Прибылева-Корба, Анна Павловна

Прибылева-Корба А. П.

[(1849—1939). Автобиография написана 20 декабря 1925 г. в Ленинграде.] — Начну описание моей жизни с двух моих дедов. Со стороны отца мой дед, Адольф Мейнгард, был уроженцем острова Рюгена. Он эмигрировал в тогдашний Санкт-Петербург на парусном судне, имея при себе в качестве имущества виолончель в футляре и сундучок с бельем и платьем. Это было в самом начале прошлого столетия. Ему было 18 лет. Тем не менее его музыкальная карьера очень быстро сложилась на новой его родине. Его приняли в оркестр оперного театра, и, кроме того, он давал уроки музыки в богатых семьях Петербурга. На Каре, где мы рады были всякой книге, потому что газет и новых журналов нам не давали, я прочитала в "Русской Старине", что в 20-х и 30-х гг. прошлого столетия Адольф Мейнгард считался лучшим виолончелистом в Петербурге. Я видела деда в первый раз, когда мне было лет 10. Это был высокий седой старик с большими руками и широкой костной системой. Он дожил до 93-х лет. Прожив свою долгую жизнь в Петербурге, он не знал ни одного слова по-русски. Зато отлично говорил по-французски.

Отец моей матери, Осип Иванович Корицкий, был инженер по образованию, а по национальности поляк. Образование он получил за границей, ему дали чин полковника и назначили на постройку водной системы, которая должна была соединить Волгу с Невой. Дедушка поселился в Тверской губ., в Вышнем Волочке, и со временем купил в уезде маленькое именьице, которое кормило бабушку и ее детей после смерти Ос. Ив. Бабушка также была немецкого происхождения, но по-немецки не говорила, так как совсем обрусела, и после смерти мужа, когда дети подросли и она осталась одна в своем именьице, приняла православие и ревностно посещала православную церковь.

Моя мать была первенцем в семействе Корицких. Когда умер дед, бабушка не имела средств воспитывать старшую дочь и хлопотала о принятии ее в Смольный институт. Просьба ее была исполнена. Мою мать поместили в институт, где она пробыла 11 лет безвыходно, так как в то время институток не отпускали к родным на каникулы. Но моя мать не роптала на свою судьбу. Это было такое кроткое создание, терпение которого ничем нельзя было истощить. По окончании курса учения бабушка увезла мою мать в деревню и поручила ей готовить брата и двух младших сестер в учебные заведения. Когда моей матери исполнилось 23 года, бабушка сшила ей нарядное платье и повезла на дворянский бал в гор. Тверь, а может быть, в уездный городок. На этом балу также присутствовал инженер путей сообщения Павел Адольфович Мейнгард. Молодые люди понравились друг другу, и на другой день мой отец поехал к бабушке сватать ее дочь, Екатерину Осиповну. Разумеется, бабушка обрадовалась предложению; дочь дала свое согласие на брак, и скоро состоялась свадьба.

Мой отец так же был старшим в довольно многочисленной семье, но он ничем не напоминал крепкого и несокрушимого своего родителя. Он был меньше его ростом, худощавый и тонкий. После 40 лет он начал хворать. Два раза ездил за границу на воды, но это мало помогло ему. Он умер 62-х лет в Ярославле в 1873 г.

После свадьбы молодые уехали на жительство в Петербург, где мой отец служил в качестве одного из строителей Николаевского моста, и здесь мои родители прожили несколько лет. Союз их был счастлив и длился до конца жизни; никогда ни ссоры, ни крупные размолвки не разлучали их. Не только мой отец любил свою жену, ее обожала вся его семья за доброту и ласку. Так как она не знала немецкого языка, то свекор говорил с ней по-французски.

Казалось, все слагалось к благополучию моих родителей, но огромное горе ожидало их. Дети рождались один за другим, но почему-то не жили. Умерло их четверо. Позднее мать уверилась в том, что в смерти детей виновато было тогдашнее состояние медицины и плохой петербургский климат. Мать была не только добра, но и очень энергична. Ее решения были стойки; она редко проявляла свою волю, но ничто не могло заставить ее отказаться от нее, раз эта воля сложилась на основании окружающих условий. Ища выход из своего несчастья, она сказала отцу, что в Петербурге невозможно растить детей, и если оба они желают иметь их, то надо поселиться в провинции, где дети вырастут среди природы, а не будут окружены каменными домами.

Не знаю — тогда же или несколькими годами позднее моя мать совершенно изменила свои религиозные воззрения. Она отвергла все внешние проявления веры, сохранив для себя только молитву. Таким образом, она стала деисткой и порвала всякую связь с православием, которое ее окружало, и с католической верой, в которой была крещена.

Когда кончилась постройка Николаевского моста, мои родители перекочевали в Тверь, так как отец получил место на постройке Николаевской железной дороги. В Твери родились те дети, которым суждено было остаться в живых: мой брат Николай, сестры Мария, Елена и я (9 ноября 1849 г.). Таким образом, я появилась на свет восьмым ребенком, или, если считать оставшихся в живых, то четвертым. После меня родилось еще четверо дочерей, из которых одна умерла в детстве. Таким образом, мои родители взрастили сына и шестерых дочерей.

Отец мой от начала своей службы до самой смерти был известен как инженер, не бравший взяток. С подчиненными ему инженерами он держался всегда по-товарищески, вообще со всеми служащими был обходителен и не проявлял ни заносчивости, ни начальнического высокомерия.

Мне было два года, когда кончилась постройка участка Николаевской жел. дор., на котором служил мой отец. Мы всей семьей перекочевали в Варшаву, куда отец мой был назначен начальником участка на строившейся тогда Варшавской жел. дор.

Разумеется, начала нашей жизни на новом месте я не помню. Из более позднего времени в памяти встают отдельные эпизоды. Затем я уже отчетливо помню гувернантку-немку, которую нам дали и которая была неотлучно с нами. Когда я говорю "мы", это значит трое старших сестер.

Имя гувернантки было Луиза. Она родилась в вольном городе Любеке. Она прожила с нами более 20 лет. Научное образование было весьма слабое, но тем не менее она имела на нас большое влияние. Я быстро стала к ней привязываться и потом полюбила ее больше матери, которую очень редко видела. Причин моей страстной привязанности к гувернантке было две: я видела, что она одинока, и я инстинктивно чувствовала, что она превосходна. Никто из нас не слыхал слова неправды из ее уст, никогда она не сердилась и не раздражалась, хотя целый день была с нами и часто должна была терпеть наши капризы.

Когда на 7-м году постройки Варшавской жел. дор. работа на участке отца приходила к концу, надо было думать о новом месте служения. Отец основался во Владимире-на-Клязьме. Когда наша семья окончательно устроилась во Владимире, надо было подумать, как нас воспитывать дальше. Этот вопрос решился неожиданно. Старшая сестра Луизы, которую звали Генриеттой, написала ей, что девочка, которую она воспитывала в Бордо, подросла, и когда ей минуло 16 лет, ее гувернантке отказали; она вернулась на родину и теперь ищет, где бы ей найти новую службу. Луиза знала, что ее сестра, долго жившая во Франции и одно время в Париже, хорошо говорит по-французски и может преподавать обычные учебные предметы, сказала об этом моим родителям, которые решились вызвать Генриетту к нам.

Наша новая гувернантка была строгая особа. Она думала, что воспитывать можно только при помощи громких выговоров и нелепых наказаний, из которых ее любимым было следующее. Рассердившись, Генриетта кричала: "Sortez de la chambre!", и наказанная должна была выйти из класса и стоять за дверью. Чаще всех это случалось со мной. Деспотизм Генриетты продолжался, однако, только пока мы были малолетки. Как только мы подросли, и мне было лет 13, власть ее над нами кончилась. Я не знаю хорошенько, как это случилось, но вредить нашему умственному развитию она уже не могла. Уроки мы еще продолжали брать у нее. Но, кажется, она и сама сознавала, что передала нам все, что знала, и больше дать нам ничего не могла.

