Раковский, Христиан Георгиевич

Раковский X. Г.

(1873—1941; автобиография). — Я родился 1 (13) августа 1873 г. в болгарском городке Котеле. Уже в первой половине XIX столетия Котел становится важным хозяйственным и политическим центром. Семья, в которой я родился, принадлежала к зажиточнейшему классу в городе. Мой отец занимался сельским хозяйством и торговлей. В связи с последним обстоятельством он ежегодно проводил несколько месяцев в Константинополе. Он принадлежал к так называемой "демократической партии", отличался любознательностью, получил гимназическое образование и знал греческий язык. Однако по линии отца я не унаследовал ничего такого, что должно было предопределить мое дальнейшее развитие.

Иное дело наследство по линии матери. Она принадлежала к семье, которая играла крупнейшую роль в политической и культурной истории болгарского народа. Из этой семьи вышел капитан Георгий Мамарчев, бывший офицером в русской армии Дибича-Забалканского, который сделал в 1834 г. первую попытку организованного восстания против турецкого владычества. Восстание было подавлено, Мамарчев сам был арестован и сослан сначала в Малую Азию, а потом на остров Самос, где и умер. Он приходился родным братом матери знаменитого революционного деятеля Саввы Раковского, личность которого господствовала над всей политической и культурной историей Болгарии с 1840 по 1867 г. Савва Раковский, будучи в Румынии, организовал там в 1841 г. повстанческий отряд для вторжения в Болгарию. Он был арестован, приговорен к смертной казни, но спасся бегством во Францию. Амнистия дала ему возможность вернуться в свой родной город, но не надолго. Вскоре отец и сын были отправлены в Константинопольскую тюрьму. Мстительность их политических противников перенеслась и на оставшуюся беззащитную семью, между прочим и на мою мать, тогда еще девочку. Семья была "отлучена" от церкви, и к ней был запрещен всякий доступ соседям, так что она, в то время отсутствия спичек, когда зажигали камин, беря огня у соседей, должна была холодом и голодом платить за политические грехи своих отца и братьев. Хотя я начал свою сознательную жизнь через много лет после смерти Саввы Раковского, но воспоминания матери и бабушки были еще достаточно свежи, чтобы заставить работать мое воображение.

С раннего детства у меня развилась сильная и горячая симпатия к России — не только потому, что революционная деятельность моих дедов и дядей большею частью была связана с Россией, но еще и потому, что я был свидетелем русско-турецкой войны. Мне было тогда не больше 5 лет, но в моей детской памяти сохранился смутный образ русских солдат, которые проходили тогда через Балканы. Наш дом был одним из лучших в городе и стал поэтому квартирой для высшего офицерского состава. Встречал я и генерала Тотлебена, организатора осады Плевны; встречал и провожал князя Вяземского, одного из начальников дивизии Болгарского ополчения, который, будучи ранен, пролежал в нашем доме больше сорока дней. Среди офицеров находились и лица имевшие отношение к подпольным организациям, о которых в моей семье сохранилось предание, что они говорили "Мы вас освобождаем, но кто нас освободит?". Война внесла пертурбацию и в жизнь моей семьи: наше имение очутилось в пределах румынского государства, и вся семья должна была эмигрировать в румынскую Добруджу.

Начальное образование я получил еще в гор. Котеле, а потом продолжал его в Добрудже под руководством матери. Последний год начальной школы я провел в Варне. Здесь же я поступил в гимназию. Это было в тот период, когда даже самая юная учащаяся молодежь увлекалась политикой. Среди других, стал увлекаться общественными интересами и я. В 1887 г. политическое брожение среди гимназистов, к которому примешивались и элементы личного недовольства некоторыми учителями, вылилось в форменный бунт, который пришлось усмирять вызовом роты солдат. Я был среди арестованных, а также среди исключенных из всех болгарских школ. Один год я провел в отцовском доме в Мангалии, без разбора читая все, что было в библиотеке отца или что можно было найти у знакомых. В 1888 г. мне разрешили снова поступить в гимназию, и я отправился в Габрово, где поступил в 5-й класс. Здесь я провел меньше двух лет, так как до окончания 6-го класса меня снова исключили из всех болгарских школ и на этот раз — бесповоротно.

В Габрово я оформил свои политические взгляды и стал марксистом. Моим учителем был один из ветеранов болгарского революционного движения, Дабев. Вместе с моим товарищем Балабановым, трагически умершим впоследствии в Женеве, мы издавали подпольную гектографированную газету "Зеркало", в которой было решительно все: и о педагогических взглядах Руссо, и о борьбе между бедными и богатыми, и о плохом поведении учителей, и т. д. Мы вели некоторую работу среди крестьян, распространяя переведенные на болгарский язык женевские подпольные издания. Еще в 5 классе, отправившись пешком в мой родной город Котел, я выступил в церкви с проповедью о "первой христианской церкви св. Якова", иными словами — с речью о христианском коммунизме. Но вообще наша деятельность не выходила за стены гимназии. Осенью 1890 г. я отправился в Женеву, чтобы поступить на медицинский факультет. Я выбрал медицину потому, что она в нашем представлении давала возможность войти в непосредственный контакт с народом. Мы знали тогда только индивидуальное воздействие, о массовой работе еще не думали. Нам казалось, что режим болгарского диктатора Стамбулова будет продолжаться вечно.

