Буланова-Трубникова, Ольга Константиновна

Буланова-Трубникова О. К.

[(1858—1942). Автобиография написана 15 января 1926 г. в Ленинграде.] — Я родилась в Петербурге в 1858 г., так что детство мое совпало с эпохой "великих реформ", эпохой общественного пробуждения и подъема, сменивших мертвый сон Николаевского царствования. Мать моя — Мария Васильевна Трубникова, старшая дочь декабриста Василия Петровича Ивашева, женщина выдающегося ума и способностей, для своего времени очень начитанная и образованная, с большой общественной жилкой и горячим интересом к общественной работе, выйдя замуж за моего отца К. В. Трубникова, основателя и издателя целого ряда газет, начиная с "Финансового Обозрения" и кончая "Биржевыми Ведомостями" и "Новым Временем", которое он продал Суворину, поселилась в Петербурге и быстро сблизилась с наиболее интеллигентными и прогрессивными представителями тогдашнего столичного общества. К числу ближайших друзей ее принадлежали братья Серно-Соловьевичи, через которых у нее создалась связь с более радикальным кружком Чернышевского; профессора: Ал. Ник. Энгельгардт и Анд. Н. Бекетов; будущие ее соратницы по женскому движению: А. П. Философова, М. А. Менжинская, Н. А. Белозерская, Н. В. Стасова и ее братья — известный художественный критик Вл. Вас. и не менее известный присяжный поверенный Дм. Вас. Стасовы; будущие сановники: А. А. Сабуров, И. И. Шамшин и др.

В доме у нас то происходили разговоры о правах женщин, то звучали оживленные споры о преимуществах русской музыки перед итальянщиной, то шла кипучая работа по организации различных женских обществ — первых ячеек женской самодеятельности, женских трудовых артелей, и борьба за высшее образование для женщин.

Через все мое детство красной нитью проходит столкновение двух течений: с одной стороны, гуманные и демократические, подчас даже нигилистические воззрения моей матери, внушавшей нам уважение к труду и своим примером искоренявшей всякие барские замашки, и рядом постоянное вмешательство отца, человека крайне деспотичного и совершенно не разделявшего передовых идей своей жены.

В семье нашей существовал культ декабристов, о них всегда говорили с благоговением, чему немало способствовало присутствие нашей старушки-няни, живой свидетельницы жизни их на каторге и поселении. Крепостная родителей моего деда-декабриста, она вызвалась ехать в далекую Сибирь с его невестой, моей бабушкой К. П. Ле Дантю, прожила с ними все время их пребывания в Петровском заводе и на поселении, вынянчила всех их детей и была им верным и преданным другом. Пользуясь полным доверием Ивашевской семьи, она неоднократно ездила из Сибири в Симбирск и обратно, перевозя деньги и исполняя разные секретные поручения. О декабристах она всегда говорила со слезами на глазах и проклинала их мучителя — царя Николая, которого мы, дети, привыкли ненавидеть чуть ли не с пеленок.

Имена тогдашних передовых борцов, как Чернышевский и Михайлов, Герцен и Гарибальди, были знакомы нам с детства. За границей, где я и вторая сестра моя Мария жили в 68 и 69 году, общество моей матери составляли политические эмигранты и члены Интернационала, а учителем нашим был П. Ив. Якоби — польский изгнанник.

По возвращении из-за границы меня отдали в только что открытую первую частную женскую гимназию М. П. Спешневой с очень обширным курсом и новыми методами преподавания, где задачей ставилось развить уменье самостоятельно работать. Со мной вместе учились там сестра О. Э. Веймара, сестра А. П. Корба, родственницы Иванчина-Писарева, дочери профессора Бекетова. Я жадно училась и много читала, главным образом беллетристику русскую и иностранную, политические же вопросы совершенно отсутствовали в моей жизни в школьные годы, и лишь окончив гимназию, когда я готовилась к поступлению на женские врачебные курсы при Николаевском Военном госпитале, куда не дозволялось поступать раньше 20 лет, мы с сестрой познакомились с первой революционеркой. Это была Е. Д. Дубенская, привлекавшаяся по делу 193, затем поступившая воспитательницей к детям дяди моего, присяжного поверенного А. А. Черкесова, владельца известного книжного магазина и библиотеки, сыгравших в свое время крупную культурную роль.