Во Владимире отец не ужился. То ли состав управления ему не нравился, то ли работы не было на Оке. Он решил попытать счастья в другом месте и завел переговоры с управлением IV округа путей сообщения, которое находилось в Ярославле. В его ведении был фарватер Волги от Рыбинска до Астрахани. Место помощника начальника округа было свободно. Отец получил его, и мы перебрались в Ярославль. Здесь наша семья прожила около 10 лет, до самой смерти моего отца. Здесь мы выросли, и старшие из нас покинули родительский дом.

В Ярославле у нас почти совсем не было подруг среди наших однолеток. Иногда к нам приводили детей знакомого семейства, но мы не знали, что с ними делать. Несколько часов проходило в скуке и томлении, и мы радовались, когда дети уходили домой. Веселыми и разговорчивыми мы бывали только в своей компании втроем. В Ярославле началась популярность моей матери среди беднейшего населения города. Основанием этой популярности послужило врачевание моей матери. Она абсолютно отрицала врачей. Они так же не имели доступа к нам, как и православные и католические священники. Мать сама по лечебнику стала лечить детей и взрослых гомеопатией. Она была твердо уверена, что эти средства приносят необычайную пользу больным и помогают от всех болезней. В нашей семье такое лечение шло удачно, вероятно от того, что при заболевании кого-либо из нас, больную укладывали в постель и держали на строгой диете, пока заболевшая не выздоравливала. Было несколько случаев тяжелых заболеваний, но ввиду плохого состояния медицины того времени в провинциальной России, пожалуй, все же было лучше не призывать местных врачей, которые большей частью были военные, а обходиться уходом за больными, как это делалось у нас.

Лет с 11 я стала проявлять свою волю. Я заявила, что больше музыке учиться не буду, так как у меня нет никакой охоты играть на рояле. Никто не возражал мне, так как все знали, что это было бы напрасно.

Огромное значение в нашем развитии имел для нас приезд брата в 1863 г. летом, по окончании им курса института путей сообщения. Он привез с собою целый чемодан книг — и каких книг! Ведь тогда было начало 60-х гг., время Чернышевского, Добролюбова, Некрасова, Писарева, Шелгунова и других лучших писателей России. Среди его книг было много томов "Современника" и "Русского Слова". Для нас все это составляло огромное сокровище, и мы стали читать. Я принялась прежде всего за Некрасова и Добролюбова, так как многие книги были мне еще не под силу. В описываемое мною время мой брат по убеждению и симпатиям был народник. Но он не удержался на этой высоте, не сумел на ней удержаться. А в то отдаленное время, в дни нашего отрочества, он внес так много света, радости и знания в нашу начинавшуюся жизнь. Он сам часто указывал нам, какие статьи или книги могут быть нами усвоены. Он прожил в Ярославле около двух лет, потом бывал на изысканиях нескольких южных железных дорог, строил участки тоже на нескольких дорогах, был одно время управляющим Либаво-Роменской жел. дороги и жил в Минске, потом переехал на жительство в Петербург.

Мы пользовались библиотекой отца, и я помню охватившую меня радость, когда я добралась до полного собрания сочинений Пушкина. С тех пор он остался моим любимым поэтом. После него читался Лермонтов и все, что было в библиотеке из классической русской литературы.

Очень многим в деле нашего умственного развития мы были обязаны одной знакомой моей матери. Дама эта была женой инженера Янковского. По годам моя мать была значительно старше ее. У Янковской было человек 5 детей, и она сама обучала девочек, а мальчики учились в гимназии. Муж дамы был большой домашний деспот. Она часто в слезах жаловалась на него матери. Но помочь ей не было возможности, и сама она бессильна была против тирании мужа. Но это обстоятельство не подавляло ее от природы веселый и шумливый характер.

У нее была большая библиотека, и она с удовольствием снабжала нас книгами. Это было для меня очень важно.

В то время, о котором я говорю, моя мать начала отчасти смотреть сквозь пальцы на наше чтение, не контролировала книги, которые мы добывали; но так как наше увлечение чтением причиняло ей чувствительное огорчение, то мы приносили книги от Янковских контрабандой и хранили их не иначе как под матрацом. Летом, когда мне шел 15-й год, отец с двумя старшими моими сестрами ездил на морское купанье в Либаву. Я осталась одна в нашей общей комнате. Уроки прекратились на время каникул, и я была свободна. Я принесла себе от Янковских несколько томов Гете на немецком языке и стала его штудировать. Не знаю ни одного писателя, который произвел бы на меня более глубокое впечатление. Я была как зачарованная могучим гением; глубина мысли у Гете поражала меня не менее, чем его художественное и поэтическое дарование. Неизгладимое впечатление получилось от I части "Фауста", но ближе и роднее всех произведений Гете стал мне его "Вильгельм Мейстер". Когда я наконец оторвалась от Гете, то очередь дошла до Шиллера, и у него меня больше всего привлек "Дон Карлос" с его нежной поэзией.

Привыкнув с ранней юности читать только книги выдающихся писателей, я осталась при этом выборе. Во всю свою долгую жизнь я не прочла ни одной посредственной книги, не говоря уже о макулатуре. Учителя человечества были моими учителями, добровольно мною избранными.

В это лето произошло заметное сближение между моею матерью и мною. Она чувствовала себя одинокой в отсутствии отца и двух старших моих сестер и знала, что я, в сущности, послушная и ласковая дочь. Она стала очень ласкова и доверчива со мною, и я платила ей тем же.

Прошло еще два года, мы стали взрослыми. В конце зимы приезжал на несколько дней брат Николай и упросил родителей отпустить с ним мою сестру Марию. Он строил тогда участок на Рязанско-Воронежской жел. дор. Его лучшим другом и товарищем был строитель смежного участка той же дороги — Александр Александрович Лешерн, который жил в Моршанске. Товарищи часто виделись, и таким образом моя сестра познакомилась с Лешерном. Она прожила у брата целый год, а когда родители стали ее звать домой, А. А. Лешерн сказал ей о своей любви и предложил пожениться. Свадьба была отложена до весны. На той же Рязанско-Воронежской жел. дор. при правлении служил Виктор Францович Корба. Он заведовал счетоводством и материальной частью при постройке, а так как он был чрезвычайно точен в финансовых делах, то он сам хотел видеть приобретаемые материалы и проверять их стоимость. В Моршанске он познакомился и сдружился с Лешерном. Сошлись два противоположных характера: нежный и кроткий А. А. и Корба со стальным характером, который можно было сломить, но нельзя было согнуть. Его отец, швейцарский гражданин, был выписан русским сановником для воспитания детей и умер, когда собственные его дети были еще малолетние. Он был женат на уроженке одной из балтийских провинций, на женщине с большой энергией и с не меньшим умом. Она в Петербурге стояла во главе промышленного предприятия, которое дало ей возможность воспитать детей. Виктор Францевич учился в коммерческом училище, по окончании которого он был послан своею матерью в Лондон на практику в крупное торговое предприятие. Но торговля не привлекала его. Он специализировался на банковском деле, превосходно изучив бухгалтерию и счетоводство. По политическим своим убеждениям он был крайним либералом, почитателем Чернышевского; по вопросам политической экономии разделял взгляды относительно решающей роли крестьянства в России, то есть считал необходимой такую экономическую политику, которая делала бы интересы земледельческого класса в России исходным пунктом своей деятельности.

