896 г., кн. VI, стр. 648. Cp. "Русский Архив", 1881 г., кн. III, стр. 457-58).

Первыми учителями были гувернеры-французы Жако и Канэ, домашний доктор Ансельм Левис и какой-то беглый Кефалонийский грек, занимавшийся, впрочем, больше скорнячеством, чем уроками.

Осенью 1827 г. Е. А. Арсеньева переехала в Москву, желая определить своего внука в Университетский Благородный пансион. Для подготовки мальчика к экзаменам приглашен был один из воспитателей Пансиона, учитель латинского и русского языков, Алексей Зиновьевич Зиновьев. Домашним воспитателем оставался переехавший из Тархан француз Канэ, пленный офицер Наполеоновской гвардии, сумевший внушить своему питомцу неизменный интерес и уважение к "герою дивному" и "мужу рока". По смерти Канэ взяли в дом французского эмигранта Жандро (Gendroz), выведенного Лермонтовым в "Сашке", под именем маркиза de Tess, "педанта полузабавного", "покорного раба губернских дам и муз", "парижского Адониса" (II, 167-171). Жандро пробыл в доме Арсеньевой недолго, и его сменил англичанин Виндсон, под руководством которого Лермонтов начал учиться по-английски и, как выражается Шан-Гирей, "передразнивать" Байрона.

В 1828 г. Лермонтов поступил в 4-й класс Университетского Благородного пансиона, где как известно, издавна преобладало литературное направление. Насколько поощрялись среди учащихся занятия литературой, можно видеть из того, что сам инспектор пансиона, М. Г. Павлов, готов был помещать сочинения воспитанников в проектировавшемся журнале "Каллиопа". Не преследовались, конечно, и ученические рукописные журналы; в одном из них - "Утренней Заре" Лермонтов был самым деятельным сотрудником и поместил первую свою поэму "Индианка" ("Русское Обозрение", 1890 г., кн. VIII, стр. 727).

К выпускным экзаменам, носившим публичный характер, приурочивались литературно-музыкальные собрания, на которых воспитанники пансиона декламировали, пели и играли. На одном из таких актов Лермонтов с большим успехом читал элегию Жуковского "Море" ("Русское Обозрение", 1890 г., кн. VIII, стр. 727), а на другом - исполнил на скрипке "аллегро из Маурерова концерта" ("Дамский Журнал", 1830 г., № 1, стр. 30-31).

Учился Лермонтов очень хорошо, так что на переходном экзамене в 5-й класс получил шесть высших баллов (4) и только две тройки (по Закону Божию и латинскому языку). Из его пансионских наставников, кроме Зиновьева, известны: Дмитрий Никитич Дубенской, преподававший латинский и русский языки, Александр Степанович Солоницкий, учитель рисования, Михаил Григорьевич Павлов, инспектор пансиона, и небезызвестный писатель Семен Егорович Раич.

В старших классах русскую словесность преподавал А. Ф. Мерзляков, о котором Лермонтов был, по-видимому, невысокого мнения; по крайней мере, известно, что Лермонтов возмущался его критикой стихотворения Пушкина "Буря мглою небо кроет", где все сравнения Мерзлякову казались "невозможными и неестественными". Поэтические опыты самого Лермонтова Мерзляков поощрял, снисходительно замечая: "молодо, зелено" ("Русская Старина", 1884 г., кн. XII, стр. 589).

Из своих школьных друзей Лермонтов несколько раз вспоминает Сабурова и Дурнова. "Женский характер" Сабурова, презревшего "священной дружбы узы", не понимавшего "пылкого сердца" своего друга, доставил юному поэту немало разных огорчений и не раз наводил его на грустные размышления,

…что в свете нет друзей,

Нет дружбы нежно-постоянной,

И бескорыстной, и простой! (I, 47).

Искреннее и сердечнее были отношения с "невинным нежною душою" Дурновым, которого поэт называет своим "первым и последним" другом. Большинство товарищей недолюбливали Лермонтова за его насмешливый характер и приставанья ("пристанет - так не отстанет"); между прочим, называли его почему-то "лягушкой" (Воспоминания А. М. Миклашевского в "Русской Старине", 1884 г., кн. XII, стр. 590).

В Москве жило много родственников Е. А. Арсеньевой (Лопухины, Верещагины, Бахметевы, Столыпины), и Лермонтов, как Печорин в "Княгине Лиговской", мог называть себя "племянником двадцати тысяч московских тетушек". Особенно близкие и дружественные отношения установились с семейством Лопухиных, состоявшим из старика-отца, сына Алексея и трех дочерей: Марьи, Варвары и Елизаветы.