Очутившись в Женеве, я в ближайшие же месяцы познакомился с русской политической эмиграцией и, в частности, с русскими социал-демократическими кружками. Некоторое время спустя я познакомился с Плехановым, Засулич и Аксельродом, и долгие годы их влияние на меня было решающим.

В Женеве я был три года, с 1890 по 1893 г. Хотя я числился студентом и даже сдавал экзамены, но к медицине я был совершенно равнодушен. Мои интересы были вне стен университета. Я быстро втянулся в работу среди русского студенчества. Вместе с Розой Люксембург, которая некоторое время жила в Женеве, мы руководили марксистскими кружками для самообразования.

Моя деятельность не исчерпывалась, однако, русскими интересами. Вместе с другими товарищами, иностранцами и русскими, мы организовали социалистические элементы женевского студенчества. Мы связались со студентами-социалистами других стран, в частности Бельгии, где зимой 1891—1892 гг. имел место первый международный съезд студентов-социалистов. Участвовать на этом съезде мне не удалось, хотя я состоял в переписке с организаторами. Но зато вся подготовительная работа по устройству второго съезда, имевшего место в Женеве, была возложена фактически на меня. Во всех трудных случаях моей работы я советовался с Плехановым. Я связался, кроме того, с женевским рабочим движением и с французской рабочей партией. В Женеве я также был близок к польским и армянским социалистическим революционным кружкам, однако главной моей работой являлась болгарская. Я перевел книгу Девилля "Эволюция капитала", сопроводив ее большим вступлением с анализом экономических отношений в Болгарии. Позже из Женевы мы редактировали в Болгарии журнал, который не только по имени, но и по формату и по внешней обертке, являлся подражанием русскому заграничному журналу "Социал-демократ". Но это было и понятно, так как Плеханов являлся вдохновителем и нашего журнала. Ряд статей я переводил прямо с его рукописи. Когда в Болгарии был создан первый марксистский журнал "День" и основана первая еженедельная с.-д. газета "Работник" и "Другар" ("Товарищ"), я, конечно, стал их постоянным сотрудником, в особенности — последней. Иногда полномера было заполнено моими статьями под различными псевдонимами. В 1893 г. в качестве делегата от Болгарии я присутствовал на Социалистическом международном съезде в Цюрихе. Женевский период кончился для меня укреплением моих марксистских взглядов и усилением моей ненависти к русскому царизму.

Еще находясь студентом в Женеве, я ездил в Болгарию, где прочел ряд докладов, направленных против царского правительства. В 1897 г., когда я кончил университет, я выпустил в Болгарии большую книгу "Руссия на Исток", которая годами давала пищу не только болгарской социалистической партии против русского царизма, но и всем так наз. русофобским течениям в Болгарии и на Балканах. Я следовал директиве Плеханова: "Царскую Россию нужно изолировать в международном отношении". Но болгарская буржуазная печать уже до этого обратила на меня внимание при первых моих поездках в Болгарию. Русофильская печать вела против меня кампанию уже тогда, когда я был студентом. Осенью 1893 г. я поступил на медицинский факультет в Берлине, с целью ближе ознакомиться с немецким рабочим движением. В Берлине я стал сотрудничать в "Форвертсе" по балканским делам. Я также участвовал в немецких студенческих социалистических организациях, имевших подпольный характер, и вошел в близкую связь с Вильгельмом Либкнехтом. У Либкнехта я познакомился и с другими вождями немецкой с.-д. партии. Либкиехт имел на меня большое влияние. Я поддерживал с ним личную связь и переписку до 1900 г. Он проявлял очень большой интерес к Балканам, очень интересовался русским, польским и румынским революционным движением. В Берлине вся моя студенческая политическая жизнь развертывалась в русской колонии. Это было время расцвета русского легального марксизма. Русская колония в Берлине жила спорами: о народничестве и марксизме, о субъективистской школе, о диалектическом материализме. Но мне приходилось принимать участие и в более специальных спорах (например, против сионистов).

После шестимесячного пребывания в Берлине я был арестован и через несколько дней выслан. Летний семестр 1804 г. я провел на медицинском факультете в Цюрихе, где в то время жил и П. Б. Аксельрод. Зиму 1894—1895 гг.

я провел в Нанси. Я продолжал связь с болгарским движением, также и личную переписку с Плехановым к В. И. Засулич, жившей тогда в Лондоне.