Перед отъездом моей сестры из Моршанска было условлено, что В. Ф. приедет в Ярославль на свадьбу в качестве ее шафера. После свадьбы моя сестра с мужем уехали в Моршанск. В июле приехала к нам сестра и увезла с собой мою сестру Елену и меня в Моршанск, куда очень скоро явился В. Ф. Его служба на железной дороге кончилась, и он приехал из Петербурга, где жил в последнее время. Вскоре я стала его невестой. Свадьба наша состоялась на рождество. В Петербурге уже была приготовлена В. Ф. для нас маленькая квартирка на Надеждинской улице. Для меня начался новый, петербургский период моей жизни.

Лешерны жили поблизости от нас, и это меня радовало. У них я познакомилась с Софьей Александровной Лешерн, родной сестрой А. А. Она была тогда тихой провинциальной девушкой, которая захотела жить самостоятельной жизнью в Петербурге, и потому ей приходилось много шить на машинке по заказу магазинов. Шила она очень искусно изящное белье, но все же заработок был очень мал и не мог ее обеспечить.

Сама я попала в Петербург неопытным существом. В самом начале моего пребывания на Надеждинской улице я однажды отправилась куда-то за покупками для хозяйства и увидела странное зрелище. Посреди мостовой городовой шел во главе отряда молодых женщин. Все они были очень веселы, смеялись, показывая белые зубы. Он оборачивался к ним и пытался унять их, говоря наставительным тоном. Вся эта сцена крайне удивила меня; смысл ее был мне непонятен. Я остановилась на тротуаре в недоумении и решилась спросить у прохожей, куда городовой ведет женщин и кто они. Она с удивлением посмотрела на меня и сказала: "Это публичные женщины, их ведут на медицинский осмотр". Я точно получила удар по голове. Ничего более ужасного я до тех пор не слыхала и мысленно не допускала такого надругательства над женщинами. Мне казалось, я чувствовала, что оскорбление наносится всем нам, женщинам, наносится также и мне. Мне особенно, потому что я ощущала всю тяжесть этого унижения и была бессильна отвратить его от других. Я ушла домой, точно спасаясь от потрясения, испытанного на улице. Дома я была одна, и это меня радовало, я не хотела видеть людей. Я бросилась на пол и долго лежала, рыдая и плача, пока мысль, что слезами делу не поможешь, не подняла меня на ноги.

С тех пор я заболела; я стала худеть и бледнеть; меня мучила головная боль и общая слабость. В. Ф. всполошился и отправился к моей сестре узнать адрес доктора Бокова, с которым она успела познакомиться. Доктор Боков был другом Чернышевского и опекуном его детей, следовательно, человек в высшей степени интересный и, как врач, очень желательный. Он приехал ко мне по вызову В. Ф. Когда он вошел, я лежала на диване, не имея ни сил, ни желания пошевелиться. Он пощупал мне пульс, смерил температуру и сказал: "Вы совершенно здоровы, и лежать вам не надо. Вы только что приехали в Петербург. Не думайте, что жизнь здесь течет так же вяло и лениво, как в провинции. Для женской молодежи, в особенности теперь, настает очень интересная пора. Я могу сказать вам наверное, что с осени начинаются подготовительные курсы для женщин, а с будущего года откроются для них высшие курсы, где будут преподавать естественные науки и математику по университетской программе. Займитесь этим делом, и вы наполните свою жизнь и будете чувствовать себя бодрой и здоровой". Лучшего совета доктор Боков не мог мне дать. Он разбудил меня к новой жизни.

Из газет я узнала, что в состав комитета по устройству подготовительных курсов входит между прочими лицами Н. В. Стасова; я обратилась к ней, и она сказала мне, что в нескольких местах Петербурга происходят собрания будущих курсисток для обсуждения желательных программ и других условий курсов. Все это будет рассмотрено комитетом совместно с преподавателями. Она дала мне адрес одного такого собрания, и я на нем встретила, кроме кучки женской молодежи, одного мне уже ранее знакомого товарища и друга моего брата, инженера П. В. Михайлова [Это тот самый П. В. Михайлов, который незадолго до этого привлекался по делу Нечаева, сидел в Петропавловской крепости и освобожден от следствия за неимением улик.]. Он в то время еще интересовался общественными течениями и принимал участие в жизни молодежи, которой он помогал советами. Он отрекомендовал меня собравшимся, и я сразу почувствовала себя в товарищеской среде. На таких собраниях и потом на курсах завязывались близкие знакомства, которые в более поздние годы перешли в товарищество революционеров. На таких собраниях С. А. Лешерн познакомилась и подружилась с С. Л. Перовской, сестрами Корниловыми, Ольгой Шлейснер и другими будущими членами кружка чайковцев.

Весной этого же 1870 г. мы перебрались на жительство в Лесной, где уже жила на даче моя сестра Мария с мужем и новорожденным сыном.

Социальное положение В. Ф. Корба за истекшую зиму сильно изменилось. Когда он сообщил своей матери, что намерен жениться, она выделила ему долю семейного капитала, которая ему причиталась, и он получил на руки 10000 руб. Эта сумма давала ему возможность прожить некоторое время, не хватаясь за первую попавшуюся должность. Среди финансового мира Петербурга у него было большое знакомство. Банковские и биржевые дельцы ценили человека, превосходившего их знаниями, умением работать, стоявшего в своей личной честности и в своем бескорыстии на недосягаемой для них высоте. Потом они стали его приглашать на собрания финансовой биржи. Они ему обещали свою поддержку и хороший заработок за исполнение их поручений. Я и мои близкие отговаривали его от подобной деятельности и рисовали ему перспективу будущего разорения. Но он твердо был убежден, что зарваться в биржевой игре он не может. В то время происходила безумная игра на петербургской бирже. Разумеется, что В. Ф. всегда давал добросовестные советы. К нему охотно обращались, и он получал большой так называемый куртаж и сделался тем, что на биржевом жаргоне называется "зайцем". Доходы его росли. Случалось также, что он за свой счет покупал в небольшом количестве акции и облигации.

Когда мы жили еще в городе на Надеждинской, я выразила как-то сожаление о том, что мои сестры не могут пользоваться теми образовательными средствами, которые имеются в Петербурге, и этого было достаточно, чтобы В. Ф. предложил мне выписать двух сестер, которые могли бы занять свободную у нас комнату и обучаться, чему пожелают. Я известила мою сестру Елену о будущих женских курсах и советовала ей и следущей по годам за мной сестре Ольге приехать и жить у нас. Обе тотчас приехали и решили готовиться на звание сельских учительниц. Впоследствии обеим удалось достигнуть этой цели.

Сестры вместе с нами устроились на даче. Мы наняли нижний этаж того дома, где жили Лешерны. В это же лето наняли себе дачу в Лесном С. А. Лешерн, С. Л. Перовская, А. И. Корнилова и Вильберг.

Пока мы жили на даче В. Ф. устраивал в городе новую квартиру для нас в доме Утина на Галерной улице. Он купил новую мебель и отделал квартиру как нельзя лучше. Не могу сказать, чтобы старания В. Ф. устроить нашу квартиру комфортабельно и изящно радовали меня хоть сколько-нибудь. Я привыкла в доме родителей к простоте и весьма скромной обстановке, поэтому попытки поставить жизнь на широкую ногу были мне тягостны и не привлекали меня. Моя жизнь текла в значительной степени сама по себе. Но нельзя сказать, чтобы В. Ф. не принимал в ней участия, напротив, мои интересы всегда были ему близки. Он помогал мне и моим сестрам советами и практическими указаниями. Наши успехи его радовали и его заботили препятствия и неудачи, которые встречались на нашем пути.