В письмах к старшей кузине, Марье Александровне, Лермонтов называет ее "наперсницей своих юношеских мечтаний" и с грустью вспоминает, как она облегчала самые сильные его горести: "Мне бы очень хотелось с вами повидаться..., потому что возле вас я нашел бы себя самого, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности, одаренным, наконец, всеми благами, которых люди не могут у нас отнять, и которые сам Бог у меня отнял!.." (IV, 399).

Несколько позже, будучи уже студентом, Лермонтов страстно влюбился в младшую кузину, Варвару Александровну, и "верные мечты" навеки сохранили этот нежный образ в мятежной груди поэта, "как бледный призрак лучших лет".

По воспоминаниям Шан-Гирея, молоденькая, милая, умная, всех очаровывающая В. А. Лопухина - была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но глубоко и сильно. Временно заглушенное новою обстановкой, шумною жизнью, успехами в обществе и литературе, оно внезапно и резко пробудилось вновь при неожиданном известии о замужестве любимой девушки. Любовь к Вареньке сохранилась на всю жизнь, несмотря на частые увлечения поэта.

Одной тобою жил поэт,

Скрываючи в груди мятежной

Страданья многих, многих лет.

Назло враждующей судьбе

Имел он лишь одно в предмете:

Всю душу посвятить тебе

И больше никому на свете (III, 91).

И новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог:

Так храм оставленный - все храм,

Кумир поверженный - все бог! (II, 209).

На лето бабушка Лермонтова уезжала в подмосковное имение своего брата - Середниково, куда наезжали и другие родственники Столыпиных. Летом 1830 г. по соседству с Середниковым жила Александра Михайловна Верещагина и ее подруга, Екатерина Александровна Сушкова, с которой Лермонтов познакомился еще в Москве, бывая у Верещагиных. Молодежь собиралась вместе, устраивали прогулки, кавалькады, пикники. Большой охотник до женского общества, Лермонтов принимал живейшее участие во всех занятиях и развлечениях, ухаживая за барышнями - сверстницами и влюбляясь то в одну, то в другую.

По рассказам Сушковой, барышни обращались с Мишелем как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. "Такое обращение, - вспоминает Е. А. Сушкова, - бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов" (Записки", стр. 80-81).

Особенно часто подсмеивались над Лермонтовым из-за его прожорливости и неразборчивости в пище ("Русская Старина", 1896 г., кн. VІ, стр. 648-49). Повод к разным насмешкам подавала, вероятно, и наружность мальчика, "неуклюжего, косолапого, с красными, но умными, выразительными глазами, со [счаст]ливой улыбкой" - как описывает его Е. А. Сушкова ("Записки", стр. 78) [Насколько известно, Лермонтов не отличался счастливой наружностью, и это служило для него, как для большого эстета и художника, источником многих огорчений. Подобно Печорину в "Княгине Лиговской" и Лугину в отрывке из начатой повести, поэт, увлекаясь сам наружной красотою, преувеличивал свои физические недостатки, думал, что "степень его безобразия исключает возможность любви", "сделался недоверчив и приучился объяснять внимание или ласки женщин расчетом или случайностью" (IV, 145 и 292)].

Подшучивания кузины, Саши Верещагиной, носили, видимо, добродушный и дружеский характер; тогда как Сушкова своим грубоватым кокетством доставила мальчику много мук и слез, и потом, когда они встретились при совершенно иной обстановке, Лермонтов отмстил ей очень зло и жестоко.

Весною 1830 г., когда началось преобразование Благородного пансиона, Лермонтов подал прошение об увольнении и начал готовиться к поступлению в Московский университет. Осенью того же года он держал экзамены в Комиссии из университетских профессоров, был найден способным к слушанию профессорских лекций и зачислен в студенты Нравственно-Политического Отделения. Как известно, наука и преподавание в тогдашнем Московском университете стояли очень невысоко, так что Пушкин не без оснований писал Погодину (в конце июня 1831 г.): "Ученость, деятельность и ум (несносны) чужды Московскому университету". Профессора читали лекции по чужим руководствам: "словесность - по Бургию", "право - по Гейнекцию", "всеобщую историю - по Пелицу" и т. д., откровенно сознаваясь, что "умнее не сделаешься, хоть и напишешь свое собственное". "Солнце истины светило тогда тускло и холодно", - жалуется К. С. Аксаков, поступивший в Московский университет через два года после Лермонтова. Больше лекций и профессоров развивала студентов аудитория: юным столкновением, обменом мыслей, чтением. "В опальный Московский университет, - замечает Герцен, - как в общий резервуар, вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев; в его залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее…"