Последние два года моего студенчества я провел в Монпелье (Франция). Продолжая свою связь с Болгарией и свою работу среди русских и болгарских студентов, я в то же время стал подходить к французскому социалистическому движению и сотрудничать в марксистском журнале "Социалистическая Молодежь", который издавался в Тулузе под редакцией Лагарделя, а также и в ежедневном социалистическом органе "La Petite République", когда он перешел под редакцию Жюля Геда. Спор среди русских студентов в Монпелье велся вокруг тех же вопросов, что и в Берлине. Сионисты, между прочим, здесь имели больше сторонников. Я вел с ними решительную борьбу. Я участвовал, кроме того, во французском студенческом кружке и выступал на закрытых рабочих собраниях. Уже в Нанси я находился под наблюдением французской полиции и расширять свою деятельность при наличии этого факта я, конечно, не мог.

Конец моего студенчества совпал с международными событиями, оживившими политическую атмосферу Европы: восстанием в Армении и на острове Крите. В связи с этими событиями, я в ряде статей постарался обратить внимание французской социалистической партии и французского пролетариата на целесообразность заступничества за армян, критян и македонцев. Я считал вообще, что незнание и непонимание восточных вопросов было одной из слабых сторон международного социалистического движения. Этому вопросу, между прочим, был посвящен доклад, который я представил от имени болгарской с.-д. партии на Лондонском международном социалистическом съезде в 1896 г. Он был напечатан впоследствии Каутским в "Neue Zeit".

Свое медицинское образование я закончил докторской диссертацией на тему: "Причины преступности и вырождения". Я хотел подойти к этому вопросу с марксистской точки зрения. Эта диссертация вызвала сенсацию среди студентов и профессоров и нашла свое отражение в местной печати и впоследствии в специальной мировой литературе.

В Монпелье я стал также интересоваться ближе румынским рабочим движением. Хотя по своей государственной принадлежности я считался румыном, но лишь поздно вступил в формальную связь с румынскими товарищами. В Лондоне на международном социалистическом конгрессе я сблизился с поляками из ППС. Я участвовал в их французских изданиях, направленных против русского царизма. Из других революционных партий меня интересовали особенно армяне-хинчакисты, с секретарем которых я был в личной связи еще с Женевы.

В 1893 г. в Цюрихе я имел счастье видеть и слышать Энгельса. С Энгельсом мы были в случайной переписке, когда я находился в Женеве. Он прислал письмо нашему болгарскому "Социал-Демократу". Впоследствии, когда нужно было к нему обращаться, я это делал через В. И. Засулич, к которой он относился с глубокой любовью и уважением.

В 1896 г., когда я окончил университет, передо мной встал вопрос: куда дальше? Моя работа протекала, гл. обр., в болгарской социалистической партии. С другой стороны, по своему подданству я был румын. Наконец, мое горячее желание — усилившееся фактом, что я женился на русской из Москвы, близком друге Плеханова и Засулич, революционерке-марксистке Е. П. Рябовой — было поехать на работу в Россию.

Побывавши в Болгарии, объехав все центры, где я читал доклады на разные темы, и выдержав медицинский проверочный экзамен, чтобы иметь, на всякий случай, право медицинской практики в Болгарии, я решился временно остановиться в Румынии как этапе по пути в Россию. Я должен был, кроме того, отбывать воинскую повинность, выдержав предварительно медицинские экзамены и в Бухаресте. Я отбывал воинскую повинность в качестве военного врача. В 1899 г., в феврале, я получил двухнедельный отпуск и поехал в Петербург, где уже находилась моя жена. В России в это время легальной марксистской литературе уже удалось иметь свой собственный журнал "Наше Слово" и потом "Начало". В первом из этих журналов я поместил статью о политических партиях Болгарии, под псевдонимом Радев. В Петербурге тогда велась горячая полемика между народниками и марксистами. Я использовал свое пребывание там, чтобы выступить на ту же тему в одном из филиалов Вольного Экономического Общества. Так как я не скрывал своей фамилии, русской полиции нетрудно было добраться до меня. Но когда она узнала мой адрес, меня уже не было в Петербурге.

Отбывание воинской повинности не помешало моим литературным работам.