Рассказы Е. Дубенской о героической борьбе русской интеллигенции с царизмом, о личностях выдающихся революционеров — ее товарищей и друзей, книги, которые она давала читать, явились настоящим откровением для нас. Мы познакомились с нередко приезжавшими к ней в гостеприимную Поповку, подгородное имение Черкесовых, О. Э. Веймаром, Д. Ал. Клеменцем и С. М. Кравчинским, фигуры которых были лучшей иллюстрацией к ее рассказам.

Осенью, когда мы вернулись в город, Е. Дубенская свела нас со своими друзьями-чайковцами, сестрами Корниловыми, и мы обе с головой бросились в работу с Любовью Ив. Сердюковой-Корниловой и молоденькой слушательницей фельдшерских курсов Марией Клав. Решко, обслуживая ссыльных и заключенных. Этот кружок был той ячейкой, из коей потом вырос политический Красный Крест. Собирались деньги, устанавливались связи с ссыльными и заводились нелегальные отношения с тюрьмами. Так, я вела сношения с Домом Пр. Зак. через одну надзирательницу, доставлявшую мне письма сидевших женщин.

Мало-помалу мы перезнакомились со многими жившими в Петербурге революционерами. Чаще других по разным конспиративным делам приходилось видаться, обыкновенно в библиотеке на углу Невского и Литейной, с Д. А. Клеменцом и А. И. Иванчиным-Писаревым, с которыми впоследствии я вновь встретилась в Минусинске, где они отбывали ссылку. Мы с сестрой пользовались большим доверием революционеров за свою осторожность и острую память, позволявшую нам помнить назубок все адреса и клички, не прибегая к записной книжке. Сам строгий "дворник" Ал. Михайлов говорил, что всегда спокойно идет на свидание с нами, в уверенности, что "Долгорукие", как окрестила нас Геся Гельфман, не приведут ни одного шпика. Квартира наша постоянно служила для свидания революционеров. Бывали у нас В. Н. Фигнер, ее сестра Евгения, Морозов, О. Любатович, С. Л. Перовская, Богданович, Колоткевич, М. Н. Оловенникова, Геся Гельфман, а позже Стефанович и Дейч. Все они, особенно Перовская, относились с большим уважением к моей матери и всегда старались урвать мунутку, чтобы побеседовать с нею. Мать горячо сочувствовала их целям, но решительно отвергала террор, и это было вечным предметом споров. Нечего говорить, как под влиянием такого общества рос наш энтузиазм и беззаветная готовность служить делу революции.

В 79 году, когда после Липецкого съезда произошло разделение партий, мы примкнули к партии Черного Передела, а с народовольцами у нас сохранились лишь личные отношения, и мы продолжали оказывать им разные услуги по старой памяти.

К этому времени относится наше знакомство с флотской молодежью чернопередельческого направления, в число которой входили гардемарины Анатолий Буланов, Сергей Вырубов, Ник. Лавров, Вл. Дружинин, Налимов, И. Петров, Муравьев, Вл. Философов и кузен его, студент Дм. Философов — будущий министр торговли и промышленности. Все это были славные, дружные между собой юноши; большинство не отличалось начитанностью, но было настроено очень революционно и, кроме пропаганды среди своих матросов, они доставали через минеров динамит и готовы были на всякое опасное предприятие. Некоторые из них, как Философовы, Муравьев, Дружинин, скоро отстали от движения.

