Заметки из дневника, веденного во время пребывания в Нижнем Египте

        После отъезда барона Мюллера я недолго оставался в Александрии; мне хотелось возвратиться на озеро Мензале, чтобы там пополнить наши коллекции и заметки. Но не успел я выехать, как пришло известие о прибытии в гавань Александрии Аббаса-паши, тогда только что назначенного вице-королем Египта, но, впрочем, облеченного Портой лишь саном "наместник турецкой области - Египта". Это было 13 февраля 1849 года.
        Еще за несколько дней начались приготовления к приему наместника. Пушечная пальба с египетских военных кораблей возвестила прибытие паши с его свитой. Снасти всех кораблей, стоящих в гавани, расцветились всевозможными флагами и значками; матросы и солдаты на фрегатах и линейных кораблях парадно выстроились длинными рядами на самых высоких реях. Остовы судов сотрясались под непрерывным громом выстрелов. На консульских домах поднялись флаги различных национальностей, а с крепостей развивались египетские штандарты. С берега со всех батарей и укреплений шла страшная пальба, от которой дрожали дома в Александрии, но стрельба с военных кораблей заглушала ее.
        Море заволокло непроницаемым дымом от пороха. В общем гуле уже нельзя было различить отдельных выстрелов; можно было только рассмотреть, как взрыв темно-красного пламени крылатой змеей бороздит густые клубы дыма.
        Эта пальба возобновилась с той же силой в полдень, во время аассра*, и на закате солнца.

* Время аассра - полтора часа до захода солнца.

        Торжество закончилось блистательной иллюминацией. Ярко освещенные галереи сияли по всем направлениям в темноте ночи. На общественных зданиях горели транспаранты с полумесяцем и звездами, на некоторых европейских домах - итальянские и арабские надписи. Все вместе представляло настоящий турецкий праздник - много шума, без всякого содержания и вкуса.

Караван-сарай в Александрии, рядом с новым портом
        14 февраля. Наняли маленькую барку, шедшую в Адфэ, и к вечеру распустили паруса. Мы еще не успели выбраться из лабиринта бесчисленного множества судов, стоявших в гавани канала, как уже наступила ночь. Тихо плыли темной ночью без ветра, мимо дач и сельских домов богатых жителей Александрии вверх по течению. К утру были уже невдалеке от города Адфэ. Небо заволокло синими тучами и время от времени лил дождь. Среди канала для очистки фарватера стояла землечерпательная машина, преграждая нам дорогу. Я поручил своему слуге-арабу попросить машиниста поскорее пропустить нас. В ответ на эту просьбу машинист грубо отказался дать пропуск. "Но господин мой - европеец и спешит", - заметил мой слуга. "Если бы твой господин был франк, то не ездил бы без флага своей национальности", - отвечал машинист.
        Этот недостаток немедленно был устранен; на флагштоке тотчас же появились австрийские цвета, и турецкий офицер, управляющий машиной, в одну минуту переменил тон. Цепь, протянутая поперек канала, упала, и мы получили возможность свободно проплыть.
        С восходом солнца ветер усилился, и вскоре мы прибыли в Адфэ. Вид городка был ужасен: проливной дождь превратил всю почву, уже и без того илистую, в настоящее болото, по которому с трудом можно было передвигаться. Рейс одной из отплывающих барок согласился перевезти нас со всем багажом за 10 пиастров до "базарного местечка отца Али", откуда мы уже должны были перебраться через Дельту на вьючных животных. Немалого труда стоило шеалинам (носильщикам) перетащить наши ящики по топкой почве с одной лодки на другую. Через несколько часов мы уже достигли ближайшей своей цели и поместились в довольно приличной комнате одной хан*.

* Слово "хан", кажется, турецкое, в Египте оно неупотребительно, а в Сирии означает род гостиницы для приезжающих, произносится "ган", "кан" или "кхан". — А. Брем.

        16 февраля. Поспорив хорошенько с местным шейхом и с моим слугой, здешние арабы, хозяева верблюдов, согласились за довольно значительную сумму (сто пиастров) доставить двух верблюдов и перевезти мой небольшой багаж до Махаллет-эль-Кэбирэ - большого базарного селения, даже довольно значительного городка, лежащего внутри Дельты. К счастью, слуга мой отыскал другого феллаха, не здешнего, который взялся за 80 пиастров перевезти нашу поклажу. Я тогда еще ездил без фирмана от египетского правительства и на себе испытал, что путешественник, не запасшийся этим талисманом, непременно будет обобран феллахами.
        Вся страна, по которой мы ехали, была превосходно обработана и по всем направлениям изборождена каналами, проведенными стара- ниями Мухаммеда Али. Между деревнями и селениями, расположенными на более или менее высоких холмах и нагромождениях мусора, были проложены широкие дороги на высоких насыпях и плотинах. Большие пространства земли еще находились под водой - нильский разлив продолжался. Некоторые болота, не высыхающие даже и летом, проросли египетским камышом и тростником и оживлялись бесчисленным количеством птиц.

1 - Каменный воробей 2 - Черногрудый воробей 3 — Домовый воробей
        Охотясь не особенно прилежно, я в короткое время убил несколько уток, куликов и много других вкусных болотных птиц, благодаря которым вечером получился приличный ужин.
        Во время половодья вся Дельта обращается в обширное озеро. Тогда от одного селения до другого переправляются лишь по самым высоким насыпям или на лодках. Когда вода убывает, овраги все-таки остаются залитыми; по мере того, как почва обнажается, она всюду покрывается молодой травой и только и ждет посева, чтобы принести урожай. Необычайно сильное испарение высыхающей почвы значительно понижает температуру. Температура здесь та же, что у нас в апреле, и пернатый или двуногий гость, попавший в Египет по воздуху, водой или сухим путем, не страдает ни от европейского зимнего холода, ни от жары египетского лета.
        Но египтянину такая погода не по нутру: он ждет не дождется солнечных дней знойного лета и при 10 или 12 градусах тепла мерзнет в своем убогом одеянии. "А, я сиди, эль зеиф юхибу эль наас, эль шиттэ баталль, баталль кэбир!" (О господин, только лето любит людей, а зима злая, очень злая), - уверяет он приезжего европейца. Старожил Египта, фрэнджи, привыкший к местному климату, поверит египтянину на слово, тем более что сам вместе с ним мерзнет. Удивительно, как скоро изнеживается северный человек в жарком климате! Мы ночевали в маленьком селении Кафр-эль-Шэйх. Утром пошел довольно сильный дождь, долго мешавший нам выехать в путь. Я пошел, шлепая по этой грязи, осмотреть местечко. Как и все египетские селения, оно оказалось в высшей степени грязно и имело всего одно только значительное здание - завод с паровой машиной для очистки льна. Эта машина заведена Ибрагимом-пашой, который владел здесь значительными поместьями, принадлежа- щими теперь его сыновьям.
        Турецкий эффенди или другой чиновник, управляющий этой деревней, обязанность которого, по всей вероятности, состоит в том, чтобы наблюдать за феллахами, обрабаты- вающими поля паши, прислал сказать мне, чтобы я перестал стрелять воробьев, в громадном количестве покрывавших крыши некоторых хижин, потому-де, что выстрелы очень его беспокоят. Я велел сказать, что не намерен повиноваться его приказам, так как Божьей милостью, я не турок, а европеец. После этого положил на месте несколько дюжин жирнейших воробьев, и в этом занятии никто больше мне не препятствовал, хотя вначале мое поведение повергло турок в великую ярость. Будь на моем месте араб или даже турок, эффенди, по всей вероятности, запер бы его в тюрьму. Из чего следует, что европеец в Египте — птица немалая.
        Только в полдень погода позволила нам двинуться дальше. Мы долго ехали вдоль различных каналов, через некоторые переправлялись и вечером прибыли в Махаллет-эль-Кэбирэ. В тот день по дороге мы видели совершенно ровную почву, тщательно обработанную и по всем признакам чрезвычайно плодородную. Кроме каналов, наполненных до краев, большие участки земли также сплошь были под водой. На таких прудах я увидел изумительное множество птиц. Сотни всевозможных диких уток, чепур, бакланов, крачек, чаек, куликов, грязовиков и песочников сновали взад и вперед пестрыми стаями.
        Все дороги содержатся хорошо: они широки, сухи и часто на целые мили тянутся совершенно прямо. Это все следы управления старого Мухаммеда Али или Ибрагима-паши. Мы следовали по одной из главных дорог Дельты, ведущей из Александрии к городку Танда. Я уже не раз слыхал об этом местечке на ярмарках, но до сих пор не мог узнать ничего обстоятельного. Ныне мой слуга Али сообщил мне о Танду и о его святыне следующие сведения, подтвержденные впоследствии и другими показаниями.
        Танда - место упокоения святого Сайда, высокопочитаемого в Египте, который родился в Мекке, пришел в Танду, долго жил здесь и умер. В честь его празднуются здесь ежегодно две большие ярмарки, известные всему мусуль- манскому миру под названием "Мулэт-эль-Саид". Слово "мулэт" означает "святилище", а в настоящем случае, так как гробница Сайда обращена в часовню, "мулэт" значит "алтарь". В эти два дня в году, посвященные святому, бывают очень значительные ярмарки. Всякий, кто только может, принимает участие в этом торжестве и посещает святилище. Египтянин, которому не удалось совершить странствия в Мекку во исполнение воли пророка (Аллах мусселем ву селлем аалейху!), побывает несколько раз на Мулэт-эль-Саиде и полагает, что таким образом в значительной степени исполнил свой долг. Сайд почитается величайшим святым после пророка, и посетить его гробницу считается чрезвычайно полезным для спасения души. Святой и теперь творит великие чудеса. Нужно прийти на его гробницу, помолиться, ухватиться рукой за оконную решетку часовни, и тогда чего бы вы ни попросили во имя святого, все исполнится. Сайд возвращает здоровье больным, освобождает пленников из темниц, даже в тех случаях, когда они попадаются в руки неверных, возвращает похищенное добро законному владельцу и во многих других отношениях действует весьма похвально.
        Праздник Сайда отличается некоторыми особенностями. Со всех сторон стекаются сюда толпы народа, но особенно много женщин. Восемь дней сряду местечко кишит купцами, солдатами, музыкантами, фокусниками, фиглярами, публичными женщинами и подобным сбродом; затевается "фантазия" в громадных размерах. Во время праздника все присутствующие женщины, нимало не стесняясь супружескими обязанностями, могут свободно располагать собой*.

* Это обстоятельство, без сомнения, глубоко противоречит основным турецким и арабским законам относительно .женщины, а между тем это истинная правда. Искренне сожалею, что мне никогда не удалось самому побывать на Мулэт-эль-Саид, хотя очень хотелось этого. - А. Брем.