Осенью открылись женские Аларчинские курсы в здании V мужской гимназии. Они по необходимости были вечерние, так как днем все часы у преподавателей были заняты. Слушательниц набралось множество, но все ли они извлекали для себя большую пользу от курсов, это осталось вопросом. Меня больше всех наук привлекала математика, и я легко воспринимала ее понятия, метод изложения и приемы рассуждений. Решать геометрические задачи для меня составляло удовольствие. Но надо признать, что у нас был такой преподаватель математики, подобного которому трудно найти. Это был известный педагог и преподаватель математики в морском корпусе, Александр Николаевич Страннолюбский.

Страннолюбский для поднятия уровня знаний у женщин сделал очень много, потому что, обучая математике, он вместе с тем умел развивать логическое мышление в своих ученицах. Он ценил женский ум, но указывал на то, что с детских лет этот ум искажается, ему дают ложное направление. Одно из средств направить женский ум на путь развития состоит в том, чтобы с младшего возраста преподавать девочкам начальную математику, т. е арифметику и геометрию. Он выработал прекрасный метод обучения с самых младших классов, и метод этот давал блестящие результаты. Если которая-нибудь из петербургских женских гимназий предлагала Страннолюбскому давать уроки математики, он всегда ставил условием, что начнет обучение детей с I класса.

Так как Аларчинским курсам Страннолюбский мог посвятить только 2—3 часа в неделю, и этого было слишком мало для слушательниц, желавших получить основательные знания, а в нашей квартире на Галерной улице комнаты были просторные, я решилась предложить Страннолюбскому давать уроки математики 2 раза в неделю у меня, причем слушательницами его будут некоторые из курсисток. На курсах я опросила наиболее выдававшихся способностями, желают ли они участвовать в вечерних занятиях математикой у меня на квартире, которыми руководить будет Страннолюбский. Отозвалось человек 15, и число это колебалось в течение зимы 1870—1871 гг. между 10—15. В плате участвовали все поровну. В состав слушательниц входили: Перовская, три сестры Корниловы (Александра, Любовь и Надежда), Софья А. Лешерн, моя сестра М. П. Лешерн, Серова (вдова композитора и мать художника), Вадсон (из семьи редактора "Петерб. Ведом.") и я. Фамилий остальных не помню. Страннолюбский был очень взыскателен, он требовал от всех слушательниц исполнения заданных работ и бывал недоволен, если это не было сделано. За две зимы мы прошли с А. Ник. арифметику, алгебру, геометрию и тригонометрию и действительно усвоили себе эти предметы основательно.

После урока А. Н. обыкновенно оставался у нас чай пить. И в эти часы беседы я узнала Страннолюбского ближе и поняла всю ценность его обширного ума. Это был один из образованнейших людей своего времени. Историю Европы, русскую историю и историю философии он знал как специалист. Из новейших философов наиболее любимым для него был Огюст Конт. Вообще французских ученых, французских математиков и философов он ставил очень высоко. Тогда шел 1870 год, только что совершился разгром Франции, и русская интеллигенция, в том числе и А. Н., оплакивали судьбу Франции, как духовной родины своей. К политике А. Н. относился с большой страстностью. Он ненавидел монархический строй и русского царствовавшего тогда деспота в особенности. А. Н. был первый человек, который влиял на меня своими обширными знаниями непосредственно, помимо книг. Но он оставил во мне также светлое и неизгладимое впечатление своими резкими и непоколебимыми политическими убеждениями.

Один знакомый студент, Пушков, который занимался с нами летом в Лесном ботаникой и некоторыми др. предметами, продолжая бывать у нас, приносил новые нелегальные книги или говорил, где и как их можно достать. Однажды он просил собрать деньги и носильные вещи для ссылаемых по нечаевскому делу. Он был в тот вечер взволнован, говорил с дрожью в голосе о жертвах деспотизма, из чего я заключила, что он стоял довольно близко к нечаевцам. В эту же зиму Пушков пришел к нам и сказал, что один из его знакомых думает собрать кружок молодежи, чтобы действовать совместно в радикальном направлении. На наши расспросы он отказывался отвечать более подробно, а сказал, что его знакомый сам разъяснит нам, в чем состоит та цель, которую он имеет в виду; что, со своей стороны, он вполне искренно рекомендует нам этого молодого человека, имя которого Николай Васильевич Чайковский. Мы согласились на знакомство с Чайковским и просили передать ему, что будем ждать его в ближайшее воскресенье в 6 часов вечера. Незадолго до того времени вернулся мой брат из провинции. Брат и Лешерн присутствовали при нашей встрече с Чайковским. Чайковский был тогда юношей 19—20 лет с приятным лицом. После первых приветствий мы попросили Чайковского разъяснить нам цели, которые его привели к нам. Он ответил, что невозможно спокойно переносить насилия и притеснения правительства. Недовольство и брожение, несомненно, существуют, но надо дать им возможность проявиться; для этого необходимо сплочение недовольных элементов; необходимо основать организацию, которая приступила бы к действиям. А действия, главным образом, будут состоять в издании и распространении таких книг, которые обычным путем не могут появиться в печати. Книги эти должны раскрывать глаза широкой публике, чтобы положить конец тайне, в которой совершаются все насилия правительства. Так, или приблизительно так, говорил Чайковский. На обсуждении вопросов, затронутых им в этот первый его приход, прошел весь вечер, к концу которого он предложил собраться вторично и, если мы все согласны, пригласить на это следующее собрание большее количество людей. Мой брат предложил, чтобы 2-е собрание состоялось на его квартире.

В назначенный день сошлось довольно большое общество. Я очень смутно помню, о чем шла речь, даже мало помню присутствующих. Но вспоминается, когда в перерыве большая часть приглашенных ушла в столовую для чаепития, Перовская, С. А. Лешерн и я, мы остались сидеть, как раньше у окна. Перовская сидела на подоконнике, обхватив одно колено руками. Мы говорили о будущности каждого из нас. Софья Львовна сказала задумчиво: "Мне хочется изучить психиатрию и быть психиатром, и надеюсь, что это удастся мне". У всех трех нас настроение было самое спокойное, время бурь еще не настало для нас. Я думаю, что Чайковский убедился в тот вечер, что попал в среду, для его целей не подходящую. По крайней мере, мы его больше не видели.

Около этого времени вышло несколько новых книг. Это были: "Положение рабочего класса в России" Флеровского, I том соч. Лассаля и "Исторические письма" Лаврова. Чтение этих книг произвело на меня потрясающее впечатление и заставило проявиться всем социалистическим стремлениям, дремавшим во мне. С тех пор я стала убежденной социалисткой.

В конце этой зимы я и моя сестра Елена сдали в университете экзамены на домашнюю учительницу. Но сестра еще продолжала занятия на учительских курсах, после чего учительствовала в сельской школе Ярославского уезда.

В это время на петербургской бирже разыгрался последний акт биржевой спекуляции. Началось то, что называется крахом. Лопнуло несколько банкирских фирм, и вслед за ними оказались пострадавшими мелкие участники в биржевой игре. В их числе был и В. Ф. Он потерял все, что имел в обороте, и у него остались долги. Он был потрясен и огорчен, но больше всего его тревожила мысль, как я отнесусь к катастрофе. Я успокоила его, сказав, что всегда рассчитывала на подобный конец биржевой спекуляции, что я не люблю богатства и предпочитаю скромную жизнь. На другой же день я отправилась искать другую квартиру взамен дорогой квартиры в доме Утина. Я нашла очень скромную, хотя просторную квартиру на Крюковом канале, окнами как раз против Литовского замка. Без заработка В. Ф. не остался. Только что основалось Северное Страховое Общество, и правление предложило ему быть агентом в Петербурге.

Лето прошло для меня в изучении Милля и Спенсера. Осенью вернулись мои сестры. Приехала также самая младшая сестра, Варя. Вернулась в Петербург также и М. П. Лешерн, которая с тех пор разошлась с мужем, что составило несчастье для обоих на всю остальную их жизнь.