Я продолжал усердно сотрудничать в болгарских социалистических журналах. Органом партии вместо "Дня" теперь было "Новое Время", выходившее ежемесячно под редакцией Благоева. Кроме того, я выпустил на болгарском языке книгу "О политическом значении дела Дрейфуса", а также полемическую брошюру против спиритуалистов под заглавием "Наука и Чудо". Я также переработал для популярного издания в России свою докторскую диссертацию, и мне удалось провести ее через царскую цензуру под новым заглавием "Несчастненькие" за подписью женщины-врача Станчовой. Она была выпущена и на болгарском языке, но уже под фамилией ее настоящего автора. В то же время я подготовлял книгу о "Современной Франции", которая была мне заказана петербургским издательством "Знание". Во время моего кратковременного пребывания в Петербурге я рассчитывал встретиться с Лениным, который в это время находился в Пскове. Но мне это не удалось. Срок моей военной службы в Румынии закончился 1 января 1900 г. Сняв с себя офицерский мундир, я мог открыто выступить в румынской социалистической печати и на рабочем митинге в Бухаресте. Но это я сделал только для того, чтобы констатировать полную ликвидацию румынского рабочего движения в результате предательства его вождей, перешедших целиком почти в либеральную партию Братиану. Но так как я стремился в Россию, тогдашняя моя деятельность в румынском рабоч. движении ограничилась этим выступлением. Через мои руки в Румынии проходила большая переписка между Засулич и Плехановым, с одной стороны, и петербургскими марксистами — с другой; я ее пересылал моей жене в Петербург. Перед моим отъездом в Россию сама Засулич приехала в Румынию, откуда я ее, снабдив румынским паспортом на имя Кировой, отправил в Россию, куда я собирался последовать через несколько месяцев. В этот период уже велась борьба между бернштейнианцами, т. е. Струве, и революционными марксистами. Плеханов особенно возмущался ренегатством своего близкого товарища. Он написал мне в Румынию о том, что необходимо заключить блок даже с Михайловским — против Струве, и предложил, чтобы я по приезде в Петербург помог его сотрудничеству в "Русском Богатстве" под именем Бельтова.

В Петербурге я застал следующую картину: резкий поворот Струве направо.

Он горько упрекал В. И. Засулич в том, что она вернулась в Россию, так как она может в случае провала скомпрометировать своих "друзей". Это страшно огорчило Засулич, которая сильно была привязана к Струве еще с Лондона (в 1896 г.), где он оставался после международного с.-д. съезда несколько недель. Получилось такое положение, что в то время как Михайловский, Карпов Анненский, не говоря уже о наших марксистах (Туган-Барановский, Вересаев, Богучарский и др.), встречались на квартире моей жены с В. И. Засулич, Струве ее долго не хотел видеть.

Что касается плана Плеханова — сотрудничать в "Русском Богатстве", то мы, обсудив этот план в русском кругу, нашли его неподходящим. Мы думали, что более целесообразно, чтобы Плеханов сотрудничал в издаваемом Поссе и Горьким журнале "Жизнь".

Лично я был чрезвычайно счастлив своему приезду в Петербург. Полной грудью я дышал зимним воздухом и мечтал о более длительной работе в России. Вместе с женой и товарищами (среди них и А. Н. Калмыкова, Н. А. Струве, бывшая левее своего мужа) мы составляли планы о работе среди молодежи и среди рабочих; я писал свою книгу "Современная Франция". Однако очень скоро после моего приезда мне было объявлено, что я в 48 часов должен выехать из пределов России. Эта высылка разрушила все мои планы. Возвращаться на Балканы у меня не было никакой охоты. Интерес к ним у меня уменьшался, чем больше я приближался к революционному движению России. Мне было предложено поехать под наблюдением полиции в Ревель и ждать отъезда парохода. Я и уехал туда вместе с моей женою. Там я закончил "Современную Францию", изданную под псевд. Инсаров (выбранным моими петербургскими друзьями).

Между другими, которые принимали живое участие в хлопотах о моем оставлении в Петербурге, был и Н. И. Гурович, оказавшийся впоследствии провокатором. Перед отъездом он меня убеждал, что благодаря своим связям при дворе (не то с братом, не то с зятем барона Фредерикса) он уверен, что через некоторое время ему удастся вернуть меня в Россию. То же самое он повторил и в Париже, куда он приезжал летом 1900г. Заверения Гуровича о возможности возвращения становились все более частыми. Наконец дело свелось к тому, чтобы дать деньги "для подкупа родственников барона Фредерикса". Конечно, за этим дело не стало, и я вернулся снова в Россию. Пред своим отъездом в Россию я записался студентом на юридический факультет в Париже. Я считал, что после того, что мне пришлось испытать в Петербурге, мне не удастся долго удержаться в России и придется снова поехать во Францию.

В Петербурге я застал пустыню. После студенческих беспорядков весной 1901 г. оттуда была выслана масса литераторов, среди них много легальных марксистов. Единственная связь, которая у меня осталась, была с подпольным миром, где скоро на очереди дня стала брошюра Ленина "Что делать".

К этому периоду относится мое усиленное сотрудничество в русских "толстых" журналах, продолжавшееся до 1904 г. включительно, гл. обр. под псевдон. Инсаров и Григорьев, но все это не могло удовлетворить моей жажды живой деятельности, и после постигшего меня несчастия — потери жены — я вернулся во Францию в конце 1902 г. и стал сдавать экзамены по юридическому факультету с намерением устроиться там и, сделавшись французским гражданином, активно участвовать в революц. движении.

К этому времени относится моя единственная вольная врачебная практика, продолжавшаяся не больше 6 месяцев во французской деревне Болье в департаменте Луары. У меня создались не только профессиональные, но и политические отношения с крестьянами, в особенности после моего выступления на официальном банкете, где я произнес речь, очень не понравившуюся присутствовавшим сенаторам и депутатам. Мне предлагали оставаться в Болье. Смерть моего отца летом 1903 г. заставила меня вернуться домой. С этого момента я опять возвращаюсь к балканским партиям, в частности к румынскому рабочему движению.