После провала типографии с № 1 "Черного Передела" и ареста Аптекмана, Крыловой и др. дальнейшая работа перешла к кружку М. Решко, "активной части нашей периферии, которой самой пришлось стать центром", как ее называет Аксельрод. П. Б. Аксельрод, ознакомившись с личным составом группы, как бы санкционировал ее преемственность с погибшим первым ядром; при его участии вырабатывалась программа и объяснительная к ней записка, отправленная затем к заграничникам; он же руководил и практической постановкой дела. В состав петербургской группы Ч. П., так сказать — второго призыва, входили: М. Решко с братом Константином, А. Буланов с упомянутыми выше моряками, Евг. Козлов, Е. Козлова, учитель А. Ульянов, Н. П. Ульянова, А. Бонч-Осмоловский, мы с сестрой, студенты Шефтель, К. Я Загорский, А. Л. Блок, П. Семенов, Е. Дубровин, В. Ченыкаев, Н. Лаврентьев, М. Симзен, М.Уваров, Переляев, медички Кланг, Золотарева, Бычкова и др. В Москве тоже сформировался кружок, куда входили петровцы, техники и студенты университета, в числе их были: Ефрон, Ромм и Елизавета Дурново.

Заграничная группа Ч. П., в лице Плеханова, Стефановича, Дейча и Засулич, находилась в непрерывном общении со своими петербургскими молодыми товарищами, которым они в № 2 и передали дальнейшее ведение органа. Сношения с заграницей лежали на моей обязанности, и за дешифровкой одного объемистого письма Л. Г. Дейча меня чуть не застал приход полиции, явившейся арестовать нас с сестрой. Но полицейские нравы тогда еще были довольно патриархальны, и нам удалось при обыске скрыть полученную корреспонденцию. Арест был непродолжителен, за ним последовали и другие обыски, домашние аресты и т. д., но все они пока кончались для нас благополучно за отсутствием улик, и, вероятно, родственные связи с сановным миром Петербурга тоже сыграли свою роль.

Редакционная работа лежала на А. П. Буланове и студентах-юристах Загорском и Шефтеле; последние, даровитые и образованные юноши, составляли главную литературную силу, и их особенно оберегали и старались возможно меньше допускать к занятиям с рабочими. К. Я. Загорского, ныне здравствующего, несмотря на старания Судейкина, чуявшего в нем врага и одно время подославшего к нему некоего студента Гребенчу, несколько психически расстроенного и откровенно посвятившего Загорского в судейкинские замыслы, так и не удалось привлечь к ответственности, и он благополучно окончил университет и стал профессором, составив себе имя научными трудами в области железнодорожных тарифных вопросов.

Ему, между прочим, принадлежит статья по поводу 1-го марта в № 4 "Черного Передела", где довольно громко звучат народовольческие нотки. Передовица в этом номере написана Булановым. Писал он и в "Зерне", рабочей газете, созданной А. П., который вел ее с неутомимой энергией и выпустил целых 6 номеров. Все выходившие номера подпольных газет и прокламаций я имела обыкновение относить в двух экземплярах В. В. Стасову, другу моей матери, перенесшему свою дружбу на меня, тогда хранителю Публичной Библиотеки, где он их и прятал.

Типография была устроена в Минске и просуществовала сравнительно долго, до января 1882 г., успев отпечатать 3, 4 и 5 номера "Черного Передела", 3, 4, 5 и 6 номера "Зерна" и прокламацию по поводу 1-го марта. Место ее нахождения было известно лишь двоим-троим членам группы; чаще всего ездил за готовыми номерами Буланов, привозил их и работавший там Матвей Гецов.

Выдающуюся роль в организации Черного Передела бесспорно играл Буланов, на личности которого я остановлюсь подробнее.