        Тут всякий мужчина имеет право на всякую женщину; никому нет отказа, потому якобы, чтобы и святой никому ни в чем не отказывал. Таким образом, во славу святого шейха праздник обращается в настоящую оргию, в которой принимают участие как высшие, так и низшие сословия, знатные и бедняки.
        18 февраля. Мы выехали рано утром и часа три ехали до городка Саманут, где должны были найти лодку. Дождь застал нас в пути, и мы достигли этого местечка насквозь промокшие. За три талера я нанял барку до Думьята, немедленно перебрался на нее вместе со всем багажом и отплыл вниз по течению. По дороге мы должны были на некоторое время остановиться в городе Мансур из-за сильнейшего встречного ветра. После полуночи настала тишь, потом поднялся попутный ветер, и к рассвету мы достигли Думьята.
        Перед отъездом из Каира барон Мюллер нашел мне нового товарища для вторичного путешествия в Судан. То был уже известный нам барон фон Врэдэ, человек глубоко образованный, 12 лет живший в Египте и в совершенстве знакомый с нравами и обычаями страны. Он много путешествовал, проехал всю Сирию, Палестину, Малую Азию, Турцию и счастливую Аравию, и содействие его могло быть для нас в высшей степени полезным. Его путешествие в Хеджас, предпринятое исключительно с научной целью, именно для изучения местности и быта, принадлежит к числу опаснейших предприятий этого рода. Всем известен фанатизм йеменцев, чрезвычайно строгих блюстителей мусуль- манства.
        Часто Врэдэ был вынужден выдавать себя за мусульманина и в точности проделывать все их обряды, чтобы безопасно проникнуть далее внутрь страны. Много раз жизнь его подвергалась величайшей опасности. Он изъездил эту страну во всех направлениях, посетил не только счастливую и каменистую Аравию, но также почти неизвестное до тех пор плоскогорье Гадрамаута и с великой тщательностью составил географи- ческую карту этой страны и пространное ее описание. На обратном пути в Каир турецкий губернатор города Ямбо, состоявшего тогда во владении Египта, схватил Врэдэ и запер его в ужасную темницу, в которой он промучился несколько месяцев.
        До сих пор, как я слышал, случайные препятствия подобного рода мешали ему предать гласности историю его путешествия, которая выйдет наконец из печати на днях. Без сомнения, в его книге будет много нового и любопытного, и во всяком случае она заслужит признательность со стороны каждого географа.
        Этот-то человек взял на себя геологическую и географическую часть работ, предпринятых мной во время этого научного путешествия в Судан. Я надеялся застать его, а также нашего слугу-немца Карла Шмидта в Думьяте; однако, приехав туда, не нашел их. Тогда я поселился пока в маленьком отделении вэкалэ*, населенного христианами, которые, впрочем, приняли меня крайне недружелюбно и согласились пустить на постой лишь вследствие заступничества нашего консульского агента Кагиля. Египетские христиане также усердно избегают друг друга, как и турок.

* Вэкалэ означает благоустроенное учреждение, вотчину, также мечеть. В Египте под этим именем разумеют обыкновенно большое здание, состоящее из отдельных жилищ или магазинов.

        Из вэкалэ я с двумя моими слугами на следующий же день предпринял небольшие прогулки по окрестностям, впрочем, из этих экскурсий вышло немного толку. Поэтому 26 февраля выехал из Думьята и переселился в Кит-эль-Назара. Тут я жил непосредственно у озера Мензале, познакомился с арабскими охотниками всей округи и мало-помалу всех их завербовал к себе на службу. Таким образом, мне удалось достать много весьма ценных птиц. Пребывание у озера Мензале было интересно только в естественноисторическом отношении, а во всех остальных очень скучно. Поэтому постараюсь как можно менее надоедать читателям его описанием.
        7 марта. Приехали из Каира барон фон Врэдэ и Карл Шмидт. Мои путешественники целых 13 дней пробыли в дороге, потому что наняли случайно отходившую барку, лоцман которой из каких-то собственных соображений целымиднями бездействовал.
        18 марта. Я получил от доктора Рейца из Александрии письмо с вожделенным фирманом от египетского правительства. Он был написан по-турецки на толстом пергаменте и составлен на имя барона Мюллера. Вверху страницы, по турецкому обыкновению, стояла большая печать вице-короля, сделанная не сургучом, а арабскими чернилами. Австрийским консулом был приложен немецкий перевод этого фирмана, гласивший следующее: "Предъявитель сего буирульду есть дворянин из Вюртемберга, господин Мюллер, который с шестью своими проводниками намеревается ныне посетить Беллед-эль-Судан.
        Везде, где он будет проезжать, никто не должен ему в том препятствовать, и когда будет он плавать по Белой реке, то да не возбранит ему никто. Все, что ему будет нужно для передвижения, как-то: суда, вьючные животные, должно быть ему доставляемо за установленную плату. Когда пожелает переезжать гран и цы (моего государства), то пусть ему в том не препятствуют.
        Так как этот путешественник ездит для пользы науки, то на таможенных линиях не следует беспокоить его осмотром багажа.
        Таков договор австрийского генерального консульства.
        Означенному путешественнику с его спутниками по сему да будет позволено повсюду на пути свободно следовать. Повсюду же оказывать ему покровительство и уважение, и, как уже сказано выше, никто да не воздвигнет ему препятствий на его пути.
        Посему дан ему этот наш буирульду, дабы все, кому ведать надлежит, действовали по означенным в нем предписаниям.
        Лета 1265-го, 134 Раби-ахира (6 марта 1849 года)".
        Имея в руках этот буирульду, или фирман, и состоя под покровительством турецких властей, мы могли с некоторым достоинством и с несравненно большей, чем прежде, энергией совершать свои странствия. Турецкий солдат Али, которого мы захватили с собой из Берберы и который добровольно принял на себя должность ара, взялся по приезде нашем в каждое местечко предъявлять фирман местным властям. Мы снабдили его опрятным и приличным платьем, подарили пару пистолетов с серебряной насечкой, что вместе с его бессовестной важностью придавало весьма много веса в глазах его соотечественников. Чрезвычайно существенно в глазах турок было то обстоятельство, что я не сам являлся к ним, а надменно посылал в диван своего каваса, который обязан был соблюдать мои интересы. Али-ара был как нельзя более пригоден на такое дело и вообще оказался совершенно верным, честным и душевно преданным мне слугой.
        20 .марта. Мы покинули Кит-эль-Назара и отправились в селение Материе, лежащее в озере на островке, соединенном с материком только мостиками. Оно населено рыбаками, которые ежедневно сбывают на рынке многие центнеры рыбы, но представляют собой скопище настоящих дикарей, самых упрямых феллахов, которых я где-либо видел в Египте.
        Несколько лет назад им показалось слишком жутко жить под египетским ярмом; тогда сотни этих рыбаков захватили множество барок и судов, принадлежащих правительству, сели на них и по каналам, соединяющим озеро Мензале со Средиземным морем, отправились в море, и на этих жалких суденышках достигли берегов Сирии. Однако тоска по родине и полная невозможность заработать себе пропитание вскоре пригнали их обратно; один за другим они перебрались на свои суда и воротились в Египет. В их отсутствие на озере ловилось так мало рыбы, что правительство понесло значительный убыток. После этого случая по всем каналам, ведущим к морю, были выстроены маленькие укрепления.
        Каждый такой форт снабжен пушкой и небольшим гарнизоном, который наблюдает за рыбаками, преграждает им путь к морю и принуждает ловить рыбу. Окрестные турки приписывают неразумие этих рыбаков излишнему потреблению рыбы и говорят "аакелюм, аакель эль сама" (у них разум рыбий). Надсмотрщик Назир Мухаммед Али, которому каждый день приходилось бить плетью нескольких рыбаков, говорил мне: "Да, Халиль-эффенди*, эти люди очень вредные, потому что у них нет никакого разума.

* Халиль, мое арабское имя, обозначает собственно "друг божий. Впоследствии, когда я научился читать и писать, к этому имени прибавили эффенди, что означает "образованный человек". Впрочем, под образованием разумелось тут познание арабского языка. Причина, почему я принял и удержал при себе арабское имя, напоминает забавный анекдот. Я назвал арабам свою фамилию - Брем. "Брем. Брем. что это такое? Это у нас не имя: тебя зовут, верно. Ибрэм, или Ибрагим" (по-арабски Авраам). Но как ни высоко чту я праотца Авраама, мне, по правде сказать, не хотелось носить его имени, в особенности потому, что оно досталось мне через искажение моего собственного: тогда я назвал себя по имени "Альфред". Хотя по-арабски имя Эль-ферид означает, "единственный" ипишется почти так же, как Альфред: но это слово употребляется лишь в возвышенном слоге и неизвестно простому народу. Вскоре из Альфреда сделали Аафрид, что означает "с нами Бог!" восклицание, употребляемое при появлении какого-нибудь призрака или злого человека. Я хотел поправить ошибку и толковал, что меня зовут Аль, а не Африд или Афред. "Африд (тысячу чертей)? Да это самое плохое имя, господин!" Тогда уж я сказал, что меня зовут Халиль (друг Божий). "Ну, это другое дело, господин: это настоящее хорошее имя". - А. Брем.

        Но отчего это? Утром едят рыбу, в полдень едят рыбу, вечером опять то же. Рыба - неразумное животное; от нее и в человеке ума не прибывает. Потому их нельзя строго судить и надо обращаться с ними кротко. Почти все мои предшественники не могли с ними ужиться, а я вот давно здесь".
        Я не мог хорошенько взять в толк, что именно этот добрый турок разумел под кротостью, потому что не раз видел, как ноги рыбаков вставлялись в роковую цепь и получали по 100 и более ударов по пятам. Мне и самому казалось, что лучше применять к ним строгость, нежели кротость.
        Рыбаки довольно часто тревожили нас. Каждый день приходили целые толпы и глазели на наши работы. "Чего тебе надо, о человек? - Мафиш хаджэ, битини этфаредж?" "Ничего, так только хочу поглазеть, позабавиться". С этим невинным желанием "поглазеть" и "позабавиться" они нам до того надоели, что под конец я велел своему слуге выпроваживать за дверь каждого, кто придет без дела.
        По всей вероятности, Али-ара, которому поручено выпроваживание, употреблял при этом не столь кроткие средства, потому что в один прекрасный день множество рыбаков окружило наше жилище с очевидным намерением расправиться с нами по-свойски. Однако изрядная дубина, которой в совершенстве владел Карл, и наши заряженные ружья с успехом угомонили буянов. Пользуясь своим фирманом, я попросил Мухаммеда Али взыскать с виновных, вследствие чего они на некоторое время оставили нас в покое.
        Жены рыбаков, иногда по целым дням остававшиеся без мужей и предоставленные сами себе, старались заработать на пропитание другими средствами. Они слывут чрезвычайно легкомысленными, и в этом отношении жены беднейших рыбаков не отставали от богатейших и первенствующих дам местечка. Так как молодые женщины здесь стройны, красиво сложены, обладают даже хорошенькими личиками и опрятно одеты, то они без труда зарабатывают себе деньги. С этой целью во время отсутствия мужей они часто по целым дням отлучались в Думьят и даже в Мансур. Вследствие этого житье среди рыбаков по справедливости можно назвать распутным. Наш Али-ара влюбился в одну из этих красавиц и в тайне состоял с нею в любовной связи. Но возлюбленная обманула его, убежав с одним рыбаком. Только тогда Али-ара с пылающими гневом глазами рассказал мне о своих отношениях с прелестной Бамбэ. И в довершение всего мы еще по этому поводу изрядно над ним посмеялись.
        Мы разместились в лучшем доме Материе, в здании присутственных мест, или в судилище, и усердно трудились над пополнением орнитологической коллекции, и без того уже довольно обширной. Окрестные стрелки и здесь служили мне верно и приносили множество редких и красивых птиц. Таким образом, в этой жалкой деревушке я вел жизнь наиприятнейшую для натуралиста.
        8 апреля. Какая, однако, разница встретить праздник на милой родине или в чужой иноверной земле! Почти весь христианский мир празднует сегодня одно из величайших торжеств в году. По всем городам раздается колокольный звон, все храмы отворяют алтари; тысячи и миллионы людей произносят одну и ту же молитву, и тысячи священников на всех языках возглашают к коленопреклоненным народам радостную весть: Христос воскресе! Мы не слышим никакого колокола, для нас не разверзаются врата храма; мы не слышим пасхального богослужения. Холодно и безучастно идут мимо нас сотни людей, которые и не подозревают, почему именно сегодня мы так серьезно и торжественно настроены. Им неизвестно, что сегодняшний день мы празднуем во славу "Назарянина", которого и они высоко чтут, как Пророка и посланника Божия. Уйдем прочь из этой тесной комнаты, уйдем из сумрачных проулков деревни туда, на простор и волю, в лучший храм божий, на лоно священной природы! И что ж, природа будто нарочно убралась сегодня в свое лучшее платье! Великолепно светит солнце с безоблачного темно-синего чистейшего неба, освещая зеленые нивы и пшеничные поля, уже отягченные благодатными обильными колосьями; все переполнено жизнью и радостью. Египетские поля оделись смеющимся покровом весны, но весны египетской. С лугов веет благоуханием, с шелковичных деревьев и цветущих смоковниц несутся ароматы, душистые цветы привлекают к своим чашечкам сотни прелестнейших бабочек.
        Но разве сегодня произошла эта перемена? Почему именно сегодня все кажется нам вдвое лучше, чем прежде? Почему не с тем же чувством прислушивались мы до сих пор к мелодическому пению хохлатого жаворонка, трепещущего крылышками над бороздой ячменного поля? Потому что сегодня мы вышли в поле именно с тем, чтобы молиться; потому что не нашлось для нас храма, созданного руками человеческими, и на призыв восторженной души отверзлись для нас врата храма природы, из глубины которого поднялись тысячи голосов во славу создавшего их. И в самом деле, из всех кустов и деревьев хором неслись голоса пернатых певцов. Пернатые обитатели севера, которые от европейской зимы искали убежища во внутренней Африке, возвращаются домой, на несколько дней они остановились здесь отдохнуть и собраться с силами перед большим перелетом. Родная ласточка стрелой летает взад и вперед над нивой: она возвращается со своего зимовья, еще не известного нам, естествоиспытателям, и с любопытством посматривает на свою египетскую сестру; медлительная перепелка не спешит покинуть плодоносные поля Египта и выкрикивает знакомую песню в гуще хлебных колосьев; одна только иволга и другие, подобные ей певуны, остаются пока в сердце африканских степей.
        Жизнь так и кипит повсюду: в лесу, поле, пустыне. Весело и привольно бродить по этим местам натуралисту. С удовольствием и любопытством наблюдает он за беспокойными движениями и предусмотрительными прово- лочками перелетных птиц, собирающихся домой. С восхищением прислушивается к пению полевой славки, запрятавшейся в зеленый куст, с которого каплет манна; с удовольствием наблюдает гордый полет царственного орла. Ему так и кажется, что все эти птицы, летящие на родину, унесут с собой его привет. Вид их так знаком, так дорог ему.
        Кажется, что тот скворец, который за месяц перед тем, сидя на спине буйвола, распевал приветную песнь, залетел сюда из той самой деревни, в которой я родился. А может быть, и эта ласточка, что пролетела сейчас, блестя своим черно-зеленым крылом в солнечном луче, совьет себе гнездо в одном из домов моего родного города?