Зимой 1903—04 гг. я вернулся в Париж. В Париже меня застала Русско-японская война. На громадном митинге, где присутствовали представители всех революционных партий, выступил также и я. Моя речь своим пораженческим духом вызвала упреки моего учителя Плеханова, который был председателем митинга. Он приехал в Париж для прочтения реферата еще до объявления войны, и, так как он был выслан из Франции, нужно было прибегнуть к содействию Клемансо, чтобы ему был разрешен временный въезд. Я помню, как на другой день после этого митинга Плеханов, обедая вместе со мною у Жюля Геда, жаловался последнему на мое пораженческое настроение. Помню, как Жюль Гед на это сентенциозно ответил: "Социальная демократия никогда не может быть антинациональной". Многократно потом Плеханов мне напоминал эту фразу Геда. После трехмесячного пребывания в Париже я вернулся в Румынию и оттуда направился в Болгарию, где уже раскол между "тесняками" и "широкими" был завершившимся фактом. Я стал активно и решительно на сторону "тесняков".

В том же году я отправился в Амстердам в качестве болгарского делегата на Международный социалистический съезд. Одновременно я получил мандат также и от сербской социал-демократ. партии. В Амстердаме я принял деятельное участие в работах комиссии по тактике. Здесь же, в Амстердаме, по поручению уже российской делегации я выступил на рабочем митинге, темой которого было убийство Плеве.

Я вернулся опять в Румынию. События 9 января 1905 г. были сигналом к пробуждению румынского рабочего класса. Мы основали еженедельную газету "Рабочая Румыния", положив начало рабочей политической организации под этим же именем. В отличие от ликвидированной румынской социал-демократ. партии мы направили свое главное внимание на организацию профсоюзов, для того чтобы подвести под социал-демократ. партию чисто пролетарскую базу. Существовавшее раньше движение в Румынии отличалось именно отсутствием пролетарского характера. Оно составлялось из интеллигентов, мелкой буржуазии и из сравнительно малого числа рабочих. Период оказался чрезвычайно благоприятным. Румынский рабочий класс отозвался с готовностью на призыв "Рабочей Румынии". Стачечное движение приняло такие размеры, что даже городовые города Бухареста обратились к нам с просьбой организовать их забастовку. Создавались новые и новые профсоюзы. И капиталисты, и правительство были застигнуты врасплох, и первые забастовки кончались быстро и с успехом. Но хозяева уступали только для того, чтобы лучше подготовиться к наступлению.

Годы 1905 и 1906 прошли в Румынии под знаком острой классовой борьбы. Румынская печать всех оттенков увидела в моем лице вдохновителя всего этого движения и, сосредоточив свою кампанию против меня, иностранца по происхождению, полагала, что может скомпрометировать таким образом все рабочее движение Румынии. Два события еще больше ожесточили румынское правительство и румынские господствующие классы против меня: прибытие броненосца "Потемкин" в Констанцу и крестьянское восстание весною 1907 г. В появлении "Потемкина" в Констанце и в моем участии в устройстве матросов правительство усматривало скрытую цель организовать потемкинцев для того, чтобы с их помощью вызвать революцию в Румынии и этим помочь русской революции. Мы ставили себе, однако, более скромную цель — политическое воспитание потемкинцев. Между прибытием "Потемкина" и румынским крестьянским восстанием 1907 г. имел место другой факт, настороживший еще более румынское правительство. Нагруженный оружием из Варны (как я впоследствии узнал — Литвиновым) пароход, предназначаемый для Батума, был выброшен на румынский берег и захвачен румынскими властями. Я имел встречу с командой, среди которой находился и делегат большевиков Камо. Я понял со слов последнего, что здесь был случай предательства, что капитан парохода сам повернул руль к берегу. Но, так или иначе, этот чрезвычайно ценный груз, не менее 50000 винтовок, — формально направляющийся по адресу македонской революционной организации в Турции, очутился в руках румынского правительства. Румынская печать стала утверждать, что это оружие предназначалось для организации восстания в Добрудже, и к этому делу было примешано мое имя.