Что касается Лермонтова, то он, кажется, очень мало интересовался студенческою жизнью, держался в стороне от товарищей и на всех производил загадочное и неприятное впечатление. "Студент Лермонтов, - вспоминает один из его однокурсников (П. Ф. Вистенгоф), - в котором тогда никто из нас не мог предвидеть будущего замечательного поэта, имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания. Он даже и садился постоянно на одном месте, отдельно от других, в углу аудитории, у окна, облокотясь, по обыкновению, на один локоть и углубясь в чтение принесенной книги, не слушал профессорских лекций. Это бросалось всем в глаза. Шум, происходивший при перемене часов преподавания, не производил никакого на него действия. Роста он был небольшого, сложен некрасиво, лицом смугл; темные его волосы были приглажены на голове, темно-карие большие глаза пронзительно впивались в человека. Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное к себе нерасположение. Иногда в аудитории нашей, в свободные от лекций часы, студенты громко вели между собой оживленные беседы о современных интересных вопросах. Некоторые увлекались, возвышая голос. Лермонтов иногда отрывался от своего чтения, взглядывал на ораторствующего, но как взглядывал! Говоривший невольно конфузился, умалял свой экстаз или совсем умолкал. Ядовитость во взгляде Лермонтова была поразительна. Сколько презрения, насмешки и вместе с тем сожаления изображалось тогда на его строгом лице…" ("Исторический Вестник", 1884 г., кн. V, стр. 332-337). По рассказам того же Вистенгофа, Лермонтов точно так же чуждался своих товарищей и вне стен университета.

"Лермонтов любил посещать каждый вторник тогдашнее великолепное Московское Благородное Собрание, блестящие балы которого были очаровательны. Он всегда был изыскано одет, а при встрече с нами делал вид, будто нас не замечает. Непохоже было, что мы с ним были в одном университете, на одном факультете и на одном и том же курсе. Он постоянно окружен был хорошенькими молодыми дамами высшего общества и довольно фамильярно разговаривал и прохаживался по залам с почтенными и влиятельными лицами. Танцующим мы его никогда не видали".

По-видимому, к самому Лермонтову можно отнести многое из того, что он рассказывает о студенческих годах Печорина в "Княгине Лиговской" (IV, 123-124).

В бытность Лермонтова в Московском университете, там разыгралась (16 марта 1831 г.) известная "Маловская история", рассказанная Герценом в "Былом и Думах". В числе пострадавших имя Лермонтова официально не значится (см. "Русский Архив", 1901 г., № 2, стр. 316-324), но он - как передает его товарищ и друг Н. И. Поливанов - был замешан в эту историю и ожидал больших неприятностей для себя: под впечатлением суда над участниками написано стихотворение (в альбом Н. И. Поливанову) "Послушай! вспомни обо мне…" ("Русская Старина", 1875 г., т. XII, стр. 812-814).

Более серьезные последствия для Лермонтова имели его столкновения с профессорами на репетициях и экзаменах. "Перед рождественскими праздниками, - рассказывает Вистенгоф, - профессора делали репетиции, т. е. поверяли знания своих слушателей за пройденное полугодие и, согласно ответам, ставили баллы, которые брались в соображение потом на публичном экзамене. Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос. Лермонтов начал отвечать бойко и с уверенностью. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:

- Я вам этого не читал. Я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?

- Это правда, господин профессор - отвечал Лермонтов - того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись. Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику. Дерзкими выходками этими профессора обиделись и постарались срезать Лермонтова на публичных экзаменах". В результате Лермонтову, как и многим другим студентам, предложено было остаться второй год на том же курсе, но он, задетый за живое, предпочел совсем оставить Московский университет и перейти в Петербургский. Е. А. Арсеньева одобрила намерения внука, и в конце лета они переехали из Москвы в Петербург.

Расставшись с Москвою, Лермонтов пишет своей кузине Марье Александровне Лопухиной: "Москва моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив. Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать?.." (IV, 313 и 393).

...Покуда я живу,

Клянусь, друзья, не разлюбить Москву...

Москва, Москва!... Люблю тебя, как сын,

Как русский, - сильно, пламенно и нежно!.. (IІ, 144-145).