Анатолий Петрович родился 5 августа 1858 г. в небогатой чиновничьей семье. Отец его, служивший секретарем Римско-Католической Коллегии в СПб., отличался от обычного типа своих сослуживцев лишь неподкупной честностью, решительно отказываясь от взяток и не позволяя принимать "подарки" и жене своей, малограмотной немке — типичной мещанке. Вследствие этого семья жила очень бедно, и он не ног дать детям желательного образования. Сыновья его, Леонид и Анатолий, своим образованием обязаны себе самим; с 4-го класса Анатолий принужден был выйти из гимназии, так как родители не могли более платить за него, и самостоятельно приготовиться к трудным экзаменам в Морской Корпус. Старший брат его, Леонид, окончив гимназию и поступив в 75 году в Медико-Хирургическую Академию, сблизился с передовым студенчеством и принял активное участие в революционном движении. Через него Анатолий получал подпольную литературу и снабжал ею интересовавшихся товарищей. Начальство скоро заметило неодобрительный образ мыслей А. П., и когда он кончил курс первым с премией адм. Нахимова, его выпустили вторым, так как весь курс он числился простым рядовым. А. П. был еще в корпусе, когда был арестован его брат. Осенью 78 г. в СПб. усиленно разыскивались убийцы Мезенцова, и Леонид Буланов был схвачен 12-го октября на улице вместе с Адр. Михайловым, судился по процессу Веймара и был осужден на поселение. Отношение начальства к А. Б. после этого значительно ухудшилось, и вскоре его из Кронштадта перевели в Ревельский полуэкипаж, что считалось большой немилостью. В Кронштадте он вел пропаганду среди офицеров и нижних чинов и работал в Черном Переделе, для чего беспрестанно приезжал в город. Он был на редакционном собрании у М. Решко, когда туда нагрянула полиция. Все члены семьи Решко и их квартиранты, Уваров и Бычкова, были арестованы. Двое же находившихся при обыске офицеров — Буланов и Петров, назвавшиеся случайными гостями, после установления личности были освобождены.

Перевод в Ревель отрывал А. П. от налаженного дела, и главное — от занятий с рабочими, пропаганде среди которых он придавал первостепенное значение. Ввиду этого Буланов был очень обрадован, когда его начальник, адмирал, командовавший таможенной флотилией, однажды позвал его к себе и сказал, что получил предписание следить за молодым мичманом, но так как он "слава богу, не жандарм, то делать этого не намерен", а советует Буланову подать в отставку по домашним обстоятельствам, а он поддержит его просьбу. А. П. так и сделал и через короткое время вернулся в Питер, сбросив мундир, и мог наконец всецело отдаться революционной работе. А работы было много. А. П. являлся одновременно и организатором, и литератором, и пропагандистом, выступал среди учащейся молодежи на диспутах с народовольцами по программным вопросам, поддерживал сношения с сочувствующими либералами, вел орган, ездил в Минск.

Между тем дела организации шли не блестяще. Молодежь относилась с симпатией к проповеди народнических идей, но в Черный Передел не шла; ее захватывали ближайшие задачи, борьба за политическую свободу, выставленные Народной Волей лозунги, которые казались более жизненными и отвечающими требованиям минуты. После арестов, вызванных предательством шпионов Жаркова и Прейма, убитого двумя рабочими летом 81 года на Смоленском кладбище, ряды чернопередельцев редели и редели, не пополняясь новыми работниками. Наличные члены организации разрывались на части, стараясь поспеть всюду. Некоторые надежды возлагались еще на московскую группу, но поездка А. П. туда разбила эти иллюзии: в Москве также все наиболее деятельные и преданные люди были изъяты из обращения, а уцелевшие по тем или иным причинам не могли всецело посвятить себя революционной работе. Перед организацией встал грозный вопрос, как быть дальше, так как было ясно, что с такими силами вести дело невозможно. Надо было сложить оружие или слиться с другой организацией.

Вопрос о переходе в Народную Волю поднимался уже давно: об этом много говорил с нами еще Желябов, но тогда положение не представлялось столь критическим; с другой стороны, по сравнению с первой группой Ч. П., молодые чернопередельцы придавали больше значения завоеванию политической свободы и в своих взглядах значительно сблизились с народовольцами, как это особенно видно по № 4 "Ч. П.". Приехавший к тому времени Стефанович, видимо, стоял за это, и А. П., под давлением обстоятельств, усматривал в этом решении единственный выход. В октябре 81 г. наиболее деятельные из уцелевших чернопередельцев перешли в Народную Волю, обставив свое присоединение некоторыми условиями. По словам А. П., он и Стефанович должны были войти в Исполнительный Комитет, но статьи их, во избежание недоразумений, подлежали цензуре Тихомирова. А. П. выговорил себе пропаганду среди рабочих, что было легко осуществимо, так как при занятиях с последними вообще старались избегать указаний на партийные разногласия и, по свидетельству покойного В. С. Панкратова (кстати, ученика А. П.), рабочие обыкновенно не знали о фракционной принадлежности являвшихся к ним пропагандистов; при арестах и внезапных отъездах сплошь и рядом народовольцы передавали своих рабочих чернопередельцам и обратно.