С началом зимы возобновились уроки Страннолюбского у нас на квартире и мои беседы с ним. Когда я говорила ему о впечатлении, вынесенном мною от чтения сочинений Милля и, в частности, от его "Логики", Страннолюбский выразил свое удовольствие и сказал мне: "Будьте всегда логичны, и вы будете непобедимы". И я могу сказать, что его совет не пропал для меня даром. Как в ранней молодости я усиленно стремилась говорить всегда правду, так, начиная со зрелых лет, я стала обращать особое внимание, кроме правды, еще на логичность в речи и письме.

Северному Страховому Обществу понадобился в Москве служащий, которому правление могло бы доверить отдел страхования товаров, и оно предложило это место В. Ф. Он дал свое согласие, и летом 1872 г. мы переехали в Москву. Нам отвели при доме, арендованном страховым обществом, небольшой флигель с мезонином, где мы прожили два года. Вскоре после нашего переселения в Москву вернулся мой отец из заграничной поездки с сестрой Ольгой, которая его сопровождала, и М. П. Лешерн с сыном и сестрой Еленой. Лечение за границей не принесло отцу ни малейшей пользы. Он приехал с меньшими, чем раньше, силами, и ясно было, что он не может больше поправиться. Он почти не вставал и один не мог ходить по комнате. Он очень беспокоился, что нам причиняет заботы и хлопоты, и, видно, предчувствовал свою близкую смерть. Он прожил еще год после поездки за границу и умер в Ярославле.

В Москве у меня не было ни души знакомых, и я умерла бы от тоски, если бы чтение не поглотило все мое внимание и все мысли. В библиотеке В. Ф. был I том Маркса на немецком языке; я изучила его с величайшим интересом. Больше всего поражала меня теория прибавочной стоимости и приложение исторического метода к описанию жизни английских рабочих. I том Маркса и книга Флеровского "Положение рабочего класса в России" сделали меня навсегда другом трудового народа. В 1873 г. мой брат был назначен управл. Либаво-Роменской жел. дор. и предложил В. Ф. переехать в Минск, где находилось управление, и заведовать счетоводством всей линии. В. Ф. принял эту должность и вместе с тем оставался агентом по страхованию Сев. Страх. Общ., что давало ему надежду закончить выплату своих биржевых долгов.

Мы перекочевали в Минск ранней весной 1874 г. Здесь по моей инициативе было образовано Общество попечения об учащихся. Пока я жила в Минске, я занималась делами Общества, но это не могло удовлетворить меня. По-прежнему я много читала. Теперь на очереди были романы французской реалистической школы: Флобера, Гонкуров, Доде. Золя я вскоре исключила из числа моих любимых писателей, потому что считала его односторонним, а следовательно, не вполне правдивым. Примирилась я с ним вполне, как с общественным деятелем, во время процесса Дрейфуса, т. е. 25 лет спустя. Я перечитывала также с наслаждением Тургенева и Толстого. Все эти писатели помогли мне выработать слог и манеру писать.

К лету съехалась почти вся наша семья. Приехала моя мать и сестра Елена на свидание с нею и с братом. В это лето она стала невестой выдающегося инженера Н. В. Бернацкого. Сестра предупредила своего жениха о том, что обещала своим ученикам сельской школы и их родителям вернуться к ним осенью и считала долгом, сдержать слово, иначе дети остались бы без учителя. Муж согласился с ее решением; она зиму пробыла в деревне и только весной вернулась к мужу в Минск, где они провели первое время своей совместной жизни; позднее они перебрались в Москву, где Бернацкий служил на Московско-Курской жел. дор. Бедная моя мать приехала уже больная смертельной болезнью. Брат не отпустил ее от себя, и она прожила у него до своей смерти в октябре 1874 г.

Приближалось то время, когда слово "свобода", одно из лучших слов, какие знает человечество, прозвучало в России. Хотя оно относилось пока только к борьбе славян с турками, все же это чарующее слово заставляло усиленно биться русские сердца уже в 1876 г., при начале восстания в Герцеговине. Позднее, когда к войне с турками присоединились остальные славянские земли, стало очевидно, что вмешательство России в балканскую войну неизбежно. Это и случилось весной 1877 г.

Воздух в России был наэлектризован. Людям захотелось освободиться от всяких уз и цепей. Я не могла остаться спокойной с самого начала войны славянских народов с турками. Мне хотелось оказать хоть малейшую помощь борцам за свою свободу. Но что я могла сделать? Единственное маленькое дело состояло в сборе денег. Я привлекла к нему нескольких знакомых; кроме денег, мы собирали белье и другие пожертвования; а когда приблизилась зима, мы отправили несколько тюков с полушубками в московский комитет, заведовавший отправкой посылок в славянские земли.

Но когда началась русско-турецкая война, я решила отправиться на театр военных действий в качестве сестры милосердия. Я уехала в Петербург с тем, чтобы прослушать подготовительные курсы, необходимые для звания сестры. Но в Петербурге я ничего не добилась: курсы были переполнены; некоторые уже заканчивали свою работу. В это время я получила известие из Минска о том, что там открылось отделение Красного Креста с лазаретом для раненых, которых привезут с войны. В первом же заседании комитет Красного Креста избрал меня членом. Я вернулась в Минск, записалась на курсы и стала учиться всему, что можно было извлечь при таких плохих условиях, в каких находился военный госпиталь в Минске. Но при военном госпитале был знающий и хороший хирург, который допускал нас присутствовать при операциях. С грехом пополам мы окончили курс и получили дипломы сестер милосердия.

Время шло, раненых не привозили, хотя лазарет для них был готов. Я спрашивала себя с тоской и тревогой: что же дальше? Дело в том, что в нашей семейной жизни с давних пор назревал кризис. Я даже сама не понимала, почему между нами такое резкое различие и в чем оно состоит. Только позднее я поняла, что весь вопрос состоял в том, что наши характеры не сходились. Когда В. Ф. бывал доволен условиями жизни, то ему ничего, решительно ничего больше не надо было. Со мной дело обстояло совсем иначе. Когда я усилиями достигала сегодня одного, то на следующий день я старалась достигнуть в несколько раз более. Я была недовольна создавшимися условиями и страдала от них, но В. Ф. был счастлив по-прежнему и никогда не думал о том, что в его жизни могут наступить перемены. В случае, если я расторгну наши брачные узы, то я убью его — это было для меня ясно. А такое деяние было мне так же свойственно, как овце съесть человека. С другой стороны, мне было 27 лет. До каких же пор я буду учиться, буду приобретать новые знания, не имея никакой возможности применять их к какому бы то ни было делу! При этой мысли меня охватывал ужас, и я содрогалась.

Неожиданное обстоятельство помогло мне выйти из удручавшего меня положения. В. Ф. и мой брат внезапно разошлись очень решительно. Вопрос, разъединивший их, состоял в том, что В. Ф. предложил радикально изменить не только систему счетоводства, но также многое, касавшееся общих приемов управления жел. дор. Николай Павлович не согласился на эти преобразования, и В. Ф. тотчас попросил себе отставку. Это, конечно, было хорошо, но возникал вопрос, как мы будем существовать. Очень скоро В. Ф. сказал мне, что решил поселиться в деревушке Черниговской губ. и заняться экспортом хлеба за границу. Такое решение было до того неожиданно, что я могла только воскликнуть: "А теория поддержки крестьянского хозяйства? А вред от вывоза русского хлеба за границу?". На что он ответил: "Я не буду обыкновенным скупщиком хлеба, не буду наживать бессовестных процентов, а, наоборот, надеюсь урегулировать хлебную торговлю и поднять доход крестьян от продажи зерна или муки".

Но слова эти не успокоили меня нисколько. Самое положение скупщика хлеба в глухой деревушке пугало меня. Я решила ни в каком случае туда не ехать. Но В. Ф. все-таки отправился в деревню на разведку и, вернувшись, сказал, что она ему понравилась и крестьяне рады были его появлению.