Но воспоминания об университете (см. поэму "Сашка", II, 181-182) звучат явной иронией. П. Ф. Вистенгоф также добавляет, что Лермонтов с негодованием покинул Московский университет, отзываясь о профессорах как о людях отсталых, глупых, бездарных, устарелых, как равно и о тогдашней университетской нелепой администрации ("Исторический Вестник", 1884 г., кн. V, стр. 337). Среди студентов ходило по рукам стихотворение Лермонтова к университету, начинавшееся так:

Хвала тебе, приют лентяев,

Хвала, ученья дивный храм,

Где цвел наш бурный Полежаев,

Назло завистливым властям.

Хвала и вам, студенты-братья... ("День", 1863 г., № 42).

Еще до переезда Лермонтова в Петербург умер его отец, Юрий Петрович. Впоследствии М. Ю. оплакал его в стихотворении "Ужасная судьба отца и сына" (I, 284-285).

Отношения Ю. П. Лермонтова к теще, Е. А. Арсеньевой, до конца жизни не наладились; он несколько раз собирался увезти сына к себе, но по недостатку средств на воспитание не мог выполнить своих угроз. Эти распри между отцом и бабушкой всей тяжестью падали на сына и доставили ему много "мук и бессонниц", как выражается Юрий в драме "Menschen und Leidenschaften", имеющей несомненное автобиографическое значение. "Я здесь, как добыча, раздираемая двумя победителями, и каждый хочет обладать ею... Мой долг, долг природы, и благодарность - в какой вы ужасной борьбе между собой…" (III, 120 и 114). Умирая, Юрий Петрович оставил очень трогательное завещание сыну: "Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою. Тебе известны причины моей с тобою разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самой чувствительнейшей для себя потерею, и Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоем ко мне ничего не потерял. Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках ее в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия. Скажи ей, что несправедливости ее ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о ее заблуждении, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я был готов любить ее всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины! Но Бог да простит ей сие заблуждение, как я ей его прощаю" ("Исторический Вестник", 1898 г., № 10).

К книгам Лермонтов пристрастился очень рано и, будучи еще в пансионе, перечитал все, что было лучшего, не только в русской, но и иностранной литературе, а затем и сам начал, как он выражается, "марать" стихи. За период времени с 1828 по 1832 г. до нас дошло около 300 лирических стихотворений, 15 поэм ("Черкесы", "Кавказский Пленник", "Корсар", "Два брата", "Джюлио, "Литвинка", "Две невольницы", "Исповедь", "Последний сын вольности", "Азраил", "Ангел смерти", "Каллы", "Аул Бастунджи", "Измаил-Бей" и "Демон"), три драмы ("Испанцы", "Menschen und Leidenschaften" и "Странный человек") и одна повесть ("Вадим"). Уже в самых ранних произведениях Лермонтова сказались все характерные черты его музы: грусти ранняя печать, жизни тяготенье, жажда забвенья; бесплодное раскаянье, мятежная тоска, буря тягостных сомнений, неясные мечты, пылкая любовь свободы, с небом гордая вражда, отзыв беспокойный неведомых мук, тайная грусть обманутой любви, неверие в счастье, месть судьбе и людям, славы жадные муки, мрачные предчувствия рокового конца. Пятнадцатилетний юноша все проклинает, "как лживый сон, как призрак дымные мечты", оплакивает "обломки сей жизни остылой", презирает судьбу и мир, живет "не веря ничему и ничего не признавая", скорбит о "годах развратных", жалуется на "старость без седин", на усталость от земных забот, на скуку, на пережитые надежды. Среди людей он чувствует себя, как "дуб в стране пустынной", как "камень меж камней", как "лист, грозой оборванный", как "беспечный странник, для мира и небес чужой", как "шести досок жилец уединенный… оставленный, забвенный". Люди, в глазах поэта - "ничтожная толпа" (I, 176), "собрание глупцов и злодеев" (III, 161. Ср. III, 170; I, 92, 176). Главный источник страданий и мук - неразделенное чувство, "погибшая любовь". Поэт хотел "сыскать отраду бытия" в женском сердце: "любил всем напряженьем сил", "любил и телом и душой" - но

Обманут жизнью, был во всем,

И ненавидя, и любя (I, 287. Ср. I, 129, 167, 256).

А без любви нет смысла и в жизни: "надо любить, чтобы быть счастливу". Поэт чувствует в душе своей "силы необъятные", жаждет великих подвигов и славы:

Я рожден, чтоб целый мир был зритель

Торжества иль гибели моей (I, 302. Ср. I, 144, 255).