1 — Полевой жаворонок 2 - Лесной жаворонок 3 — Хохлатый жаворонок
        А когда человек, как, например, я сегодня, так искренно тоскует по родине, то все эти милые творенья кажутся ему дорогими и знакомыми земляками; они так веселы, что глядя на них сам развеселишься. В самом деле, в этом раю, созданном египетской весной, человек должен ощущать веселье, но в то же время что-то серьезное проникает ему в душу. По мере того, как развертываются перед ним бесчисленные тайны священной природы, по мере того, как сердце переполняется и он чувствует, что не в силах постигнуть всего так, как хотел, тогда невольно руки его скрещиваются в молитве, а уста произносят искренно: "Господи, велики и славны дела твои! Премудро устроил ты мир, и земля преисполнена твоей благодатью!" Такая прогулка и есть богослужение, и хотя я сегодня не был в церкви, но от этого ничего не потерял.
        Возвращаясь с охоты, я часто проходил мимо полуразрушенной хижины, около которой лежал старый древесный пень, утыканный гвоздями. На каждом гвозде висели какие-то тряпки. На этот счет рассказали мне следующее: в хижине этой схоронен шейх, который при жизни был святым и притом великим медиком. Он не перестает оказывать помощь и после своей смерти. Если кто заболеет в деревне, тот идет к хижине, вбивает гвоздь в пенек, на котором часто сиживал благочестивый врач, и на этот гвоздь навязывает обрывок от своей одежды или какую-нибудь тряпку. После этого он взывает к шейху в молитве и, войдя в хижину, совершает несколько ракаатов.*

* (Ракаат - коленопреклонение во славу Божию.)

        В самое короткое время с помощью святого шейха болезнь проходит. Средство испытанное, судя по тому, что уже больше тысячи гвоздей воткнуто в старый пенек.
        14 апреля. Барон Врэдэ уехал от нас в Александрию за деньгами и провиантом. Он возвратился к 1 мая и привез всего в достаточном количестве. За несколько дней перед тем мы имели удовольствие видеть здесь великолепную "фантазию". Праздновалась свадьба, во время которой на площади перед нашим домом, служившим в то же время рыбным рынком, происходили театральные представления. Сюжеты представлений, конечно, - самые жалкие произведения местного творчества; но актеры, все рыбаки, фантастически и необыкновенно разодетые, играли превосходно. Вечером устроилось еще шествие с факелами, на котором я особенно угодил публике тем, что несколько раз выстрелил из ружья. "Посмотри, господин, какая великолепная "фантазия", выстрели еще разок, - просил меня народ. Я удовлетворил их желание и тем вызвал всеобщее удовольствие.
        10 мая. В последнее время несколько раз охотились на кабанов, которых во множестве водится в камышах у берегов озера; однако нам не удалось убить ни одного, несмотря на то, что четыре раза ходили на охоту и стреляли по трем громадным свиньям. Арабы говорили нам, что эти бестии крайне опасны и приходят в самое ярое бешенство. Третьего дня служитель Али подстрелил ночью полосатую гиену, подходившую к падали. Кроме того, мы не раз охотились на лисиц и почти каждый раз убивали нескольких.
        25 мая. Мы выехали из Материе и возвратились в Думьят, где я поселился на своей прежней квартире. Дом был двухэтажный, высокий и местами почти развалился. Внизу находились магазины, в которых было сложено несколько сот центнеров риса. Двери и окна магазинов и квартир выходили в просторный двор, из этого двора двое ворот вели на улицы города.
        Флигели посредине имели широкие коридоры, освещенные сверху, но, впрочем, довольно сумрачные, в них выходили двери всех помещений. Эти двери были защищены от посторонних глаз частой решеткой. Любое семейство жило отдельно, и к нему вхожи были только друзья и близкие знакомые. Здание имело какой-то мрачный, таинственный и монастырский характер. Я никак не мог узнать, кто жил по ту сторону двери в противоположном коридоре; соседей своих распознал мало-помалу, да и то только потому, что жил на самой высокой террасе, с которой была видна большая часть остальных помещений. В первой квартире помещалась греческая капелла, во второй жили принадлежавшие к ней духовные лица, которые занимались обучением детей; две квартиры были заняты левантийскими семействами и, наконец, в пятой жил я; за мной еще жили арабские христиане и европеец Филипони, о котором я уже говорил прежде.