Оставшиеся чернопередельцы выпустили еще один номер, а затем в конце года провалилась минская типография, организация распалась и перестала существовать.

Была, правда, попытка завести типографию в Дерпте, куда были высланы члены петербургской группы, студенты-ветеринары К. Решко и Переляев, а именно на квартире последнего, но она не осуществилась благодаря скоропостижной смерти его от разрыва сердца. Внезапная смерть одинокого студента вызвала приход полиции, которая при описи имущества натолкнулась на шрифт и типографские принадлежности, но так как слухи о находке быстро распространились по городу, то никто из посвященных в дело на квартиру Переляева не показывался, и дело с типографией так и заглохло. [Устройство этой типографии относится к позднейшему времени — к осени 1884 г. Хотя Решко и Переляев были чернопередельцами, но инициатором организации ее был П. Ф. Якубович, видный тогда член "Народной Воли". В типографии был напечатан № 10 "Народной Воли" и должен был печататься № 11. Смерть Переляева последовала в январе 1885 г. (см. "За сто лет" Бурцева, свидетельства Баха и др.). — В. Фигнер.]

Осенью Судейкин с особым рвением принялся за рабочих: масса их арестовывалась, всячески запугивалась и принуждалась к даче показаний или высылалась из столицы в случае запирательства. Был арестован и любимец А. П., способный и одаренный молодой рабочий Степан Белов, на которого А. П. возлагал большие надежды, так как он пользовался большим влиянием на товарищей. Просидел он, впрочем, недолго, и, когда его выпустили, на первом же свидании рассказал, что Судейкин склонял его поступить на службу в департамент полиции, и что, пожалуй, следует принять для вида его предложение и, не сообщая ничего жандармам, передавать разные сведения партии. А. П. возразил ему, что он ничего узнать не сможет, что Судейкин не позволит себя надувать, и вообще это скользкий путь, и что лучше всего Степану взять с завода расчет и уехать в деревню, для чего обещал Белову принести на следующий день деньги. Но на условное свидание на безлюдном в те времена Преображенском плацу Белов явился пьяным, говорил несвязные речи о том, что Петровича (так звали А. П. рабочие) скоро возьмут, проливал слезы над его судьбой, а между тем за ними увязались две подозрительные фигуры. Видя, что дело плохо, А. П., обладавший большой силой, столкнул пьяного Степана в сугроб снега, отправил туда же первого из подбежавших филеров и пустился бежать через плац, а там, сворачивая из переулка в переулок, вскочил на извозчика и благополучно исчез от своего преследователя. На беду с ним не было денег, и пришлось доехать до самого дома, чтобы рассчитаться с возницей. Последнее обстоятельство в связи с предательством Белова, к счастью, не знавшего ни имени, ни адреса А. П., поставило на очередь немедленный наш отъезд из Петербурга. Передав дела товарищам, мы с мужем (в ту осень я вышла замуж за А. П.) дня через два уехали в Москву, где и поселились под нелегальным паспортом на одной из отдаленных улиц, предварительно заметя следы.

А. П. горячо взялся за свое излюбленное дело и заводил все новые и новые связи. Так дело шло до февраля 82 г., когда он днем встретил на улице того же Степана. Последний не подал виду, что узнал мужа, но на другой же день А. П. заметил за собой слежку и не пошел ни на одно из назначенных свиданий, а к вечеру, отделавшись, как ему казалось, от шпиков, прибежал домой, и мы решили скрыться. Сожгли и уничтожили все, что требовалось, сняли условные знаки и, выйдя в сумерках из квартиры, стали пробираться к Брестскому вокзалу. Единственно, что мы взяли с собой, была объемистая рукопись со сведениями, доставленными в разное время Клеточниковым, которую я переписывала для отсылки за границу и уничтожить которую не подымалась рука, тем более что мы надеялись избежать ареста. Но в одном переулке из-за угла на нас набросилась целая свора городовых и шпиков и буквально схватила нас за горло, по-видимому опасаясь вооруженного сопротивления. Нас скрутили, повалили в сани и увезли в полицейскую часть.