Но в то же время поэта не оставляет предчувствие, что свет не поймет великого (I, 261), и он погибнет "в цвете лучших дней" (I, 188), "без цели, оклеветан, одинок" (I, 255). Жизнерадостные нотки звучат чрезвычайно редко (I, 180 и 278-279: "Мой дом везде" и "Когда б в покорности незнанья"). Лишь близкое общение с природой несколько успокаивало поэта и унимало тревоги больного сердца. Природа наводит поэта на думы о Боге, о вечности, о мировой гармонии. Очень характерную картину внутренней жизни поэта, со всеми ее загадочными исканиями и мучительным надрывом, дает стихотворение "1831 года, июня 11 дня", которое по справедливости называют одной из первых страниц поэтической автобиографии Лермонтова.

Те же мотивы и в юношеских поэмах. Так, Кавказский пленник терзается прошлою мечтою о свободе и счастье, вспоминает места родной страны. (I, 17).

Корсар, бледный, худой, вскормленный чужой семьей, потерял единственного брата, "предмет всех радостей любимых". Долго он, храбрый, кровожадный, носился в бурях боевых, чего-то страшного ждал, грустил, томился и желал, а потом омертвел,

Для нежных чувств окаменел (I, 37 и 40).

На бледном челе Джюлио, который обманул мечты невинной Лоры, - следы раскаянья и мук на всю жизнь.

Apсений в поэме "Литвинка" избегает доверчивых бесед, презрением дышет его привет, он даже лаской гостя унижает. Обманутый любимой женщиной, он "из безумца стал злодей".

Герой "Исповеди", молодой отшельник, обвиненный в преступлении, не ищет оправданья:

Он знал людей и знал закон,

И ничего от них не ждал... (I, 219).

Вадим в "Последнем сыне вольности", когда пред властию чужой склонилась гордая страна, - покидает край родной,

И в мире может только месть

Опять назад его привесть!.. (I, 236).

Измаил-Бей - "лишний меж людьми".

Посланный отцом к русским, где он вкусил "разврата, яда просвещенья", Измаил вернулся на родину с мертвым сердцем и опустошенною душою. Старик для чувств и наслажденья, без седины между волос, повсюду ищет самозабвенья и покоя, но детям рока места в мире нет, и он кончает жизнь, как начал, - одинок...

Беспредметная тоска, разочарование, пресыщение, туман неопределенных желаний, сильные, но неясные порывы - все это характеризует и Демона, любимое детище нашего поэта.

Поэма "Демон", начатая Лермонтовым в 1829 году, несколько раз переделывалась и была закончена не позже 1839 года, когда поэт давал ее читать Жуковскому (Дневники В. А. Жуковского. С примечаниями И. А. Бычкова. СПб., 1903 г., стр. 508) и хотел даже напечатать отрывки (И. Панаев, "Литературные воспоминания", стр. 256). В первоначальных очерках поэмы (II, 384-412) действие происходит в Испании; героиня - молодая отшельница, любимая "посланником рая, ангелом нежным"; в первом очерке душа обольщенной демоном "смертной (монахини)" улетает в ад, во втором и четвертом "ангел милый" и вся природа с ним молятся Творцу за душу "грешницы младой", в окончательной редакции - благо Божие решенье, и рай открылся для любви (II, 380-381).

Лермонтову, несомненно, известны были многие художественно-поэтические обработки легенд о дьяволе: "Потерянный рай" Мильтона, "Мессиада" Клопштока, "Каин", "Небо и Земля", "Манфред" Байрона, "The Loves of thе angels" Toмаса Мура, "Eloa, ou la soeur des anges" Альфреда де Виньи, "Фауст" Гете, "Маrmion" Вальтера Скотта и др. Но что касается основной идеи всей поэмы, а также обрисовки ее главного героя, то здесь Лермонтов вполне самостоятелен и независим от своих западноевропейских великих предшественников. В "Демоне" нужно искать того, что передумал, пережил и перестрадал сам поэт, назвавший свою поэму "простым выражением тоски, мой бедный ум томившей столько лет" (II, 414).

В драмах и повести Лермонтов пытается облечь в более реальные, бытовые очертания печаль души своей и тот "могучий образ", какой, бывало, возмущал юный ум поэта.

Фернандо (в драме "Испанцы") не имеет ни друга, ни родни, ни места в целом королевстве, где б мог найти приют; вся жизнь его в страданьях - он в них живет, он к ним привык (III, 17, 50). Но страсти в нем кипят сильнее, чем все земные бури.