Африканский бородавочник
        К последнему я отправился без всяких церемоний. Это был простой итальянец, живший на холостую ногу и ведший свое хозяйство на редкость беспорядочно. Филипони состоял писарем при трех различных вице-консулах Думьята. О своем прошлом он говорил неохотно. В Константинополе у него было хорошее место, порядочный доход, но там, как он говорил, на свое несчастье познакомился с молодой и чрезвычайно красивой итальянкой, которая была уже помолвлена с другим, и увез ее в Смирну. Родственники девушки преследовали его, он вынужден был спасаться бегством и приехал, наконец, в Египет.
        Филипони долго жил в Александрии, но впоследствии вместе с женой, которая тем временем родила ему двух сыновей, переехал в Думьят. Как ему здесь жилось с ней, он никогда не рассказывал, но зато охотно поведал, каким образом ему удалось, наконец, отвязаться от этой женщины и отправить ее обратно в Константинополь. Теперь он существовал в Думьяте на крохотном жаловании до двадцати талеров в месяц. Мы часто приглашали его распить бутылку вина, и когда благородный сок винограда достаточно располагал к веселью и откровенности, поддразнивали его словами: "Господин Филипони, выпьем стаканчик за здоровье вашей супруги!" Тогда он поспешно наливал стакан нильской воды и выпивал его, приговаривая: "Для такой цели не стоит тратить благородное кипрское вино".
        Греческие священники, родом из Сирии, неоднократно посещали меня на квартире; это были люди крайне необразованные, хорошо знавшие по-арабски, но лишь настолько понимавшие по-гречески, чтобы отслужить обедню. Они вели строгую холостую жизнь.
        Гораздо труднее было познакомиться с ближайшими моими соседями. По вечерам я проводил долгие часы на высочайшем пункте своего строения, на крыше террасы, и оттуда стрелял летучих мышей, которые во множестве летали мимо. При этом я обозревал ближайшие ко мне террасы и познакомился сначала с суровыми старухами, а потом с более молодыми и гораздо менее ворчливыми женщинами.
        В особенности заинтересовала меня одна еще незамужняя дама по имени Варда, к которой как нельзя более шло ее имя, потому что "варда" означает "роза". Мать ее, по нашим понятиям женщина еще молодая - лет 35, по египетским воззрениям считалась уже старухой, да и в самом деле обладала сварливостью и нахальным многоречием, столь отталкивающим у некоторых старух.
        Первая наша стычка была довольно враждебного характера. Однажды в сумерки она пришла на террасу своего жилища и занималась там какими-то хозяйственными делами. Я сидел на своем обычном месте на высокой крыше и преспокойно ее рассматривал, как вдруг старуха меня заметила; из груди ее вырвался громкий крик изумления и ярости; она хотела немедленно завесить лицо, но позабыла захватить с собой покрывало, выходя на террасу со своими домашними делами.
        Это еще более усилило ее гнев, и она начала осыпать меня упреками и ругательствами.
        -Ах, ты бесстыдник, как ты смеешь торчать там наверху и оттуда глазеть в чужие гаремы? Разве в тебе нет уж ни стыда, ни совести, что ты так спокойно выслушиваешь мои слова? Убирайся проворней с крыши, потому что у меня здесь дело есть.
        -Хорошо, госпожа, а я отсюда посмотрю на тебя.
        -Этот спокойный ответ привел ее в ярость. Не довольствуясь упреками, она прибегла к ругательствам и все энергичнее изливала на меня свою злобу. Я воспользовался своей старой системой укрощения строптивых, а именно - сохранял с нею всевозможную вежливость и, спокойно выслушав поток брани, сказал: Неужели ты христианка? Эльхамди лилляхи я рабби! (Благодарение Богу, господин!) Чем же мне быть более? Ну а я думал, что мусульманка, потому что ты так ругаешься, как только могут феллахские женщины, а не христианки. Христиане между собой общительны; и мы, франки, смолоду привыкли созерцать солнце лиц наших женщин, которое никогда не заволакивается облаками покрывала. А ты, госпожа, пеняешь мне, что я с единоверной мне христианкой обхожусь иначе, чем с мусульманкой.
        -Что ж, ты, может быть, и прав; но по нашим обычаям неприлично смотреть женщине в лицо; только я знаю, что вы, франки, бессовестные люди.
        И хотя впоследствии мы со старухой были в довольно дружеских отношениях, но в диван своего жилища она меня никогда не пускала. Зато я очень часто посещал ее террасу и по несколько минут болтал с ее прелестной дочерью, в высшей степени привлекательной девушкой, о которой я и теперь вспоминаю с удовольствием.
        2 июня. Мы ездили в деревушку Эсбэ, на берегу моря, к жившему там французскому инженеру д!Арно, который занимался расширением и укреплением форта "Борхаз", построенного для защиты устьев нильского рукава. Француз принял нас очень любезно; к нам приветлива была и его возлюбленная, красивая арабка, которая, по-видимому, страшно скучала в этом уединенном углу. Господин Арно был так любезен, что показал нам множество разных, очень удобных и практичных снарядов и оружий, приготовленных им для путешествия во внутреннюю Африку. Потом он повел нас к основанному Наполеоном форту "Эсбэ". Тут явно были заметны следы турецкого хозяйничанья; турки многое изменили, многое перестроили и вообще всячески постарались испортить укрепление. Арно уверял нас: все то, что турки пристроили к прежнему французскому форту, надлежало немедленно срыть. Несколько далее в море выстроил он новый небольшой форт, батареи которого могли обстреливать узкие нильские рукава и думьятский рейд. В этом меньшем форте все работы были уж закончены; между тем как для окончания работ в старом большом форте, как он полагал, требовалось еще несколько лет, принимая во внимание медлительность турецких рабочих.
        Несколько дней спустя барон фон Врэдэ поехал вперед в Александрию; я хотел проехать туда морем; но так как суда, идущие в море через нильские рукава, могут ходить только при восточном или западном ветре, то мне пришлось еще некоторое время ждать в Думьяте. Нил в устье своем до того засорен песком, что фарватер здесь крайне неглубок. Известно, что в Средиземном море приливы и отливы довольно незначительны и, следовательно, не могут настолько изменять полноводность нильского рукава, чтобы от этого зависело удобство судоходства. От марта до июня, во время низшего уровня воды, при северном ветре морская вода заливает иногда нильский рукав до самого Думьята и даже иногда несколько далее.
        Мне пришлось прожить однообразно и скучнейшим образом в Думьяте до 22 июня; пребывание в этом городе сделалось еще более неприятным вследствие плутовства и всякого рода мошенничеств австрийского консульского агента Кагиля.
        22 июня. Я сел на барку, шедшую в Александрию и ожидавшую только попутного ветра. Конструкция этой барки почти та же, что и других больших грузовых нильских судов, но только наша теперешняя была обширнее и с более высокими бортами; без палубы, но с тремя латинскими парусами, из которых два передних отличались непомерной величиной. На таких судах ходят отсюда даже в Сирию, хотя капитан едва понимает значение компаса и плохо владеет им. Экипаж наш состоял из 14 матросов, одного мустаамеля (штурмана) и рейса - все народ крепкий, сильный, как и все моряки, добродушный и открытый.
        В Думьяте барка уже захватила несколько тысяч центнеров риса, но была намерена на рейде нагрузить еще больше. За мой проезд вместе с прислугой и багажом до Александрии спросили всего 100 пиастров. О каюте, разумеется, не было и помину. Все пассажиры, которых набралось до 20 человек, расположились со своими ковриками на рисовых тюках. Мы вышли в море только 25 июня. Море волновалось так сильно, что с трудом нагружали рис, подвозимый к барке на маленьких лодках.
        Общество наше состояло в основном из жителей Думьята. Большинство составляли левантийские купцы. Кроме того, было несколько гречанок и из них две очень красивые молодые женщины. Один старый левантийский греховодник путешествовал в сопровождении негритянки, вероятно, своей невольницы, которую он тщательно скрывал от любопытных взоров барочной публики. По-видимому, и нам, христианам, не желал он показывать свою черную красавицу, потому что один раз, когда мы случайно подошли к ней, он повелительно закричал, чтобы она плотнее укуталась в свою милаие.
        Мне не было никакого дела до ревности этого уже поседевшего, но все еще пламенного любовника, но зато мой немец-слуга сильно заинтересовался этим обстоятельством. Карл проклинал осторожность старика, хотя уверял, что наперед знает, что негритянка стара и дурна. Со скуки Карл произнес, обращаясь к ревнивцу, разумевшему только по-арабски, длинную речь на немецком языке, в которой весьма резко отзывался о ревнивых дураках и надеялся, что сильное волнение и качка вскоре причинят ему морскую болезнь. Так и случилось. Подняли якорь, распустили треугольные паруса и решились лавировать. Сначала мы шли в открытое море и почти потеряли из виду берег; потом опять повернули к земле, затем снова вышли в море.
        Барка стонала и трещала по всем швам; она ныряла и прыгала по волнам, страшно качаясь. Расходившиеся волны так сильно обдавали нас горькой пеной, что вскоре все мы насквозь промокли. Меня отлично защищала от непогоды превосходная венгерская бунда, а Карл укутался в свои ковры. Желание его давно уже исполнилось: более половины пассажиров страдало морской болезнью.
        Черная красавица чуть ли не прежде всех отдала свою дань разгневанному Нептуну. Судорожно ухватившись за борт, она со стоном и вздохами подвергалась неизбежной участи; при этом по необходимости должна была устранить свое покрывало, в одно мгновение ока мой проворный Карл был около нее и спокойно покуривал свою трубку, подсмеиваясь над болезненными гримасами негритянки. Жаль, что старик не мог видеть, с каким удовольствием Карл отошел от его красавицы, достаточно осмотрев ее черное, безобразное, исковерканное судорогами лицо. Но бедняк ничего не мог видеть, потому что под влиянием той же необходимости валялся на другом конце барки, совершенно измученный усилиями своих пищеварительных органов.
        -Ну что? - спросил я, когда Карл воротился на свое место.
        О, безобразная, я еще не видывал подоб- ной; но сделайте одолжение, скажите мне, как сказать по-арабски "я видел черную".
        -Ана ашуфту эль соодэ.
        -Ну, хорошо; постой же ты, старый дружи- ще, я тебе это известие доложу на твоем собственном языке.
        Карл ушел и через минуту сел около ревнивца, который между тем совсем разбитый пробовал подкрепить свои силы трубкой доброго табака.
        -Саламат! (Приветствуютебя!) Аллах селлемак! (Бог тебя приветствуй!) Чего тебе надо? Мафиш гаджэ, ауус келлемак ана ашуфту эль соодэ. (Ничего, хотел только сказать тебе, что я видел твою черную).
        В ответ на это последовало такое турецкое ругательство, которого я ради приличия не привожу в печати.
        Несмотря на морскую бурю, у них чуть не дошло до свалки, и легко могло случиться, что они доставили бы нам препотешное зрелище, если бы я не приказал раздосадованному Карлу успокоиться и не запретил ему подвергать дальнейшим оскорблениям разобиженного жителя Востока.
        Во время этого скучнейшего переезда было еще несколько довольно забавных сцен, которые на минуту дозволяли нам забывать наше плачевное положение; а оно было поистине плачевно: ветер нисколько не ослабевал и, хотя не переходил в настоящий шторм, однако был настолько силен, что подкидывал нашу барку, как мячик, то и дело обдавая нас морской водой. Матросы усердно выкачивали воду, но этому просто конца не было. Промокшие пассажиры проклинали свою судьбу и коварство моря. Кораблик непрерывно лавировал; ночь наступила прежде, чем мы успели отойти от думьятской гавани на две мили. К счастью, мы, немцы, не страдали от морской болезни; не знаю, чему этим были обязаны: крепкому ли своему телосложению или благодетельному действию кипрского вина, которое мы пили в изобилии. Должно быть, оно же нас и успокоило, потому что в тревожном состоянии мы едва ли могли бы уснуть.

Живописный берег
        На следующий день, когда мы проснулись, солнце было высоко над морем. Ветер спал, но вскоре опять поднялся с той же силой, как накануне. Путешественники, перемокшие и изнемогшие от тошноты, были крайне жалки, но печальные лица их нас, немцев, только забавляли и веселили.
        Этот переезд длился целых четыре дня и под конец всем страшно надоел. Направление корабля много раз менялось, мы то приближались к берегу и плыли вдоль него, то снова от него удалялись; притом погода была все время такая отвратительная, что всякое терпение истощилось.
        Наконец, на пятый день странствия положение наше улучшилось, и мы на восходе солнца очутились на высоте Решида (Розетты), высокие минареты которого, окруженные пальмами, были видны с корабля. Близ устьев нильского рукава море казалось очень мутным. Однако вода в устье казалась довольно чистой, несмотря на то, что уровень реки в это время самый низкий и воды в устье было немного. Во время половодья мутная нильская вода изливается в море в таком большом количестве, что на расстоянии нескольких часов езды от египетского берега ее можно отличить глазами. Это интересное явление подтверждали многие очевидцы.
        Вместе с нами из Борхаза выехало множество судов, нагруженных дынями и шедших в Александрию. Дыни с берегов озера Брурлос считаются наилучшими во всем Египте; они возделываются в большом количестве на песчаных дюнах у моря и поблизости озера. В Александрии за один зильбергрош можно купить очень большую превосходную дыню. Арбузы за сладость и сочность свою ценятся выше, чем дыни.
        Через несколько часов после восхода солнца поднялся сильный северный ветер, вполне благоприятный для нашего путешествия. В полдень мы прошли мимо интересного в историческом отношении форта "Абукир"; через несколько часов завидели колонну Помпея, возвышающуюся на горизонте среди домов Александрии. Мы вошли в новую гавань и полюбовались прелестным видом на город с его иглами Клеопатры, маяком и прибрежным замком вице-короля. Рейс нашей барки счастливо миновал опасный вход в гавань; барка благополучно прошла через всю широкую гавань и бросила якорь у самой набережной. Явился карантинный офицер, осмотрел наши бумаги и выдал нам pratica (дозволение съехать на берег).
        2 июля. Мы поместились в просторном доме, нанятом для нас бароном Врэдэ в предместье города. Доктор Рейц передал мне письмо с родины и помог завязать несколько интересных знакомств. Между прочим, мы посетили одно левантийское семейство, которое охотно принимало у себя нашего соотечественника. Отец этого семейства желал отдать замуж одну из своих взрослых дочерей за доктора Рейца, но только по египетскому обычаю, распространяющемуся, как видно, и на левантийских христиан, требовал за нее 1000 талеров - вероятно, за приданое и убытки. Девушки были дивно хороши и, по мнению своего отца, стоили более тысячи талеров. Но мы, европейцы, даже и в Египте не можем видеть без отвращения такого торга женщинами, почему этот брак и не состоялся.
        Я получил несколько писем из Вены от барона Мюллера. Он так распорядился, что поездка нескольких натуралистов во внутреннюю Африку отныне получила пышный титул "третьей ученой экспедиции высокородного барона д-ра И. В. фон Мюллера в центральную Африку". Зачем он окрестил нашу предполагаемую поездку "третьей ученой экспедицией" - я никогда не мог понять. Он обещал прислать как можно больше спутников, непременно молодых и смышленых людей, а я обязался составить подробную смету издержек, которую впоследствии и доставил ему. По-видимому, заметно было, что "экспедиция" собиралась в грандиозных размерах. Я нисколько не сомневался, что барон Мюллер в состоянии был довести до конца это трудное предприятие. Он рассказывал мне о своем значительном богатстве и не раз повторял, что исследование внутренней Африки он поставил главной задачей своей жизни. Кроме того, все его решения на этот счет лежали передо мной в виде печатных листков. Вот что было сказано в апрельской книжке заседаний Императорской Академии наук за 1849 год в статье под заглавием: "Отчет о некоторых замечательных моментах ученого путешествия по Африке, предпринятого с 1845 по 1849 годы д-ром И. В. бароном фон Мюллером".
        "По прибытии в Египет снарядил я третью ученую экспедицию под начальством моего секретаря г. Альфреда Брема, сына нашего знаменитого орнитолога. Экспедиция эта предназначается для поездки на Белый Нил и для приготовительных работ к моему собственному предстоящему путешествию, которое начинается через два месяца. Путешествие начнется с Египта, где уже собрались все члены экспедиции*, ожидающие только прибытия из Европы заказанных математических и астрономических инструментов, чтобы отправиться во внутреннюю Африку.

* До сих пор еще не прибыл ни один член. А. Брем.