Между тем в его отсутствие у меня произошел разговор с одним из двух врачей, выписанных минским отделением Красного Креста. Оба они только что кончили курс медицинского факультета Киевского университета и оба состояли ассистентами киевского профессора Караваева, чем очень гордились. Один из них, врач X., узнав от кого-то, что я собираюсь на войну, спросил меня, не пожелаю ли я ехать в его сопровождении, так как он тоже намерен отправиться осенью на Балканский полуостров. Я очень обрадовалась попутчику, потому что ехать одной в неизвестную страну мне не улыбалось, и это отчасти задерживало мой отъезд.

Когда В. Ф. вернулся из черниговской поездки, я сказала ему, что решила ехать, и что у меня будет попутчиком врач X. Смягчить этот удар мне не удалось. Для В. Ф. известие о моем отъезде было роковым. Не могу описать его страдания. Может быть, мне не следовало уезжать, но это равнялось бы для меня самоубийству. Жизнь, посвященная одному человеку, была для меня невозможна в то время, как я хотела служить целому народу. В этом состояла наша драма.

Отъезд мой много раз откладывался, и выехала я только поздней осенью. На Киевском вокзале, как было условлено, должен был меня встретить врач X. Он подошел ко мне на перроне, и первый мой вопрос был: "Едете ли вы на войну?". X. пустился в длинное объяснение относительно профессора Караваева, который сделал обоим врачам строгий выговор за то, что они задержались в Минске и опоздали к началу лекций, грозил вычеркнуть их обоих из числа своих ассистентов и проч. Так как я молчала, он, в свою очередь, спросил: "А вы, захотите ли продолжать свое путешествие одна, совершенно одна, без попутчика?" — "Да, — ответила я без колебаний. — У меня на неделе только одна пятница. И что я решила, то я исполняю".

Времени нельзя было терять, и на другой день я уехала в Кишинев. Здесь мне пришлось переночевать в гостинице. Утром я отправилась на вокзал и разыскала начальника станции, чтобы справиться о санитарных поездах, с одним из которых я рассчитывала уехать в Румынию. Он сообщил, что через час отправляется санитарный поезд в Рени [Небольшой городок на русской территории на румынской границе.]. Вещи мои остались в гостинице. Я съездила за ними и привезла их как раз вовремя, за несколько минут до отхода поезда. Я увидала коменданта поезда и отрекомендовалась ему; он принял меня и посадил около пожилой сестры милосердия, которая тоже случайно, как я, ехала в Рени. Он посоветовал обратиться в Благовещенскую общину, так как она считается самой лучшей и работает усиленно, наверное, меня примут, раз я приеду. На следующее утро мы были в Рени. Две молодые сестры не вошли, а влетели в вагон и спросили скороговоркой и улыбаясь: "Вы едете в Бухарест? Вы ищете место сестры милосердия?" — "Да я, а кто вам это сказал?" — "Это сказал комендант вашего поезда, и он же еще добавил, что вы хотите поступить в Благовещенскую общину. Это наша община!" — выкрикивали с радостными улыбками сестры. — Поступайте к нам, вас примут, непременно примут".

Одна из сестер была польского происхождения, Валентина Велембовская, очень красивая, а другая — русская — Мария Степанова, очень некрасивая, но бесконечная доброта читалась на ее лице. Она-то и была наиболее экспансивной из двух молодых девушек. Обе они были ученицы Одесской фельдшерской школы и хорошо подготовлены к обязанностям сестер милосердия. Они повели меня в свой вагон. По приезде в Бухарест я представилась двум солидных лет дамам: Сабининой и баронессе Фредерикс, стоявшим во главе Благовещенской общины. Ответственной начальницей собственно была Варвара Степановна Сабинина [Печальная судьба постигла обеих этих почтенных дам. Я уже была на Каре, когда в женской тюрьме мы прочли в газетах известие об убийстве Сабининой и бар. Фредерикс с целью грабежа. Произошло это событие в Крыму, на даче Фредерикс.]. Она отнеслась ко мне благосклонно, однако сказала, что комплект сестер у нее полный, но для меня она делает исключение ввиду того, что я приехала издалека.

Благовещенская община специально занималась эвакуацией раненых и больных в санитарных поездах. На каждом поезде была своя старшая сестра, которая отвечала за исправность ухода за ранеными и больными, за порядок, за достаточное и хорошее питание пациентов и персонала. На каждом поезде был свой комендант и доктор; сестер приходилось по одной на вагон, иногда по одной на два вагона. Несколько солдат состояли при поезде для тяжелой работы. Вагоны были проходные и между собой соединялись обыкновенными открытыми платформами. В начале моей службы меня назначили на поезд, где старшей сестрой была Сабинина, для того чтобы я усвоила себе во всей строгости обиход путешествия поезда из Бухареста в Рени и обратно. Затем, по просьбе моих приятельниц, меня перевели на поезд, где старшей сестрой была Велембовская, и затем до конца я оставалась сама старшей сестрой. Мне нравилась работа на поездах. Она поглощала внимание, не оставляла времени для размышлений. Отношения между всеми работниками были дружеские. Лучших условий для успешной совместной работы нельзя желать. На обратном пути из Рени в Бухарест поезд чистился, грязное белье с больных и раненых записывалось для сдачи в прачечное заведение, чистое белье просматривалось и чинилось. Свободное время употреблялось на чтение вслух или проходило в разговорах и работе для себя. У сестер был свой вагон, где стояли койки по числу сестер. Зимой вагон отапливался железной печкой и было тепло.

Мое спокойное настроение прерывалось иногда письмами от В. Ф. Он действительно поселился в деревне, о которой говорил мне, и кое-как на скупке и продаже зерна зарабатывал гроши, на которые жил. Содержание его писем было мрачно и часто пропитано отчаянием; несколько раз он покушался на самоубийство. Снова поднимался вопрос, не бросить ли все и ехать спасать В. Ф., но тогда повторялись прежние мучительные переживания. От тяжких дум я находила теперь себе спасение в работе. Я отдавалась хозяйственным заботам или в кладовой зарывалась в починку белья для раненых и больных.

В апреле эвакуация происходила водным путем по Дунаю. Пароход буксировал две большие баржи, в которых в два яруса под крышей были устроены койки. Тут мы увидали такие картины, каких даже пылкое воображение не могло себе представить. Пароход останавливался у крепостей Силистрия, Рущук и Галац. Услышав свистки парохода, лазареты крепостей высылали своих больных на пристань. Небольшое число больных еще держалось на ногах, большинство же доставлялось на носилках. Очень часто были случаи, что крепостные лазареты посылали на баржи умирающих. Сначала таких несчастных больных принимали, но когда сообразили гнусную махинацию крепостной администрации, то коменданты наотрез отказывались принимать их на баржи. Расчет крепостного начальства состоял в следующем: загоняв в гроб солдат тем, что не кормили их, для начальства было очень важно в своих отчетах скрывать огромное количество солдат, умерших от цинги. Ввиду этого оно старалось отделаться от умиравших. Большинство всех больных, попадавших на баржи, были цинготные, причем солдаты в крепостях болели самой тяжелой формой этой болезни. Мускулы ног омертвевали, икры были черны, как запекшаяся кровь, а когда врач стучал по ним, то получался звук, как будто стучали по дереву. Разум отказывался верить, что эти великие страдания и многочисленные смерти были результатом низкопробного воровства.