Несмотря на то что А. П. накануне не явился ни на одно из назначенных свиданий и на отсутствие условных знаков в квартире, в последующие дни туда пришел Стефанович, а потом Д. Э. Новицкий. Затем последовали многочисленные аресты среди московских народовольцев, группа которых была вся разгромлена. Среди задержанных были Юр. Богданович, Лебедев, Мартынов, Елпатьевский, Михалевич, Макаренко и др. Продержав нас месяца два в Москве, куда для допроса арестованных прибыли из Питера жандармский генерал Федоров и прокурор Желиховский, нас перевели в Петербург, где А. П. посадили в Петропавловку, а меня в Дом Пр. Закл., откуда, после усиленных хлопот, отцу удалось взять меня на поруки по случаю тяжелой болезни. Власти сперва намеревались создать процесс московской группы, но когда летом Судейкину удалось напасть на след динамитной мастерской Прибылевых, то громкое дело Корба, Прибылевых, Грачевского отодвинуло на второй план москвичей, с которыми решено было расправиться административным порядком. Только Стефанович оказался выделенным, судился вместе с петербургскими народовольцами и был приговорен к 8 годам каторжных работ. В феврале 83 г. нас всех отправили в Москву, где мы просидели очень долго в Бутырской тюрьме в ожидании весны, в тот год порядочно запоздавшей. Порядки в Бутырках тогда царили патриархальные. Сам смотритель почти не показывался, а его помощник, добродушный старичок, делал для политических все возможное, за что при отбытии партии его отдаривали в складчину. Одиночки не запирались, внутри стражи не было, и, например, мы, женщины, сидевшие в Пугачевской башне, свободно ходили в ней и могли сообщаться между собой. Помощник смотрителя доставлял нам все газеты и журналы, вплоть до нелегальных; утром, заходя к нам, он забирал письма на мужское отделение и приносил записки оттуда.

В конце апреля мы наконец тронулись в дальнейший путь, причем к нашей группе административных присоединились каторжане по одесскому процессу: Дзвонкевич, Майер, хорошенькая, цветущая Фанни Морейнис, красавец Валуев, Батогов, Голиков, Моисей Попов с женой и маленьким сынишкой Колей, ставшим общим любимцем, полусумашедший студент Матвеевич, Иванайк и др., а в Тюмени — Митро Новицкий, совершенно неузнаваемый после перенесенного избиения во время неудавшегося побега из Саратовской тюрьмы, и солдаты Алексеевского равелина, осужденные за сношения, которые вел через них с народовольцами Нечаев. Они с удивительной любовью отзывались о нем, ни один не горевал о своей участи и готов был хоть сейчас идти за ним в огонь и воду. Проделав бесконечное путешествие по грязным, кишевшим насекомыми этапам, мы наконец в середине лета добрались до Красноярска, где узнали, что назначены в Минусинск.

Столь счастливым назначением мы были обязаны хлопотам дяди моего, Е. К. Ле Дантю, двоюродная сестра которого была замужем за енисейским губернатором И. И. Педашенко. Губернатор же разрешил и нам, и Лебедевым, тоже назначенным в Минусинск, не следовать далее с обратным этапом, на что понадобилось бы опять не менее 1—1½ месяцев, а ехать за свой счет с конвоирами на пароходе, так что через пять дней мы уже были на месте.

В Минусинске мы застали старых петербургских знакомых: Клеменца, Иванчина-Писарева, Тыркова, а с прибытием новых ссыльных колония наша оказалась весьма многочисленной. Женатых оставляли в самом городе, а холостых расселили по селам. В числе ссыльных жили при нас: Бурриот, Ив. П. Белоконский, Синягин и Мицкевич по военной организации Народной Воли, А. А. Панов, Лебедев, Мартынов, Андржейкович, Зейдлиц, Ольга Рубанчик, В. Любатович, студенты: Перов, Даманский, Компанец, Миролюбов, Урусов, Леонид Жебунев; впоследствии приехали бывшие офицеры: Игельстром, Бубнов, Сокольский и переведен из Тунки Ив. Н. Присецкий с женой, знакомой мне по врачебным курсам.