В феврале 1907 г. в Румынии вспыхнуло крестьянское восстание.Оно было направлено сначала против евреев-арендаторов северной Молдавии и было вызвано антисемитской травлей румынских либералов и румынских националистов-антисемитов. Однако крестьяне, разгромивши усадьбы, занимаемые арендаторами-евреями, перешли к арендаторам-румынам, а потом к помещикам. Положение Румынии стало критическим. Вся страна, т. е. все деревни были объяты пламенем крестьянского восстания. Крестьяне жгли поместья и резали помещиков, которые находились в деревне. Румынское правительство расстреливало крестьян и сносило деревни артиллерией. Вторым его делом была быстрая расправа с рабочим движением, которое накануне крестьянских восстаний держало государственную власть в городах в постоянной тревоге. Правительство боялось объединения рабочих с крестьянами. Чтобы обезвредить рабочее движение, в городах был принят целый ряд мер: обыски, конфискация социалистических газет, закрытие помещений профсоюзов и профорганизаций, арест вождей рабочего движения. Первым арестован был я. Вскоре затем последовало мое явно противозаконное изгнание из Румынии. В течение пяти лет вопрос о моем возвращении стал практической задачей, вокруг которой развертывалась классовая борьба румынских рабочих. В период моего изгнания я продолжал участвовать в руководстве румынским рабочим движением, продолжал сотрудничать в газетах партии и профессионального движения, издавал брошюры, а также социал-демократич. журнал "Социальное будущее". Кроме того, я подготовил две книги: одну по-румынски — "Из царства произвола и трусости", другую по-французски — "Боярская Румыния". Первая была предназначена для рабочих в Румынии, вторая — для сведения социалистических партий и общественного мнения за границей; обе они были связаны с гонениями против румынских рабочих и крестьян. В них было освещено и мое дело. Я вернулся нелегально в 1909 г. в Румынию, был арестован, но меня не отдали под суд за нарушение закона, а я был лишь вновь выслан. Здесь разыгрался большой скандал, так как я сопротивлялся, и меня должны были силой втолкнуть в вагон. С другой стороны, венгерские власти отказались меня принять, и меня посылали, как пакет, из одной территории на другую, пока наконец после дипломатических переговоров между румынским и австро-венгерским правительствами венгерские власти меня приняли на свою территорию. Мои расчеты и расчеты моих товарищей из нашей организации были все построены на повторяющихся процессах вокруг моего дела, которые служили нам средством для агитации среди рабочих организаций. До этого уже в мое отсутствие из Румынии, в 1908 г. в марте и апреле, румынское правительство устроило против меня два процесса, причем (чтобы оправдать мою высылку, которая являлась незаконным актом, так как в Румынии не было закона, на основании которого правительство могло бы высылать своих собственных граждан) прибегало к самому невероятному юридическому крючкотворству и не постеснялось даже сфабриковать против меня фальшивые документы. Мы стремились поставить процесс в моем присутствии, но румынское правительство предпочитало пустить меня скорее на свободу за границу, чем держать в тюрьме и создавать против меня процесс, который был бы в руках румынской рабочей партии и в моих руках средством борьбы против правительства и против буржуазии. Я рассказал, как в 1909 г. румынская полиция, арестовав меня, выбросила на венгерскую территорию. Хотя факт ареста скрывался, тем не менее проник в печать. Румынское правительство стало его категорически отрицать. Румынский рабочий класс, который из опыта знал, что румынское правительство было способно на всякое беззаконие, усмотрел в попытке румынского правительства скрыть мой арест и мое непринятие на венгерскую территорию плохой признак преступных намерений румынского правительства по отношению ко мне. В день 19 октября 1909 г. в Бухаресте рабочие, объятые негодованием, в особенности после того как в вечерних газетах появилось сообщение о намерении Братиану меня "скорее уничтожить, чем пустить, обратно в Румынию", — устроили демонстрацию на улицах, закончившуюся кровавой дракой с полицией. Кроме десятков раненых, около 30 рабочих было арестовано, среди них вожди профессионального и политического рабочего движения, которые в ту же ночь были подвергнуты избиению в полицейских подвалах Бухареста. Все эти возмутительные факты вызвали протест не только в самой Румынии — во всех ее больших и малых рабочих центрах и в буржуазно-демократической печати, — но и вне Румынии. Борьба между рабочими и правительством обострялась. Происходит неудачное покушение на Братиану, в организации которого, как оказалось, принимала участие сама полиция. Покушение на Братиану было сигналом к новым гонениям против рабочих и к исключительным законам против права забастовок и прав союзов. Правительство Братиану не могло больше оставаться у власти; оно ушло, проклинаемое рабочими, уступив место правительству консерваторов во главе с Карпом. В феврале 1911 г. я вновь приезжаю нелегально в Румынию; на этот раз мне удается добраться до самой столицы, и после того как я связался со своими товарищами, я отправился и отдался в распоряжение судебных властей. И на этот раз, вместо того чтобы открыть предо мной врата тюрьмы, румынское правительство предпочло опять бросить меня на чужую территорию, и так как уже венгерские пути были скомпрометированы, румынское правительство старалось переправить меня в Болгарию.

Но его попытки перебросить меня через два пограничных пункта на болгарскую территорию также не удались. Еще оставался открытым для высылки меня российский путь, к которому правительство не могло прибегнуть, и, наконец, путь морской. Я был погружен на пароход, снабжен румынскими паспортами и отправлен в Константинополь. Однако и здесь через несколько дней, по требованию румынской полиции, младотурецкие власти меня арестовали. Вмешательство турецких социалистических депутатов выручило меня из турецкой тюрьмы. Я приехал в Софию и поставил ежедневную социалист. газету "Вперед", главной задачей которой являлась борьба с болгарским воинственным национализмом, готовившим балканскую войну. Конечно, я стал мишенью для нападок всех болгарских националистов.