        Инструкции, какие я мог дать только в главных чертах, гласят, что члены экспедиции поедут через Суэц морем до Суакина и там, у арабов племени бишари, обладающих наилучшими в мире верблюдами, запасутся необходимым количеством этих животных для езды и вьюков. По исследовании течения малоизвестной реки Атбара прибудут они в Хартум и оттуда в благоприятное время, при наступлении северного ветра, подымутся по Белому Нилу до области негров бари, то есть до катарактов, или порогов. Здесь они временно поселятся на житье, попробуют развести плантацию в пользу туземцев, изучат их язык и по возможности настолько будут полезными, что приучат их к мысли: есть на свете белые люди, кроме турок, и притом такие, которые не из одних только корыстных целей и не ради грабежа заводят с ними сношения.
        К концу этого года я думаю снова взять посох странника, со свежими силами и новыми запасами добраться до 4 градуса северной широты и оттуда, соединясь с моими людьми, исследовать истоки реки и проехать Африку до западных ее берегов. Замечу мимоходом, что от области негров бари (4 градуса северной широты) до берегов Атлантического океана, принимая во внимание все трудности пути, мне все-таки останется не более 40 дней пути.
        Таким образом, я надеюсь, что с Божьей помощью (и при вашем покровительстве, которым вы, быть может, почтите меня) мне удастся выполнить свое предприятие на пользу моих ближних для возбуждения и оживления торговли, ради культуры и смягчения нравов и ради прогресса науки; не пожалею своих сил ради высоких целей".
        Для такого предприятия, очевидно, весьма трудного, но мне отнюдь не казавшегося страшным, требовалось, разумеется, очень много денег. Я рассчитал, что в первые полтора года путешествия по маршруту, назначенному нашим шефом, двое европейцев с необходимой прислугой и багажом истратят отнюдь не менее 84 000 пиастров, или 5 600 с небольшим прусских талеров. Впоследствии оказалось, что я не ошибался в своих расчетах. В том числе рассчитывал я на покупку нильской барки за сумму около 2000 талеров. Увеличение числа спутников, собственно говоря, не очень удорожило бы путешествие. По истечении первых 18 месяцев издержки должны были значительно уменьшиться. Отправив свою смету, я с величайшим нетерпением ожидал присылки денег и прибытия обещанных спутников. Но мне долго пришлось ждать как тех, так и других.
        14 июля. Сегодня я с правителем дел австрийского генерального консульства доктором Бэкке и его супругой выехал в пустыню Рамла, чтобы провести несколько дней на свежем воздухе. Многие европейцы разбили свои палатки под пальмами, и в пустыне царствовало значительное оживление. Мы забавлялись довольно удачной охотой и приятнейшими разговорами при дымящихся чубуках, в тишине теплых ночей. В обществе любезных и образованных соотечественников я провел несколько очень приятных дней и наслаждался этим благополучием вдвойне, так как в Александрии оно встречается так редко.
        23 июля пароход привез нам знаменитого путешественника и натуралиста доктора Рюппеля, а также других интересных людей из Европы. Доктор Рюппель путешествовал с одним молодым купцом, с которым намеревался ехать до Вади-Хальфа, а оттуда мимо Каира проехать в Джидду на Красном море, чтобы составить там коллекцию рыб. Известно, что исследованиям рыб Красного моря наука обязана исключительно трудам этого неутомимого и отличного натуралиста. Рюппель был ко мне благосклонен и подарил одно из своих сочинений, которое было мне в высшей степени полезно для справок во время предстоящего путешествия.
        28 июля. Мы с доктором Рейцем проводили путешественников до Адфэ. Выехали из Александрии вечером и достигли нильского рукава у Решида через 20 часов пути. В Адфэ путешественники взошли на спокойную дахабие и вскоре отчалили, напутствуемые ружейной пальбой с берега. На флагштоке их корабля развевался черно-красно-золотой германский флаг; в первый раз эти национальные цвета реяли над священным Нилом. Это случилось в то время, когда на моей родине в скором времени ожидалось избрание наследственного императора немецкой династии.
        На следующий день мы отправились на охоту к городку Фуах. Охота была удачная; но так как мы хотели до полудня вернуться в Александрию, то вскоре должны были прекратить ее. Однако нам не удалось сразу уехать. Карл поссорился с рейсом нашей барки, и вскоре между ними произошла настоящая драка. В ней приняла участие группа оборванных туземцев. Нас окружили со всех сторон, вырвали из рук ружья и стали бить прикладами и стволами. Мы яростно защищались палками со свинцовыми наконеч- никами, чем несколько озадачили противников, однако они были в слишком большом числе, поэтому отбиться от них совершенно мы не могли и, конечно, подверглись бы серьезной опасности, если бы не решились прибегнуть к покровительству турецкой полиции.
        Туземцы физически и нравственно ослабели во время только что миновавшего постного месяца Рамазана и преследовали нас своими ругательствами и фанатическими речами вплоть до здания полицейского суда, куда еще прежде побежал рейс, чтобы подать на нас жалобу. В жару схватки он получил несколько ударов по голове, и у него лилась кровь; хотя он и сам был зачинщиком ссоры, но надеялся в суде одержать верх над ненавистными еретиками.
        Сабет, полицейский начальник, спокойно выслушав жалобу барочника, спросил, что мы можем сказать в свое оправдание? Мы также произнесли свое обвинение, подкрепляя его всей силой европейского влияния, настаивая в особенности на том, что состоим под покровительством Австрии и что доктор Рейц был даже секретарем генерального консульства; мы требовали полнейшего удовлетворения и в случае отказа со стороны сабета грозили обратиться к высшим инстанциям. Кроме того, упомянули о своем фирмане и показали, что во время яростного нападения арабов ни одного из них не убили и вообще не употребляли своего оружия, как бы то непременно сделали многие другие.
        Он отвечал: "Вы хорошо сделали, рассудив, что люди не петухи, которых можно стрелять без зазрения совести. И во всем остальном вы также правы. Рейс понесет заслуженное наказание за то, что грубо оскорбил франков, едущих на его барке, и даже нападал на них. Кавасы, принесите плети!" Явилась роковая цепь с кожаными ремнями: рейса схватили, насильно повалили, обвили ему ноги цепями и по приказу бимбаши: беш юз! (пятьсот!) - плетки начали стегать по ногам жертвы. Когда ему дали около сотни ударов, мы сжалились над ним и стали просить, чтобы начальник отменил остальные.
        Но он отвечал очень серьезно: "Да, тяжело, когда человек, который и без того весь долгий жаркий день постится и не может ни каплей воды, ни трубкой табаку освежить пересохших уст своих, — тяжело, когда такой человек еще подвергается бичеванию. Но вы напрасно за него просите; вы обвиняли его в том, что он вас оскорбил и избил; вы потребовали удовлетворения и теперь присутствуете при исполнении правосудия; больше ничего вы не в праве просить, ибо стоите перед судом и моего приговора изменить не можете. Следовательно, все сделается по моему слову и ничто не изменится. Идите и скажите своим соотечественникам, что адфэский сабет чинит правосудие без лицеприятия. Аллах маакум!" (Бог с вами!) Мы ушли. У дверей дивана лежал рейс с окровавленными ногами. Бимбаши заказал для нас другую барку. Мы вошли в нее и после полудня выехали из Адфэ, а на следующий день к вечеру прибыли в Александрию.
        1 августа. Несколько дней назад приехал сюда старый наш знакомец из Судана - русский профессор Ценковский, посланный петербургской Академией наук. Во время своего путешествия во внутренней Африке он терпел не только всевозможные неудачи, но еще самую жестокую лихорадку, которая иссушила его так, что его едва можно было узнать. Неизбежный недуг восточного Судана совсем испортил ему здоровье. Кроме того, в Египте он потерпел кораблекрушение и потерял большую часть естественноисторических коллекций, которые так долго собирал, жертвуя для этих сокровищ своим здоровьем и не раз рискуя жизнью. Я охотно верил его рассказам обо всех пережитых страданиях, потому что по опыту знал Судан с его адским климатом. Мороз продрал меня по коже, когда я посмотрел на бедного натуралиста и подумал, что вскоре придется снова отправиться в эту страну, из которой один раз удалось мне убраться подобру-поздорову. 'Так неужели никто не может избежать этой ужасной лихорадки?! О, нет, конечно, никто!" 14 августа скончался Мухаммед Али, знаменитый египетский вице-король. Целых 14 дней длилась агония этого великого человека. Весть о его смерти возбудила всеобщее уныние между европейцами. Тут только отдали должную дань уважения его способностям и его энергии. После смерти все позабыли, что и способности свои, и энергию он не всегда употреблял наилучшим образом. Европейские флаги в продолжение трех дней были приспущены над консульствами в знак траура со стороны европейцев. От египетского правительства по этой части не было сделано ровно ничего, даже из пушек не выстрелили, потому что Абас-паша по телеграфу воспретил всякое изъявление общественной горести. Маленькому Аббасу не угодно было, чтобы его великому деду оказан был хотя бы посмертный почет.
        На следующий день тело покойного, положенное в самый простой гроб, пронесли по улицам Александрии на руках обыкновенных носильщиков до канала Мамудие. Здесь ожидал особый пароход, назначенный перевезти смертные останки Мухаммеда Али в Каир, где должны были похоронить их в той самой мечети, которую он выстроил внутри цитадели. За гробом следовала громадная толпа, принявшая вид торжественной процессии только потому, что в ней было очень много европейцев. Со всех сторон изъявлялись знаки самого неподдельного участия, причем общественное мнение выражалось далеко не в пользу Аббаса-паши. Саид-паша хотел проводить тело своего отца до могилы и для этого приехал к Махмудие; но когда увидел, какие жалкие приготовления были сделаны к этому печальному торжеству по распоряжению недостойного внука покойника, он не решился сопровождать тело в Каир и, сославшись на нездоровье, в справедливом гневе воротился в Александрию.
        16 августа я получил письмо из дому и, между прочим, известие, что брат мой Оскар решился сопровождать меня в путешествии. Мысль увидеть вскоре родного брата наполнила меня величайшей радостью. На чужой стороне брат имеет совершенно особое значение: это не только друг и советник, это человек, на которого вполне можно положиться во всяком случае и с которым возможна полнейшая откровенность. Я с самым пламенным нетерпением ожидал прибытия спутников, обещанных бароном Мюллером. Он постоянно обнадеживал меня от одного парохода до другого. Я изо всех сил торопил приготовления к отъезду. Два молодых столяра из немцев согласились ехать со мной, и я охотно взял их в услужение. Теперь они трудились, над изготовлением дорожных сундуков и других предметов, необходимых для экспедиции. В доброй воле у нас не было недостатка, но зато не было ни денег, ни спутников, ни оружия, ни инструментов и всего этого мы ожидали из Германии. Барон фон Мюллер обещал все прислать; я еще надеялся хоть в конце октября выехать из Египта.
        21 августа. Сегодня прежний английский консул Ларкинс устроил большую охоту на кабанов в болотах у озера Мареотис. Пригласили и меня вместе с моим другом Рейцем. С этой охоты добычи было немного - мы уложили всего только трех свиней, - но зато немало было уморительных приключений. Так, например, Рейц позвал меня и в зрительную трубку указал на какой-то темный предмет. Но не успел я еще подойти, как он уже выстрелил по нему. Я слышал, как какой-то зверь выскочил из болота и побежал к берегу.
        "Приготовьтесь скорее, он смертельно ранен, - закричал мне Рейц. - Это должно быть громадный кабан!" Я последовал его приказанию и, взяв ружье, ждал, когда зверь выйдет на открытое место. Зверь приближался. Охотничья страсть бушевала во мне: я только приготовился спустить курок, как вдруг увидел буйволенка, который отчаянно хлопал одним ухом. Наконец с окровавленным ухом он выбежал на берег. Оказалось, что доктор попал ему в ухо. Насмешники хотели было поднять стрелка на зубок, но Рейц обезоружил их. "Господа, - воскликнул он, смеясь, - если кто из вас когда-либо встретит буйвола в серьгах, то вспомните, что я ему проткнул для этого уши".
        После охоты в саду красивой виллы мистера Ларкинса был дан большой обед, который поразил нас своей необычайной роскошью.
        26 августа в сопровождении нескольких соотечественников посетили мы купальни Клеопатры с намерением взять освежительную ванну в знакомых нишах знаменитой царицы*.