Скучная и однообразная, лишенная внешних впечатлений жизнь скрашивалась наличием в Минусинске неожиданного сокровища — прекрасной библиотеки, созданной трудами местного аптекаря Н. М. Мартьянова при содействии известного сибирского мецената Иннокентия Сибирякова. Библиотека была настолько богата и постоянно пополнялась вновь появлявшимися изданиями и периодическими журналами, что можно было заниматься почти по любому предмету. Ан. Петр. использовал время ссылки для пополнения своего образования, причем он оказался совершенным невеждой в изящной литературе, так что в этой области я руководила его чтением, как он моим в области общественных наук. В Минусинске А. П. написал две журнальные статьи: "Государственная защита приисковых рабочих" и "Народное образование в Сибири", которые за подписью "П. Соловой" были помещены в "Юридическом Вестнике" (1885—1887 гг.). Тот же неутомимый коллекционер — Мартьянов создал в Минусинске этнографический музей. К делу собирания коллекций Мартьянов привлек Клеменца, в котором нашел себе идеального помощника.

Вернувшись из ссылки в 1888 г., мы поселились в Нижнем Новгороде, где А. П. получил место капитана парохода в обществе "Самолет", а по зимам занимался составлением и чтением лекций по судостроению и пароходной механике в только что открытом там Речном училище, что было нелегким делом ввиду неподготовленности аудитории. Служба А. П. в "Самолете" окончилась следующим эпизодом. В 1892 г., когда на Волге среди лета вспыхнула эпидемия холеры и испуганное пришлое население низовьев бросилось в панике к родным местам, переполняя пароходы и увеличивая число заболевающих, на Волге стоял невообразимый хаос. В Астрахани и Царицыне уже разыгрывались холерные беспорядки, толпа громила больницы и убивала докторов, а выше наскоро выстроенные по берегам бараки не имели ни персонала, ни оборудования, и больных приходилось свозить на берег почти на верную смерть. Команда, среди которой тоже начались заболевания, потребовала расчета, и А. П. едва уговорил ее дойти до Нижнего, чтобы это не явилось самовольным уходом, а сам телеграфировал, чтобы ему приготовили новый состав. Самолетское начальство, недовольное письмами А. П., и начальник речной полиции, кстати однокашник Буланова по корпусу, начали распускать слухи, что он, наверное, сам взбунтовал команду, что он-де "красный" и т. д. Басня была принята на веру, и А. П., подходя со своим пароходом к пристани, к удивлению увидал, что его ожидают губернатор, полицмейстер и масса полиции, точно надо арестовать взбунтовавшихся матросов. Взбешенный Анатолий Петрович заявил, что немедленно уходит с самолетской службы и тут же принял предложение губ. Баранова, очень ценившего деятельность А. П. по Речному училищу, занять место коменданта холерного госпиталя, устроенного им на острове ниже города. Там А. П. встретил старого своего товарища по Черному Переделу — Осипа Вас. Аптекмана, назначенного туда врачом. В 1893 г. мы переехали со своими тремя детьми в Саратов, где А. П. предложили очень интересную работу по устройству переправы через Волгу для строившейся Рязанско-Уральской жел. дороги. В Саратове он встретил старых товарищей по Черному Переделу — Лаврова и А. Л. Блока (его позже стали звать Блек), служивших на той же постройке.

В 95 году к нам приехал, отбыв поселение, и Леонид Петрович Буланов с семьей.

Будучи приговорен военным судом к ссылке на житье без лишения прав и преимуществ в Тобольскую губернию, Л. Б. в действительности 20 января 81 г. был отправлен из Иркутска административным порядком в Верхоленск, откуда в декабре того же года бежал вместе с Ник. Лопатиным. Но сделавши уже более 4000 верст, они случайно в одном селе были опознаны становым приставом, и Л. Б. препроводили в Иркутскую тюрьму, где и продержали два года и где он сидел в одной камере с Козловским и Неустроевым, и, таким образом, на его глазах разыгрался трагический эпизод с пощечиной, которую последний, вспылив, дал генерал-губернатору Анучину, за что и поплатился жизнью. Затем Л. Б. отправили в Тунку, где жило тогда человек двадцать ссыльных, между ними: Серпинский, Майнов, Н. Н. Богородский — сын смотрителя Трубецкого бастиона, Присецкие, Алексеева и др.