Между тем в Румынии подготовлялся перелом в мою пользу. Главным врагом нашего рабочего движения была либеральная партия, которая представляла не только помещиков и арендаторский капитал, но еще, гл. обр., и промышленный капитал. После некоторых уступок, сделанных крестьянам, вызвавших в деревне некоторое успокоение, консерваторы решили, что они могут до поры до времени не опасаться новых выступлений со стороны крестьян и что рабочее движение может в этот период сослужить консервативной стратегии полезную роль в борьбе с либералами. Так или иначе, после второго моего возвращения, после второй высылки моей за границу, консерваторы заявили, что они готовы допустить, чтобы мое дело было пересмотрено. Декрет о высылке был снят, и специальный суд восстановил меня в моих политических правах. Это было в апреле 1912 г.

Не долго пришлось нам пользоваться периодом "мирного" партийного строительства. Осенью 1912 г. вспыхнула первая балканская война, и с того момента Румыния и весь Балканский полуостров вошли в эпоху войн. Не прошло и года после окончания балканских войн, как надвинулись предвестники мирового конфликта. Начиная с августа 1914 года по август 1916 г., когда Румыния вступила в войну, румынской социал-демократ. партии пришлось перенести очень тяжелую борьбу. Внутри самой Румынии мы должны были отстаивать нейтралитет страны против двух военных партий — русофильской и германофильской. Борьба не ограничивалась неслыханной по своей остроте газетной полемикой, митингами и уличными демонстрациями. Она принимала иногда более трагический характер. В июне 1916 г. произошли расстрелы рабочих в Галаце. Было убито 8 человек. Я был арестован, и против меня началось судебное следствие за организацию "бунта" против властей. Это вызвало взрыв негодования среди рабочих. В Бухаресте была объявлена всеобщая забастовка, которая грозила распространиться по всей Румынии. Правительство, очевидно, побоялось накануне самой войны вызывать в стране беспорядки и освободило как меня, так и других арестованных товарищей.

В период 1914—1916 гг. моя деятельность не ограничивалась борьбой против румынской буржуазии и румынских помещиков. Как член ЦК румынской партии я предпринял все зависящее от меня, чтобы связаться с теми партиями, группировками и отдельными товарищами, которые за границей остались верны заветам рабочего Интернационала.

В апреле 1915 г. по приглашению итальянской социалистической партии я отправился на международный митинг против войны в Милане. На обратном пути, остановившись в Берне, снесся с Лениным и с швейцарской рабочей партией. До этого еще я сносился с Троцким, который руководил тогда газетой "Наше Слово" в Париже, где я тоже писал. Эти переговоры и встречи кончились созывом Циммервальдской конференции.

До того в течение лета в Бухаресте собралась конференция всех балканских социалистических партий, стоящих на определенно классовой и интернационалистической платформе. Таким обр., из этой конференции была исключена партия болгарских социал-демократов оппортунистов (широких). Была создана "революционная балканская рабочая социал-демократическая федерация", охватывающая румынскую, болгарскую, сербскую и греческую партии. Было выбрано центральное бюро, секретарем которого был выбран я. Таким обр., уже до Циммервальда балканские партии наметили свою линию непримиримой борьбы с империализмом.

Мне удалось участвовать весной 1916 г. на Бернской конференции циммервальдцев и выступать там вместе с Лениным на международном рабочем митинге. Присутствовать на Кинтальской конференции я уже не имел возможности, т. к. вследствие подготовки Румынии к вступлению в войну границы были для меня закрыты. Война Румынией была объявлена в августе 1916 г., а месяц спустя после этого я был уже под арестом Румынское правительство тащило меня за собой во время отступления из Бухареста к Яссам. Первого мая 1917 г. я был освобожден русским гарнизоном в Яссах. Первый город, посещенный мною после освобождения, была Одесса. Здесь я начал свою борьбу против войны и против оборончества. Приехавши в Петроград, я продолжал ту же самую борьбу. Хотя я тогда еще не входил в партию большевиков и в некоторых вопросах не сходился с ними, но мне грозили высылкой, если я буду продолжать свою деятельность.