* Клеопатра (69-30 до и. э.) - последняя царица Египта из династии Птолемеев, царствовавшая с 51 г. Была любовницей Юлия Цезаря, после 41 г. - римского полководца Марка Антония (с 37 г. его жена). Покончила с собой при приближении к Египту победоносного войска римского императора Октавиана (Августа).

        При входе в одну из маленьких бухт, к которой обыкновенно причаливают лодки, мы чуть не опрокинулись; еще затруднительнее оказалось проехать оттуда в открытое море. Волны разбушевались и во время плавания то и дело хлестали через борт нашей лодки. Ветер подбрасывал ее взад и вперед и, наконец, при въезде в гавань толкнул на бриг, при этом носом нашей лодки разорвало его малый парус.
        Лодочник пожаловался на нас турецкому часовому, который препроводил его к сабету. Придя в суд, барон Врэдэ схватился с турецким часовым, тот обошелся с нами чрезвычайно высокомерно. Так как барон говорил по-турецки, то мы не могли понять, в чем именно дело; слышали только, что турецкий чиновник осыпает его ругательствами, а Врэдэ отплачивает ему той же монетой.
        В воскресенье контора нашего консульства была заперта, иначе мы бы тотчас вытребовали чиновника и нашли бы управу на турка, грубость которого всех нас возмутила. Врэдэ пошел искать консульского каваса. Я остался, но уверил полицейского секретаря, что добьюсь удовлетворения и не успокоюсь до тех пор, покуда за грубое поведение не навлеку на него должного наказания.
        "Теперь, - сказал я ему, - могу выразить тебе только полное мое презрение. Я чувствую себя настолько выше, что не хочу оскверняться ругательствами, но будь уверен, что твоя бессовестность не пройдет тебе даром".
        Я ушел из дивана, в котором свирепствовал эффенди. Мы только что хотели сесть на ослов, на которых приехали от гавани, как вдруг шесть турецких полицейских прибежали, замахали на нас длинными палками и насильственно потащили обратно в полицию. Спутник мой закричал, чтоб я защищался; но я воздержался от этого и просил его как можно спокойнее перенести все, что турки будут теперь делать. Сыщики обошлись с нами с варварской жестокостью. Острыми концами длинных палок они столкнули нас с ослов, грубо потащили в полицейское управление и по приказанию чиновника бросили в тюрьму. Мы отнеслись ко всему совершенно пассивно. Я знал, что получу полное удовлетворение; мне известно было, с какой готовностью императорское австрийское генеральное консульство вступается как за скромнейшего, так и за знатнейшего из своих подданных, и какими могущественными средствами оно обладает для этого.
        Погонщик, на осле которого я приехал, уже не раз ездил со мной и хорошо знал меня. Я понимал, что могу на него положиться и решился употребить его в дело. Когда тюремная дверь захлопнулась за нами, я вырвал листок из карманной книжки, стал писать на арабском и итальянском языках кавасу нашего консульства обо всем, что случилось, и просил его немедленно прийти освободить нас. Написав записку, я сбросил ее через железную решетку низкого окошка погонщику, ждавшему меня на улице, и приказал сейчас же отнести письмо в наше консульство. Прежде чем кавас успел приехать, я имел довольно времени, чтобы подробно осмотреть темницу.
        Это было пространство приблизительно длиной в двадцать футов, шириной в двенадцать, а высотой в девять футов. Единственная дверь вела во двор полицейского здания. Одно окно обращено на улицу; оно очень мало, без стекол и снабжено крепкими железными решетками. Пол тюрьмы был когда-то мощен, теперь же покрыт слоем грязи. В этом тесном пространстве сидели и лежали от 20 до 30 преступников, мелких воров и мошенников из самого низшего сословия, из самых подонков народа. Они были без кандалов и в страшной грязи. В одном углу лежали кучи нечистот. Блохи и вши так и кишели и забирались вверх по нашему платью. Густой воздух был отравлен невообразимой вонью и всякого рода вредными испарениями.
        Преступники встретили нас дерзкими речами и насмешками. "Молчать, собаки, - отвечал я. - Ибо мы европейцы! Промолвите еще слово и вам придется плохо!" Внезапно воцарилась желаемая тишина. Каждый спешил выразить нам свое почтение. Не прошло и четверти часа, как явился дервиш Ара, кавас нашего консульства, и потребовал нашего освобождения. Это было тотчас исполнено. Турецкий чиновник стоял в большом смущении.
        "Эффенди, - спросил его дервиш Ара, - что сделали тебе эти господа? Знай, что у них есть фирман от его светлости! Берегись, эффенди, это дело тебе даром не пройдет". Я же закричал ему уходя: "Эффенди, завтра ты будешь иметь честь говорить со мной; завтра узнаешь ты свою низость". Эффенди ничего не отвечал.
        На следующее утро я рассказал об этом происшествии канцлеру нашего генерального консульства доктору Бэкку и просил покончить с этим делом как можно скорее. Канцлер уверил меня, что я получу полное удовлетворение и уполномочил тут же друга моего Рейца. тогдашнего секретаря консульства, и одного драгомана вести дело против турецкого чиновника. Мы отправились к Сабет-бею (директору полиции). Он принял нас очень дружелюбно, велел подать кофе и трубок и обошелся весьма любезно как со своим другом Рейцем, так и со мной. Доктор Рейц принес жалобу на эффенди. Это очень взволновало старика, и он тотчас велел позвать обжалованного.
        -Как смел ты притеснять европейцев и смешивать их с обыкновенными преступниками? Ваше благородие, - отвечал тот. - Я на то не давал приказания.
        Эффенди лжет, - возразил я. - Здесь налицо кавасы, которые силой втолкнули нас в тюрьму да еще угрожали своими палками.
        -Правда это? - спросил бей кавасов.
        -Так точно, ваше благородие, эффенди сам приказал нам это.
        -Это привело бея в настоящее бешенство. "Негодяй! - закричал он на эффенди, - ты смеешь еще лгать, лгать передо мной! Да кто ты передо мной? Пес, отец и деды которого были псами, который рожден собакой. Ступай и считай себя приговоренным на четыре дня на хлеб и на воду!" Тогда он обратился ко мне: Доволен ли ты этим! Нет, ваше степенство, ему следует восемь дней за то, что он так обидел меня, мой народ и моего консула. - Рейц подтвердил мои слова.
        -Слышишь ли, эффенди, господа хотят нало- жить на тебя восьмидневное наказание, и клянусь своей бородой, головой отца, аллахом и его пророком, они правы. Пусть будет так, как они желают. Теперь ступай и вперед не допускай до моих ушей подобных жалоб.
        Со страхом слушали кавасы слова бея. Теперь дошло дело и до них.
        -Что скажешь ты против этих людей? - спросил бей меня.
        -А то, что они меня и моего спутника, прусского подданного, обидели словом и делом.
        -Получат и они свое наказание, - вскричал бей. - Кавасы, плетей!

Наказание плетьми
        Известное нам орудие появилось, и каждый из виновных получил 1000 ударов по пятам. Мы помнили урок, данный нам адфэхским бимбаши, и молчали даже тогда, когда наказуемые взывали о пощаде и к нашему заступничеству. Сабет казался особенно рассерженным, потому что приказал бить крепче.
        Когда виновные кавасы были наказаны, бей спросил, довольны ли мы данным наказанием. Мы отвечали утвердительно и поблагодарили его. Тогда попросил он нас передать это в прусское консульство, чтобы оно, со своей стороны, не приносило новых жалоб на то же дело. Он распростился с нами очень любезно. Эффенди, как я слышал потом, обращался с европейцами с гораздо большей осмотрительностью; ему был дан хороший урок. Я, впрочем, на него не сердился, так как этот поступок дал мне возможность поближе ознакомиться с местной тюрьмой.
        3 сентября. Вчера прибыл экипаж прусского трехмачтового судна "Свидание" ("Wiedersehen"). Судно оставило здешнюю гавань месяц тому назад и потерпело крушение в открытом море. Экипаж спасся на больших корабельных шлюпках и благополучно добрался до берега. Здесь на них напали разбойники бедуины, которые дотла ограбили их и угрожали убить. Ни один из немецких матросов не знал ни слова по-арабски. Положение было ужасно. Наконец капитану удалось объяснить бедуинам о желании добраться до Александрии. Привели нужных для этого верблюдов, и караван отправился в путь, который длился 17 дней. Сначала бедуины обращались с нашими людьми с истинной свирепостью. Им давали едва разваренной пшеничной каши или черствого хлеба из дурры, прибавляя к этому немного солоноватой воды. Однако, чем ближе подходил караван к Александрии, тем дружелюбнее стали обращаться бедуины с потерпевшими кораблекрушение, потому что они справедливо боялись заслуженного наказания со стороны турок.
        Трудно описать жалкое состояние, в котором караван добрался до Александрии. Несмотря на огромную плату за верблюдов, на которую согласился капитан, не на каждого матроса пришлось по животному, и люди шли попеременно пешком. Ноги их были сожжены жгучим песком пустыни; на всем теле раны от палившего их солнца. Особенно страдали они от голода и жажды. Бедняги воротились совершенно обессиленные, больные и без гроша в кармане.
        Прусское консульство распорядилось сначала о предоставлении им квартир, еды и питья, а затем пригласило к ним доктора. После этого принялось за расследование всего несчастного происшествия. Консул хотел настоять, чтобы каждый бедуин был наказан 500 ударами по пятам, и добился бы этого, если бы согласился капитан корабля. Тот отвечал на все следующими словами: "Если другой корабль потерпит крушение на том же самом месте, то бедуины, без сомнения, перебьют весь экипаж, а потому я прошу, чтобы ни один из этих людей не был наказан". И действительно, он был прав.
        Через несколько дней бедуины получили плату, которую им обещал капитан, и оставили Александрию. Капитан сел на пароход, а матросы — на бриг и отправились назад в Европу.
        Пребывание в Александрии становилось для меня просто несносным. Мне надоедала напрасная надежда на перемену наших обстоятельств. Только знакомство с некоторыми из земляков, немцами, желающими предпринять путешествие по Нилу, доставило несколько приятных часов. 5 октября прибыл на пароходе писатель Богумил Гольц, из Торна в восточной Пруссии, с которым читатель уже познакомился по некоторым отрывкам из его интересного творения.
        Менее привлекательно было для меня знакомство с неким географом, господином Бялобловским, который за счет одного английского общества ездил в Занзибар, оттуда должен был проникнуть во внутреннюю Африку, пробраться за Абиссинию, в самое сердце страны, открыть, если можно, истоки Нила и дойти до западного берега. Английский консул приказал, однако, ему воротиться, так как некоторые народы поблизости Занзибара были в междоусобной войне (другие же полагают, что консул считал путешественника сумасшедшим).
        Бялобловский желал присоединиться к нашей экспедиции и просил меня устроить это дело. Так как я считал его неспособным к путешествию, предпринимаемому с целью открытий, то и должен был ему отказать. Что сталось с этим господином (который в продолжение первого путешествия имел при себе своего десятилетнего сына в качестве спутника до самого Адена) - я не знаю. После я о нем ничего не слыхал; желаю ему, однако, всякого счастья и успеха в отважных предприятиях.
        23 октября. Мы сели на небольшое судно и оставили Александрию, чтобы пробраться к окрестностям Фуаха, оттененного пальмами и так удобно лежащего среди Дельты. Мы решили там поохотиться и разбили палатку поблизости города, под огромным сикомором, и стали обходить местность по всем направлениям. Добычей нашей были ихневмон и египетская лисица; вечером при свете луны стреляли в громадных летучих мышей - крыланов, которые кружились около сикомора. Старые, вполне взрослые экземпляры имели от конца одного до конца другого крыла до трех футов с немногими дюймами. Сначала мы принимали их за сов, такими большими они нам казались. Раненые летучие мыши старались укусить каждого, приближающегося к ним. Мой слуга Карл и один из столяров, бывших у меня в услужении, особенно увлекались охотой за ними и караулили их иногда до полуночи.
        Местность, где мы охотились, отличалась плодороднейшей землей, превосходно обработанной и засеянной преимущественно рисом, который приближался уже к стадии зрелости. Прожорливые воробьи, отличные от немецких, производили настоящие опустошения в этих полях. Они перелетали такими густыми тучами, что однажды двумя выстрелами, следовавшими непосредственно один за другим, мы положили 56 штук. Этот пример указывает на огромное их число. Кабаны были редки.