В один майский день кто-то из сестер сказал мне, что на пароходе меня спрашивает молодой человек и желает меня видеть. Это было на стоянке; наша баржа приходилась рядом с пароходом, с которого к нам были перекинуты сходни. Я отправилась на пароход и увидала незнакомого мне человека. Это оказался Александр Александрович Волкенштейн, молодой врач, привлекавшийся к процессу 193-х и оправданный судом. После тюремного заключения ему захотелось подышать теплым воздухом юга, и он отправился за границу в качестве врача при эвакуации. Он привез мне привет от Софии Александровны Лешерн и много рассказывал о суде над пропагандистами. Он привез петербургские газеты, содержавшие судебный отчет о деле Веры Ивановны Засулич. У нас эти статьи о суде и оправдании В. Ив. читались и слушались с восторгом; по крайней мере, я могу это сказать о себе.

Война была окончена в феврале, и если мы оставались еще на Балканском полуострове, то потому, что продолжалась эвакуация больных. Но в мае и она приходила к концу, и сестры начали поговаривать о возвращении домой. Одни собирались воспользоваться новыми знакомствами для дальнейшего устройства своей судьбы, другие списывались с родными по поводу близкого возвращения. Одна я не принимала участия в этих приготовлениях к отъезду. Когда однажды я сидела на ступеньках, которые вели к борту нашей баржи, сидела погруженная в раздумье, мне ясно представилось, что кто-то взял меня за руку и сказал: "Тебе здесь не место, другой путь тебе предназначен". Разумеется, я не верю в духов и их внушения, но я думаю, что мой ум, помимо сознания, решил, что надо делать. На другой день я попросила Сабинину отпустить меня в Россию. Сборы были недолгие. Через день я уже в поезде ехала обратно.

В Рени долго пришлось ждать поезда. Вокзал находился на обширной площади. Я держалась поблизости большого каменного дома, при котором был широкий подъезд со ступеньками, где можно было сидеть. Рядом с крыльцом виднелась дверь, очевидно, ведшая в подвал. Дверь была раскрыта, и через нее выходили, а потом опять входили солдаты. Увидев меня сидящей на ступенях подъезда в костюме сестры, они явно заинтересовались мною, и один из них решился подойти. "Сестрица, — сказал он, — пожалейте хоть вы нас, мы гибнем в подвале". — "Что такое? — удивилась я. "Почему вас держат в подвале?" — воскликнула я. "Да мы что! — сказали солдаты, которых собралось уже несколько. — Мы пока, слава богу, здоровы и на ногах, а вы бы посмотрели, что внутри делается, там лежат тифозные на полу; никто не дает им ни пить, ни есть, доктор не приходит, все нас забыли и бросили. Нам не дают даже кипятку, и больным нечего пить". Я хотела лично убедиться в том, что говорили солдаты, и спустилась в подвал. Действительно, зрелище представилось ужасающее. На земляном полу лежали больные в жару, некоторые без сознания. По виду судя, это были тифозные. И тут же сидели, стояли и ходили здоровые. Словом, творилось нечто непозволительное. Я поторопилась покинуть страшный подвал и, выйдя из него, спросила солдат, есть ли в Рени отделение Красного Креста и где помещается? Оно оказалось очень близко. Я поспешила туда, рассказала о виденном мною и выразила удивление по поводу того, что в немногих шагах от почтенного учреждения происходят такие ужасные вещи. В ответ на объяснения представителя отделения, я сказала, что с первым отходящим поездом еду в Петербург и, если он пожелает, могу тотчас по приезде зайти в главное управление Красного Креста и заявить о том, что в Рени местных сил недостаточно для обслуживания больных. Разумеется, председатель отклонил мое любезное предложение и обещал, что немедленно больных поместят в лазарет, а здоровых переведут в другое помещение, будет произведена дезинфекция подвала, если только врач признает больных тифозными. Я еще не успела дойти до площади, как мимо меня прошел очень быстро человек, неся в обеих руках по большому медному чайнику с кипятком, и направился в указанный мною подвал. Моя угроза посетить главное управление начинала приносить плоды.

Когда наконец поезд тронулся, в отделение, где я сидела, вошел офицер и лег на свободную скамейку. У него не было подушки, и на толчках вагона его голова болталась из стороны в сторону. Он лежал с закрытыми глазами, изредка стонал и имел вид тяжело больного человека. Я подошла к нему и предложила свою подушку, но он не ответил и, вероятно, не слышал моих слов. Тогда я подняла его голову и подложила ему подушку. Не помню, на какой станции он собирался выйти, но когда он встал, он оглядел пассажиров, спрашивая, кому обязан отдать подушку. Принимая ее от него, я сказала, что, видимо, он заболел, может быть даже тифом, и советовала обратиться к доктору.

Поезд стучал и шумел, напоминая, что мы приближаемся к цели путешествия. Я направлялась в Петербург. Единственный мне тогда известный адрес был адрес моего брата. Я знала, что его нет в Петербурге и что семья, которой он обзавелся несколько лет тому назад, на даче. В квартире временно находилась Виктория Павловна, которая сдавала экзамены с четвертого курса на пятый. К ней я и ехала.

Погода была прекрасная. Я часто стояла у спущенного окна и думала свою думу. Неужели возвращаться в лоно семьи? Никогда этого не будет. Кто научился служить своей родине, не может снова отдавать свое время, свой ум, свой труд одному человеку. Но какому делу посвящу я себя? Вот вопрос, который стоял открытым предо мной, и дальше я рассуждала так: во всякий данный момент истории у каждого народа есть своя жизненная задача. В последний год такой задачей для России была война. Вся страна была заинтересована в удачном исходе ее. Теперь наступает новая пора, с иными потребностями, с иными целями и стремлениями. Живя далеко от центра русской жизни, я сейчас не знаю этих новых условий и потребностей. Надо нащупать пульс народной жизни и по нему судить о требованиях времени.

Так строились одна за другой ступеньки, которые вели меня к светлой и чистой дороге, по которой шли революционеры конца 70-х годов, подвигаясь вперед все дальше и выше. Дойдя до края этой дороги, я остановилась и, увидя революционеров, идущих по ней, я сказала им: "Разрешите мне идти с вами, я могу не только работать, но и сражаться вместе с вами".

Но это было позднее, в первых числах августа 1878 года, когда впечатление, полученное мною от убийства Мезенцева, явилось для меня последней ступенью, приведшей меня к революционному пути.

А пока я вернулась в Петербург и застала сестру, погруженную в приготовление к экзаменам. В тот же день я почувствовала недомогание. Оказалось 39°. Значит, тиф. Вечером, ложась спать, я просила сестру, если действительно я заболею тифом, отправить меня в больницу. Там у меня обозначился сыпной тиф.

Я перенесла его легко и потом быстро стала поправляться. Тем временем было получено письмо от сестры, Елены Павловны Вернадской, которая на лето звала меня к себе поправляться. Как только я почувствовала себя крепкой на ногах, я уехала в Орловскую губернию, где жила моя сестра Елена с своим семейством. С описания момоего пребывания в деревне начинаются мои воспоминания о "Народной Воле" ["Гол. Минувш.", 1921 г., № 9.]. Заканчивая период моей жизни до вступления в ряды "Народной Воли", я хочу несколько строк посвятить дальнейшей судьбе В. Ф. Корба.

Была сделана нами попытка ужиться вместе; он приехал из Черниговской губернии; была нанята квартирка из трех комнат и кое-как обставлена. Но я всей душой уже принадлежала другому миру. Эго было в мае 1879 года. Я была уже знакома с Морозовым, С. А. Ивановой, Гесей Гельфман, с Квятковским и Тихомировым. При таких условиях попытка ужиться по-старому должна была потерпеть полное фиаско, что и случилось. Мы разошлись навсегда.