Во время корниловских дней меня скрывала большевистская организация на Сестрорецком патронном заводе. Отсюда я перебрался в Кронштадт. После ликвидации корниловщины я решил поехать в Стокгольм, где должна была быть созвана конференция циммервальдцев. Здесь меня застала Октябрьская революция. В декабре я был в Петрограде и в начале января уехал в качестве комиссара-организатора Совнаркома РСФСР на юг вместе с экспедицией матросов во главе с Железняковым. Пробыв известное время в Севастополе и организовав там экспедицию на Дунай против румынских властей, занявших уже Бессарабию, я отправился с экспедицией в Одессу. Здесь была организована Верховная автономная коллегия по борьбе с контрреволюцией в Румынии и на Украине, и в качестве председателя этой коллегии и члена Румчерода я оставался в Одессе до занятия города немцами. Из Одессы я приехал в Николаев, оттуда в Крым, потом в Екатеринослав, где участвовал на втором съезде Советов Украины, потом в Полтаву и Харьков. После прибытия в Москву, где я оставался в общем не больше месяца, я отправился в Курск с делегацией, которая должна была вести мирные переговоры с Украинской Центральной Радой. В Курске мы получили сообщение о перевороте Скоропадского. Здесь мне пришлось заключить перемирие с немцами, продолжавшими свое наступление. Правительство Скоропадского предложило нам приехать в Киев. В Киеве задача руководимой мною мирной делегации заключалась в том, чтобы пред рабочими и крестьянскими массами Украины выяснить истинную политику советской власти, противопоставляя ее политике Скоропадского, Центральной Рады и других агентов германского империализма и русских помещиков. В сентябре я получил экстренную миссию в Германию: продолжать там переговоры с германским правительством о заключении мирного договора с Украиной. Отсюда я должен был отправиться в Вену, где в это время была уже республика. Будучи в Берлине, я получил согласие австрийского правительства, министром инодела которого был тогда вождь австрийской соц.-демократии Виктор Адлер. Но германские власти не разрешили мне поехать в Вену. Наоборот, очень скоро вместе с советским послом в Берлине Иоффе, Бухариным и другими товарищами я был выслан германским правительством. Мы находились еще в дороге, в Борисове, в германском плену, когда получили сведения о германской революции. Через некоторое время Центральный Исполнительный Комитет отправил меня в числе других делегатов (Мархлевского, Бухарина, Иоффе, Радека, Игнатова), которые должны были поехать в Берлин, чтобы присутствовать на 1-м съезде германских советов рабочих и солдатских депутатов. Но мы были задержаны германскими военными властями в Ковно и после нескольких дней "плена" возвращены обратно в Минск. После краткого пребывания в Минске, а потом в Гомеле, где тогда ликвидировалась германская власть, я приехал в Москву. Оттуда был вызван Центральным Комитетом коммунистической партии (б) Украины, чтобы занять на Украине пост председателя Временного революционного рабоче-крестьянского правительства Украины. Созванный в марте 1918 г. 3-й Всеукраинский съезд советов и вышедший из него Центральный Исполнительный Комитет выбрали меня в качестве председателя Совета народных комиссаров Украины. В качестве такового я работал до половины сентября того же года сначала в Харькове, потом в Киеве, а после эвакуации Киева — в Чернигове.

В середине сентября приехал в Москву и, сохраняя пост председателя Совета народных комиссаров Украины, был поставлен во главе Политического управления революционного военного совета республики. Руководителем этого учреждения я был до января, в тяжелые дни деникинского, колчаковского и юденического напора.

Когда Харьков был освобожден из-под власти белых, я был назначен через некоторое время снова председателем Совета народных комиссаров Украинской советской республики и членом Реввоенсовета сначала юго-западного фронта, который доканчивал войну с Деникиным и провел войну с поляками, а впоследствии был заменен Реввоенсоветом южного фронта, во главе которого находился покойный М. В. Фрунзе и в котором я продолжал участвовать в качестве его члена. Пост председателя Совета народных комиссаров Украинской советской республики я занимал одновременно с постом председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с бандитизмом, председателя Чрезвычайной санитарной комиссии, председателя особой комиссии по топливу и продовольствию и председателя Украинского экономического совета. На Украине я оставался без перерыва до июля 1923 г., за исключением периода, когда ездил вместе с Чичериным, Литвиновым и др. товарищами за границу как член советской делегации на Генуэзской конференции.

В июле 1923 г. я был назначен полпредом в Англию, где провел переговоры о признании Советского Союза английским правительством, а впоследствии во главе советской делегации заключил известные договоры с Макдональдом, которые были потом отвергнуты появившимся на его смену консервативным правительством.

Из Лондона я вел переговоры сначала с Эррио, а потом с Эррио и де Монзи, которые закончились признанием Советского Союза французским правительством. С конца октября 1925 г. я был переведен полпредом в Париж.

С 1918 г. я состою членом Центрального Исполнительного Комитета, сначала РСФСР, а потом Союза, а также членом его президиума до 1925 г. До 1924 г. состоял также членом Центрального Исполнительного Комитета Украины. С 1919 г. состою членом Центрального комитета РКП, а потом ВКП, а также до 1924 г. состоял членом Центрального Комитета коммунистической партии Украины и его Политбюро.

[В 1927 исключен из партии, в 1935 восстановлен. Работал председателем Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца. Необоснованно репрессирован. В 1938 по делу "Правотроцкистского антисоветского блока" приговорен к 20 годам тюрьмы; в 1941 заочно приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно.]

{Гранат}