Охота на буйвола
        Однажды вечером вздумали мы поохотиться за ихневмоном. Я стал против тростниковой заросли, в которой надеялся отыскать зверя, и заставил нескольких феллахов гнать оттуда животных. Через несколько минут услышал шум в камышах, который не мог исходить от ихневмона, а, наверное, исходил от более крупного зверя. Я ждал с поднятым ружьем. Загадку разрешил появившийся вдруг крупный кабан, который во всю прыть несся прямо на меня. Я выстрелил из обоих стволов, заряженных крупной дробью, на расстоянии 15 шагов, но безрезультатно; кабан принял мой град со свирепым ворчанием, но продолжал бегство, не напав на меня, как я этого опасался.

В кофейне
        Непрерывная охота доставляла мне высокое наслаждение; я чувствовал себя в настоящей своей сфере. Скучная Александрия оставлена; я снова жил веселой жизнью охотника. После охоты мы проводили время в нашей палатке, под сикомором, наслаждаясь душистым джебели и радостно любуясь на тихую ночь. Прелестные вечера Египта были бы для нас еще приятнее, если бы не комары. С закатом солнца появлялись они из близлежащих болот огромными тучами и в продолжение всей ночи кусали до крови. Однако все мы были согласны в том, что постоянное их жужжанье гораздо несноснее самого жала. Комары составляли единственное неудобство нашего лагеря, с которым мы расстались с большим сожалением.
        10 ноября александрийские европейцы устроили скачки, избрав для этого место на восток от города. Состязались лошади восточного происхождения, но между ними не было ни одной чистокровной арабской. Призы были очень высоки. Все это можно, впрочем, представить в нескольких словах: глубокий лесок, густая пыль, страшная жара, истекающие потом всадники, скачущие лошади, дурная музыка, дорогие яства, несколько палаток и две трибуны, наполненные хорошенькими европейскими женщинами - "ву салам!" (Вот и все!). Также и мы - доктор Рейц и я - раскинули свою палатку поблизости от скачек, на холме, и любовались зрелищем, держа в руках бокалы, полные благородного кипрского вина.
        Праздник закончился скачкой на ослах, в которой приняли участие матросы одного военного парохода по желанию их офицеров. Счастливцу, которому бы удалось первому добраться до избранной цели, назначалось 5 гиней, а погонщику его осла - хороший бакшиш.
        Началась сумасшедшая гонка. Двадцать погонщиков заорали хором и разом принялись колотить своих скотов; столько же верховых начали работать ногами и руками. Ослы ревели, брыкались, сбрасывали верховых, били их копытами. Это была возня неописуемая. Активные действия трех членов кавалерии были особенно увеселительны для публики. Приз получил маленький и ловкий корабельный юнга.
        В последнее время я имел удовольствие познакомиться с двумя земляками и одним англичанином, которые предпринимали путешествие по Египту. Они оставили Александрию 21 ноября на большой, удобной дахабие. Доктор Рейц и я сопровождали их несколько миль.
        Солнце клонилось к закату, когда рейс поднял паруса. Ветер был слабый, и мы довольно долго ехали до виллы мистера Ларкинса, которому отъезжающие хотели сделать прощальный визит. Здесь нас задержало английское гостеприимство, мы смогли двинуться в обратный путь только около полуночи. Проехав еще с милю по Махмудие, мы распрощались с нашими земляками поблизости Кавэ-эль-Кэлаэт (Крепостной кофейни), где и решили ночевать. На этот случай запаслись одеялами. Эта кофейня, по-видимому, пользовалась прежде не особенно хорошей славой, и в ней, верно, бывали публичные женщины, потому что на наш стук и громкие приказания впустить кавэджи отвечал изнутри, что мниссуан мафиш хинне" (Тут нет женщин), а между тем не отворял.
        -Что нам до твоих ниссуан? Отворяй скорей! Хаджир я сиаид. С удовольствием, сейчас, господа.
        Дверь отворилась, и мы вошли в приятно натопленное кафе... На следующее утро кавэджи был самым любезным хозяином, которого мы могли только желать, получил бакшиш и призвал благословение Аллаха на стопы наши.
        24 ноября. Вот уж несколько дней как море бурно; поэтому пароход, который ожидали 19 ноября, прибыл сегодня. Лишь только я увидел сигнальный флаг, как бросился в австрийское консульство и, взяв там лодку, отправился на корабль. Еще издали увидел своего дорогого брата Оскара, стоявшего на палубе вместе с другими пассажирами. Но мне удалось попасть наверх лишь после длинного ожидания и многих неудачных попыток как-нибудь обойти предписания строгого карантина. Наконец-то мог я прижать брата к своему сердцу. Восторг подобной встречи не может быть описан; для подобных сцен недостает слов.
        Наконец-то прибыли мои спутники. Я приветствовал прибывшего вместе с моим братом доктора медицины Рихарда Фирталера из Котена и поспешил оставить шумный пароход, чтобы отдохнуть дома. К сожалению, брат мой не мог и наполовину отвечать на мои вопросы. Он простудился на пароходе и получил ревматическую лихорадку, от которой тотчас же по прибытии в Египет слег в постель.
        Что ж касается до так называемой третьей научной экспедиции доктора Иоганна Вильгельма фон Мюллера, то она находилась все еще в довольно плохом состоянии. Вместо потребованных мною 84 000 пиастров брат при- вез только 30 000. После вычета того, что требовалось на покупку необходимых припасов, оставалось только 12 000 пиастров, было бы настоящим безумием пускаться в путь с такой незначительной суммой. Я написал об этом барону и должен был отложить наш отъезд еще на долгое, неопределенное время. Много было и других причин к справедливым жалобам. Из вещей и снаряжения, которые я просил прислать, получил только незначительную часть и притом менее важную. Вообще в снаряжении было столько беспорядка и небрежности, что будущее представлялось в довольно мрачном свете. Но, впрочем, таких надувательств и обманов, которым я подвергся впоследствии, тогда еще я и не мог предвидеть. Однако заботы мои были такого рода, что я не мог скрыть их от немецких ремесленников, которые хотели сопровождать меня. Вследствие чего оба отошли от "экспедиции", а барон фон Врэдэ был так благоразумен, что еще прежде оставил ее.
        31 декабря. Упрямая лихорадка потребовала упорного лечения моего брата; только на 14-й день по прибытии в Египет мог он оставить свое жилище в первый раз. Все мы с нетерпением ждали отъезда. Осмотрев достопримечательности Александрии, оба новоприбывших вскоре испытывали к городу то отвращение, которое вселяет он каждому европейцу, остающемуся в нем долгое время.
        Писатель Богумил Гольц возвратился из Верхнего Египта и в продолжение целых дней рассказывал, что Египет - это отвратительная страна, и что нет народа хуже, чем в Египте; а путешествие по Нилу, с его слов, есть настоящее нисхождение в ад. Действительно, нашему путешественнику приходилось довольно плохо. Господин Гольц, не знакомый с обычаями страны, без переводчика, отдался в руки арабскому шкиперу; а тот тотчас смекнул, что имеет дело с рашимом, то есть человеком, незнакомым с обычаями страны. Понятно, что при таких условиях Египет не мог понравиться нашему другу. Жалобы его были справедливы, но односторонни, потому что он путешествовал при весьма неудачных обстоятельствах.
        В последние дни декабря в александрийской гавани стал на якоре шведский военный корабль "Орен" ("Орел"). На нем находилась интересная для нас личность, а именно: естествоиспытатель и директор музея в Христиании профессор Эсмарк, Мы совершили вместе с этим ученым несколько экскурсий по окрестностям города и были приглашены на борт. Я до сих пор вспоминаю с удовольствием приятные часы, проведенные нами на военном корабле. Офицеры, добродушные и весьма образованные люди, приняли нас любезнейшим образом, отлично угостили и показали внутреннее устройство удобного и изящно построенного корабля. Капитан удостоил нас величайшим вниманием и с бокалом дорогого вина провозгласил тост за здоровье моего отца, известного ему по орнитологическим сочинениям. Само собой разумеется, что на его любезность мы отвечали тем же самым.
        Мы проводили время очень тихо и уединенно. Рождество праздновали дома, канун Нового года - в гостинице с Рейцем; перешли в следующий год весело под звон бокалов. Никто не думал тогда, что дорогой мой брат празднует в последний раз этот "Сильвестров вечер".
        3 января 1850 года получили от барона Мюллера письмо, в котором выражалось "определенное желание, чтобы мы выезжали из Александрии, не теряя времени и не ожидая ничего из Европы". В приложенном частном письме ко мне было написано следующее: "Какие бы ни были причины, на основании которых Вы требуете этих денег, я теперь их Вам не вышлю; но требую непременно, чтобы Вы сейчас же выезжали в Судан с тем, что у Вас есть. Тот, кто не захочет Вас сопровождать, пусть остается". Тем не менее нам не было никакой охоты оставлять Египет, и мы решили отправиться на Меридово озеро и там ожидать денег.
        10 января. Вечером отплыли от последней виллы Александрии на большой дахабие, нанятой нами до Каира. О путешествии этом, продолжавшемся, правда, десять дней, мне нечего сообщить особенного, а потому передам его вкратце.
        Долго тянувшееся время посвящали охоте и собиранию предметов истории. Устроили несколько вылазок на кабанов и отыскивали жуков под корой священного дерева. За это, по словам феллахов, мы должны получить наказание от невидимой руки шейха; мы едва не прослыли в народе святотатцами, если б не пришло нам в голову солгать, что собираем насекомых для приготовления лекарств. Однажды на охоте потеряли моего брата и после долгих поисков нашли его в полночь в доме одного шейха, окруженным арабами и арабками. В одной кофейне видели двух публичных женщин в состоянии полнейшего опьянения и в самом жалком положении; поздней ночью в другой кофейне разбудили от мирного сна турецкого путешественника, требуя, чтобы нам сварили кофе. Так как Али-ара сломал в этой кофейне замок у двери, то нас обвинили во взломе, и только благодаря турецким шуткам и хитростям Али-ара мы были освобождены от судебного преследования, кофе, однако же, не получили. У могилы Сиди-Ибрагима хотели наломать для нашего костра несколько сухих сучьев с высоких сикоморов, но ни один из слуг не соглашался подвергнуться гневу святого; а когда мы сами вздумали влезть на дерево, то нас стали до того упрашивать не оскорблять святыню, что мы вынуждены были отправиться дальше без дров. Девять дней тащились на бечеве, а в последний день, наконец, поднялся ветер, и мы 20 января на парусах прибыли в Булак.
        Новые члены экспедиции за время короткого пребывания в Египте осмотрели все достопримечательности и не упустили ничего достойного внимания в Махэрузете. Я поднялся с ними во второй раз на пирамиды и сам исполнял должность переводчика. Любезный и ловкий друг мой Врэдэ много мне при этом помог.
        25 января. Продолжали путь в Фаюм; мы отплыли в обыкновенное время, после аассра при слабом ветре. Утро встретили на берегу. Небо было покрыто темными облаками, образовавшими задний план, на котором ясно вырисовывались пирамиды. Солнце взошло из-за нильских гор и осветило первыми лучами своими эти величавые памятники великого прошлого.
        Обрамленные мрачными облаками, стояли они как бы среди розового пара, пылая "в золоте солнечных лучей". Это продолжалось только мгновение, но оно было невыразимо божественно прекрасно! Мы вошли в большие пальмовые леса Сакарды для охоты. Через два часа увидели нашу дахабие, подвигающуюся по реке при помощи ветра, недавно поднявшегося. Рейс пригласил нас на борт и подал лодку, находившуюся при судне. На ней перебрались мы на дахабие и продолжали плавание при свежем ветре, который к вечеру того же дня доставил нас почти в Бени-Суеф. Через несколько часов мы уже находились в городе и вошли в большую кофейню, стоявшую на самом берегу Нила, здесь наняли необходимых для переезда в Фаюм вьючных и верховых животных.
        29 января. Еще задолго до рассвета были разбужены знакомым ревом верблюдов, начинающимся при виде несносных для них вьюков. Вьючение окончилось только через три часа, после бесконечных споров об относительной легкости и тяжести тюков. Я взобрался на верблюда; остальные сели на терпеливых и низеньких животных - на ослов. Но только они не были оседланы как хорошие верховые каирские ослы, а были убраны по феллахскому обычаю и даже не взнузданы, так как этого и не требуется феллаху. Мои спутники не имели того опыта, который я получил в Судане, управляя этими животными; они не знали, как следовало с ними поступать, а потому некоторые недостатки в сбруе были исправлены. В подобных случаях феллах находчив; он прибегает к лубкам, из которых выделывается кое-какое дополнение к сбруе - нагрудник, стремена, и таким образом облегчается до некоторой степени езда для всадника, не удовлетворяя, впрочем, нимало самого осла, потому что лубок царапает его, и животное чувствует себя неловко.
        Тихо двинулся караван, но едва остался позади город, как ослы, приведенные в бешенство новой сбруей, побросали и седла, и всадников. Я сидел высоко на своем спокойном животном и посматривал на комическую сцену, которая повторялась еще не один раз. Самым неопытным ездоком оказался недавно поступивший ко мне немец-слуга по имени Тишендорф. Он, по собственному его выражению, довольно часто слезал, чтобы приводить в порядок сбрую и седло. Несколькими днями позже и я испробовал то же самое, но только в несравненно больших размерах, и тогда у меня разом отбило охоту насмехаться.
        Дорога от Бени-Суефа в Фаюм проходит через хорошо обработанную плодородную страну. Путешественнику приходится переезжать через два отрога пустыни, на краях которых находятся остатки старых развалившихся пирамид, и проезжать по дороге через деревни Ком-эль-Ахмар, Бэльруе, Вубах-эль-Хакхир, Эль-Хохн и Хуарт-эль-Рассаб. Расстояние между обоими городами приблизительно четыре немецкие мили.
        По дороге мы много занимались охотой, которая здесь очень богата, и после заката солнца добрались до Мединэ. Тут отправились в обыкновенную гостиницу, в лучшую кофейню, где были очень дружелюбно приняты хозяином, а позже забавлялись пением нескольких танцовщиц, которые здесь жили. Наш багаж пришел тремя часами позже.
        На следующее утро я бродил по базару. Наш кавас, Али-ара, отправился к хаким-эль-беллэду, по-нашему исправнику, чтобы отыскать для нас квартиру. Осмотрев часть довольно чистого веселого городка, возвращался я в кофейню и вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня за платье. Обернувшись, увидел перед собой маленького человека в турецком платье, который представился как купец Кагиль из Каира и обратился ко мне со следующими словами: "О Халиль-эффенди, зачем остаешься ты в кофейне? Зачем не отыскал ты нас? Разве ты не знаешь, что здесь есть многие твоей веры, зачем же ты не ищешь их, а остаешься, как турок, в кофейне, в которой притом же еще живут и танцовщицы? Хорошо ли ты это делаешь?" В таком тоне продолжалась его речь до тех пор, пока я не обещал ему переселиться в христианский квартал. Он тотчас схватил меня под руку и повел в мое новое жилище, веселую квартирку поблизости христианской часовни, куда я и велел перенести наш багаж. Я узнал потом, что все это он делал потому, что считал меня за доброго католика. Однажды я спросил его насчет многих могил, окружавших часовню и видных из наших окон. "Это могилы добрых католиков, - отвечал он мне, - коптов, протестантов и другую отверженную дрянь хороним мы за городом на особом кладбище". Из этого я заключил, что мне в Фаюме лучше не умирать.
        Фаюм лежит на месте древнего Арсиноэ, или Крокодилополиса. Он принадлежит к числу семи городов, заслуживших особенное расположение аллаха, как меня в том уверял один араб, "эль мэдинэ сеидна Юсуф" (это город господина нашего Иосифа) и окружен плодородным, цветущим раем, садом Египта. Хотя добрый человек и преувеличивал его прелести, все же это один из красивейших городов страны. Жителей в нем от 10 до 12 тысяч; они занимаются земледелием, разведением роз, торговлей и рыболовством в ближнем озере. Из лепестков роз получают здесь розовую воду, ту, которой турки спрыскивают свои покрывала, ковры и платье; но это вовсе не розовое масло, получаемое для всего Египта из Туниса. Канал, выходящий из Нила ниже Монфалута и идущий через город, называется Бахр-эль-суф. Выше и ниже города он распадается на огромное количество ветвей, создавая необыкновенное плодородие почвы, и вливается в озеро Мерис. В полноводье Нила по нем ходят очень маленькие лодочки, которые, впрочем, не имеют особого употребления.
        Главные произведения оазиса, так можно по справедливости назвать это место, - хлопок, рис, сахар, индиго, лен, конопля, оливы, фиги, виноград и финики. Кроме того, здесь очень много всякого зверья: диких свиней, антилоп, зайцев, гусей и уток, вообще пернатой дичи, впрочем, водятся также скорпионы, змеи, лисицы, гиены и другие подобные твари.
        Озеро Мерис, называемое арабами "Биркет-эль-Карун", находится от города на расстоянии от полутора до двух миль. Длина его насчитывает девять, а ширина полторы немецкие мили. Оно очень богато рыбой, однако дает правительству только двенадцать кошельков дохода, тогда как прежде доставляло вчетверо больше. Вода в нем сильно соленая; рыба относится по большей части к тем же видам, какие встречаются и в Средиземном море*.