Пока я была легальна, В. Ф. разыскивал меня два раза по адресному столу, и думая, что я нуждаюсь, приносил мне денег. Но я тогда служила в правлении одной железной дороги, куда отрекомендовал меня А. А. Лешерн. Я могла жить на получаемое жалованье, и деньги, которые приносил В. Ф. и которые он не хотел брать обратно, уходили на дела "Народной Воли". Потом, когда я стала нелегальной, он не мог найти меня, но оставался в Петербурге. Его вызвали в департамент полиции для признания меня после ареста. Мы встретились вполне дружески. После моего осуждения и отправки на Кару, он уехал на бывшую родину своего отца, в кантон Валлис, и прожил там несколько лет, потом женился на местной жительнице, от которой у него родилась дочь. В свою дочь он вложил все силы и всю любовь своего прекрасного сердца. На 18-м году она заболела общим заражением крови от случайного поранения ноги и умерла через несколько дней. Со смертью дочери жизнь В. Ф., в сущности, была окончена. Он еще раз съездил в Россию. В Москве отыскал мою сестру Е. П. Бернацкую, спрашивал обо мне и о других моих сестрах. Затем в газетах появилась публикация о его смерти за границей. Приблизительно это было в первых годах нового столетия.

Мое сближение с революционерами, которые позднее составили ядро партии "Народной Воли", относится к весне 1879 г. В августе этого же года я была принята в агенты Исполнительного Комитета, а в январе следующего года я была избрана в члены Исполнительного Комитета.

Состоя агентом, я получила первое серьезное поручение в связи с взрывом царского поезда под Москвой 19 ноября. В январе 1880 г. я состояла в числе лиц, приносивших из склада "Штоль и Шмидт" четвертные бутыли с серной или азотной кислотой в динамитную мастерскую, где были хозяевами Исаев и А. В. Якимова, на Подьяческой улице, и даже в то время, когда на чердаке там скрывался Халтурин. Вообще работа и поручения бывали самые разнообразные. В феврале 1880 г. я работала во временной динамитной мастерской Геси Гельфман, где хозяином, кажется, был Грачевский. Это была мастерская не специально назначенная для приготовления динамита — здесь же Исаев работал над усовершенствованием разрывных снарядов, тут же после истории с министром Сабуровым скрывались Коган-Бернштейн и Подбельский. Я с ними познакомилась на этой же квартире. Оба произвели на меня впечатление выдающихся юношей. Я так же, как другие лица, в том числе Татьяна Ивановна Лебедева, работала над производством динамита. Обыкновенно все работавшие очень быстро начинали страдать головными болями, но я не помню, чтоб я хоть раз чувствовала себя плохо от динамита. Может быть оттого, что моя работа продолжалась недолго. Несколько месяцев я переписывала на папиросную бумагу сведения Клеточникова, которые сохранились в архиве "Народной Воли".

Всю зиму 1880 г., до появления в Петербурге Савелия Златопольского, я работала для паспортного бюро.

Моей главной работой было сотрудничество в редакции газеты "Народная Воля". Началось с того, что я собирала материал и подготовляла его для редакции, писала "хронику" и т. д. По сведениям газет и журналов легальной прессы весною 1880 г. я в хронике выяснила значение голода в Самарской губернии. Эта маленькая статья была потом напечатана в виде "внутреннего обозрения" в "Листке Народной Воли", в № 2. Она сильно запоздала из-за провала типографии в Саперном переулке. Мне пришлось перевести на французский язык обращение Исполнительного Комитета к французскому народу по поводу ареста Гартмана в Париже. Незадолго до 1 марта 1881 г. я вошла в число редакторов "Народной Воли". Первое собрание редакции после 1 марта происходило на квартире Н. К. Михайловского. Нас присутствовало тогда трое редакторов: Н. К. Михайловский, Тихомиров и я. Мое знакомство с Н. К. не прекращалось за все время моего участия в "Народной Воле". Но не могу сказать, чтобы он очень активно содействовал партии. Он был скорее любитель, чем действительный работник в "Народной Воле".

Мною, совместно с С. Златопольским, написана прокламация по поводу убийства Стрельникова тотчас после телеграммы, появившейся в петербургских газетах.

Исполнительный Комитет всегда имел особую квартиру для своих заседаний. Я трижды была хозяйкой таких квартир. Первый раз летом 1880 г., во время работ под Каменным мостом, но это было так мимолетно, что я даже не помню, кто был хозяином этой квартиры, кажется, С. Злато-польский. Вторая квартира сыграла большую роль в истории Исполнительного Комитета; она существовала с июня 1880 г. до половины января 1881 г. Хозяином все время состоял М. Ланганс. Здесь произошли некоторые исторические заседания Комитета. Здесь часто читались письма Нечаева и делались по ним постановления. Сюда ко мне пришел Баранников в июле 1880 г. с известием, что нашел весьма подходящий подвал на Малой Садовой ул. для будущего подкопа. И здесь же позднее, после возвращения А. Михайлова из поездки на юг, состоялось заседание, где окончательно был выработан план подкопа на Малой Садовой улице. Здесь однажды, тоже в августе 1880 г., Тихомиров просил Комитет дать ему полную отставку, ссылаясь на расстроенное здоровье. Ему, в пылу негодования, отвечал А. Михайлов, напоминая Тихомирову параграф устава Исполнительного Комитета, в котором запрещался выход из членов его. Успокоительно и миролюбиво отвечал Желябов, предлагая дать Тихомирову отпуск до поправления здоровья, на что Комитет дал свое согласие. Здесь, на этой квартире, Комитет пережил горестную весть об аресте А. Михайлова. Третья квартира, где я была хозяйкой, а С. Златопольский был хозяином, открылась в самый разгар арестов после 1 марта 1881 г., т. е. через 2—3 дня после первого марта. Роль этой квартиры была очень печальна. На ее долю выпало видеть начало агонии "Народной Воли". На второй день ее существования читалась здесь прокламация Исполнительного Комитета к крестьянам. На этом заседании еще присутствовали С. Л. Перовская, Фроленко, Суханов и Тихомиров. В один из первых дней пришлось снаряжать Татьяну Ивановну Лебедеву на отъезд из Петербурга. В первых числах мая я снаряжала П. С. Ивановскую, которая отсюда начала свое трудное путешествие в Москву. К нам же в последний свой день на воле зашел Суханов, непосредственно после свидания со своим начальником, который сообщил ему, что следствием уже установлено, что запал для мины на Малой Садовой ул. доставлен именно им, Сухановым, из артиллерийского склада, которым он заведовал. Мы настаивали, чтобы он прямо от нас отправился за границу, но он гордо отверг наше предложение и был ночью арестован.

Квартира эта была ликвидирована по требованию Комитета, находившегося уже тогда в Москве. Мы получили приказ немедленно явиться в Москву и выехали в конце мая.

Вернулась я в Петербург 3-го января 1882 г. под фамилией Розановой. До моего приезда С. Златопольский был единственным представителем Исполнительного Комитета в Петербурге; теперь нас было двое. Златопольский ездил в Москву один раз и вернулся благополучно. Второй раз в апреле он был арестован, и некоторое время я оставалась одна, представляя Комитет в Петербурге. Вскоре, однако, был прислан Грачевский.

В ночь на 5-е июня мы были арестованы. Получился огромный провал большинства лиц, находившихся с нами в деловых сношениях. Причина этих арестов документально до сих пор не установлена. Судили нас, 17 человек, в апреле 1883г. и в июле отправили на Кару. Из тюрьмы некоторых из нас, по процессу 17-ти, освободили в сентябре 1890 г. вследствие того, что манифест 1883 г. был применен к нам через 7 лет, что весьма удивило нас. В вольной команде я пробыла до середины сентября 1892 г. Путешествие с Кары в Читу этапами продолжалось полтора месяца. Поселение мое длилось до февраля 1905 г., когда для меня кончился срок обязательного пребывания в Сибири. Я покидала Сибирь, когда над Россией уже пылало зарево революции.

{Гранат}