В Саратове он устроился на службу на ту же Рязанско-Уральскую жел. дор., а за окончанием постройки, когда мы снова уехали в Нижний Новгород, перешел в земскую управу. Здесь он был арестован по делу саратовской группы соц.-рев., и 10 декабря 1902 г. Леонид Петрович был отправлен в Петербург, куда затем постепенно перевезли и остальных арестованных по тому же делу, и еще до окончания дела был предварительно сослан в Тасеевскую волость Канского уезда Иркутской губ., а по окончании дела препровожден в Якутскую область, где он и прожил со второй женой своей, В. Г. Хотемкиной, привлекавшейся и сосланной по тому же делу, до амнистии 1905 г. Вернувшись, Л. Б. устроился в Уфе заведующим книжным складом Прокофьева (отца невесты Е. Сазонова), а когда склад был закрыт, перебрался в Петербург, куда в 1906 г. переселились мы, и прожил там до конца 1917 г., поддерживая непрерывные сношения с руководящими деятелями с.-р. партии. В период революции он много писал в "Воле Народа". Ему же принадлежит брошюра "Две программы". В 1917 г. он переселился в Саратов по вызову старого товарища своего, А. В. Милашевского, бывшего там директором банка; там он и умер в феврале 1922 г. после долгой болезни.

Мы с Ан. Петр., вернувшись из ссылки, не вошли ни в одну из существовавших тогда партий, частью не удовлетворяясь их программами, а главное — из нежелания работать с незнакомыми людьми. Слетов в своей брошюре "К истории возникновения партии с.-р." справедливо указывает, что "страшным тормозом в деле объединения революционных сил того времени была боязнь провокаторства и предательства, укоренившаяся в радикальной среде под влиянием разгромов конца 80-х годов. Кружки замыкались в тесной среде близких знакомых". Тем не менее А. П. до конца жизни горячо интересовался политической борьбой, не прерывая сношений с рев. работниками и ревностно помогая Красному Кресту. В 1908 г., когда группа старых народовольцев и шлиссельбуржцев, по инициативе Вано Джабадари, предприняла издание легальной народнической двухнедельной газеты "Голос Народной Правды", мы с А. П. вошли в группу, и А. П. наметил ряд статей по земельному вопросу, для чего ему удалось достать крайне интересные секретные статистические материалы из министерства земледелия. Но попытка наша кончилась неудачей, так как власти, разрешив издание таким подозрительным лицам, сейчас же насторожились, и уже второй номер был конфискован, и газета приостановлена.

С восторгом приветствовал А. П. Февральскую революцию. Он как будто помолодел на двадцать лет, вступил в партию с.-р., наиболее близкую его взглядам, а затем в группу "Воля Народа", где он, наравне с Леонидом, был в числе учредителей. По приглашению Лутугинского института он вел систематические беседы с солдатами в казармах пулеметного и Павловского полков. Позднейшие события переживались им очень тяжело. Сердце у него было слабое, ухудшившиеся условия жизни и тяжелые моральные переживания резко отразились на его когда-то богатырском организме и, поехав в служебную командировку в Саратов, он внезапно скончался там 1 октября 1918 г. от разрыва сердца.

Мне остается сказать еще несколько слов о себе.

Переселившись в Петербург, я вошла в кружок учредителей просветительного общества имени Некрасова — рабочий клуб народнического направления, который, несмотря на все полицейские строгости, просуществовал целых четыре года и где я была председательницей. Работала я также в кружке М. Л. Лихтенштадт, обслуживавшем второй Шлиссельбург, а после Октябрьской революции была секретарем "Помощи сиротам и нетрудоспособным политическим", где и работала вплоть до прекращения деятельности этого кружка, за иссякновением его средств.

{Гранат}