Юрий Волин ("Menschen und Leidenschaften") - человек без настоящего и будущего, с одним прошедшим. Когда-то он нетерпеливо старался узнавать сердце человеческое, пламенно любил природу, мечтал о свободе человечества - но сон этот миновался, потому что он слишком хорошо узнал людей... Их несправедливости и злоба оттолкнули и ожесточили его навсегда. Обманутый любовью и дружбой, проклятый отцом, Юрий решается насильно покончить жизненные счеты и принимает яд. "Мое терпенье кончилось... кончилось... я терпел, сколько мог... но теперь... это выше сил человеческих!.. Что мне жизнь теперь, когда в ней все отравлено?.. Я молился... не было спасенья... я страдал... ничто не могло его тронуть!.." (III, 143).

Глубоко несчастен в своем одиночестве и Владимир Арбенин (драма "Странный человек"). "Никто меня не понимает, никто не умеет обходиться с этим сердцем, которое полно любовью и принуждено расточать ее напрасно... (III, 150-151). "Никто... никто... ровно, положительно никто не дорожит мною на земле... Я лишний!.." (III, 202). Проклятый отцом, Арбенин решается испытать последнее на земле - женскую любовь, но скоро и эта последняя нить, привязывающая его к жизни, обрывается. "Бог, Бог! во мне отныне к Тебе нет ни любви, ни веры!.. Но не наказывай меня за мятежное роптанье... Ты, Ты сам нестерпимою пыткой вымучил эти хулы... Зачем Ты дал мне огненное сердце, которое любит до крайности и не умеет так же ненавидеть! Ты виновен, пускай Твой гром упадет на мою непокорную голову! Я не думаю, чтоб последний вопль погибающего червя мог Тебя порадовать…" (III, 201). "Где мои исполинские замыслы? К чему служила эта жажда к великому? Все прошло!.." (III, 192).

В самой тесной связи с героями поэм и драм стоит и герой повести "Вадим". "Его товарищи не знали, кто он таков, но сила души обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда, они уважали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона, но не человека…" (ІV, 2). "Он был дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий, не желающий, не сожалеющий ни о чем, завладевший прошедшим и будущим, которые представлялись ему пестрой картиной, где он находил много смешного и ничего жалкого. Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потом сокрушить ее. Если это было желание безумца, то, по крайней мере, великого безумца. Что такое величайшее добро и зло? Два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга" (ІV, 19). Ненасытное чувство мести, ненависть и презрение к людям наполняют все существо Вадимa. "Он думал: "если б я был чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник Бога!.. Другое дело - человек: чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти" (IV, 2).

Юношеские произведения Лермонтова, как и вся его поэзия, - продукт чисто индивидуального настроения, которое сложилось частью под влиянием прирожденных задатков и склонностей к меланхолии и рефлексии, частью - как результат несчастных жизненных случайностей (ранняя смерть матери, одинокое детство, болезнь, распри между отцом и бабушкой). Но немало здесь и чужого, наносного, вычитанного из книг.

А. Шан-Гирей вспоминает, что когда он в конце 1828 г. переехал в Москву, то нашел у Мишеля много русских книг: Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова, Пушкина. Из русских писателей наиболее заметное влияние оказал на Лермонтова Пушкин, пред которым поэт всю жизнь преклонялся. Отзвуки Пушкинской поэзии слышатся не только в юношеских опытах Лермонтова, но и в зрелых произведениях: общие сюжеты, мотивы, образы; нередко также Лермонтов заимствует у Пушкина отдельные стихи и выражения и переносит их в свои пьесы целиком или же с небольшими вариациями. Поэма "Кавказский пленник" - пересказ Пушкинского сюжета с видоизменением конца; отрывок "Цыгане" - механическая переделка поэмы Пушкина "Цыгане" в драму или либретто для оперы. Начало поэмы "Последний сын вольности" (I, 226) близко напоминает "Осень" Пушкина; разговор Ноэми с Саррою во II действии "Испанцев" - ночной разговор Татьяны с няней в "Евгении Онегине"; конец первоначальных очерков "Демона" - пушкинского "Ангела". Стихотворение "Мой демон" навеяно "Демоном" Пушкина, "Два ворона" - "Шотландской песнью", "Олег" - "Олеговым щитом", "Примите дивное посланье" - "Ответом Е. Н. Ушаковой", "Ветка Палестины" - "Цветком", "Журналист, читатель и писатель" - "Разговором книгопродавца с поэтом", "Опять, народные витии"