* Не совсем так. Из-за осолонения в озере вымерли пресноводные виды, например нильский окунь, и частично были заменены видами. привезенными из моря. - камбалой, барабулькой.

        Поиски ученых в лабиринтах, находящихся поблизости озера, привели к различным выводам. Считают, что слово "Фаюм" происходит от староегипетского "Файом", означавшего боло- тистую низменность. Название "Биркет-эль- Карун", по мнению одних, должно происходить от "Харон"; другие думают, чти оно новоарабского происхождения и должно означать саму форму озера, которое имеет вид изогнутого рога (по-арабски "карун"). Многие археологи полагают, что прежде рукав Нила проходил через Биркет-эль-Карун и через озеро, что, впрочем, маловероятно. По Геродоту, озеро Мерис имело 3600 стадий в окружности, или 90 немецких миль. Геродот думал, что озеро было вырыто Мерисом, или Тутмозисом III, который жил приблизительно за 1725 лет до Рождества Христова. Файом служил, как говорят, водохранилищем, в котором во время полноводья собирали нильскую воду, с тем чтобы потом использовать ее на орошение. Геродот описывал также лабиринт и говорил, что в нем 3000 камер, из которых полторы тысячи были над землей и полторы - под землей.
        Так как я уж сделал отступление в сторону старины, то нелишне будет привести насчет лабиринта мнение гениального нашего земляка Лепсиуса. Вот что говорит он об этом предмете в своих письмах о Египте: "С вершины пирамид правильное расположение лабиринта развертывается перед наблюдателем, как на плане. Расположение целого таково, что в нем большие массы зданий шириной в 3000 футов замыкают четырехугольное пространство длиной в 600 и шириной в 500 футов. Четвертая сторона, одна из узких, ограничена лежащей за ней пирамидой, которая имеет в поперечнике 300 футов"*.

* Современные египтологи решают вопрос о фаюмском лабиринте иначе, чем Лепсиус, То, что этот последний считал лабиринтом остатки селения времен римского влады чества (первые века нашей эры). Остатками лабиринта считают сейчас развалины стен на скюне Бахр Села.

        "В списке царей Манефона** мы находим, что строитель лабиринта стоит в конце двенадцатой, последней династии, незадолго до вторжения гиксов".

* * Манефон жрец из Гелиополиса, отец древнеегипетской истории, живший в эпоху Птолемеев.

        "Обломки огромных колонн и архитрав, открытые нами на большой ауленской площади, имеют на себе именные щиты шестого царя именно этой династии, Аменемхета III. Таким образом, этот важный вопрос с исторической точки зрения разрешен. Мы нашли это имя в одной из камер пирамиды. Постройки многочисленных камер, окружающих среднюю площадь и 12 дворов, относятся, по всей вероятности, ко времени 26-й династии Манефона (как это рассказывает Геродот), так что первоначальное здание храма Аменемхета занимало только центр всей местности".
        "Биркет-эль-Карун, которое принимают за озеро Мерис, должно считаться естественным озером, так как оно только отчасти снабжается водами из канала Юсуфа и не пользуется ни одной из тех особенностей, которые имело озеро Мерис. Оно лежит слишком глубоко, чтобы могло служить в какое бы то ни было время для обводнения страны".
        "Линант отыскал огромные плотины древней, прочной постройки, тянущиеся на целые мили, которые отграничивали возвышенную часть фаюмского бассейна от низменной, глубже лежащей части; плотины могли служить, очевидно, только для искусственного задержания вод большого озера. Озеро теперь совершенно сухо, так как плотины давно прорваны".
        "Это озеро и считает Линант за Меридово, и я должен сознаться, что все это кажется мне весьма счастливым открытием. Исследования местности лишили меня всякого сомнения насчет верности этого взгляда, и я считаю это непоколебимой истиной".
        "С именем "Мерис", которое не встречается ни на памятниках, ни у Манефона, произошло у греков одно из многочисленных недоразумений; египтяне называли озеро Фиум эн мэрэ; греки из "Мэрэ" сделали "Мерис", а из "Фиум" - "Фаюм".
        "Дно Мерисского озера в продолжение его более чем 2000-летнего существования поднялось на 11 футов за счет только одних осадков. Таким образом, понятно, что польза от него должна со временем вовсе уничтожиться".
        "С повышением дна уже на 11 футов, если принять окружность озера по Линанту, оно должно было потерять 13 000 000 000 кубических футов воды. Плотины не могли здесь помочь ничему".
        31 января. Сегодня была такая дурная погода, что мы едва могли оставить дом. Сильный ветер крутил облака пыли и ослеплял нам глаза так, что мы не могли даже окончить охоты, которую предприняли. Дома нас ждал Абуна-халиль, духовное лицо из арабов, который просил меня и доктора Фирталера посетить одну больную, жену левантийского купца. Он привел нас к небольшой невзрачной хижине, внутренность которой тоже мало соответствовала нашим ожиданиям.
        Мы знали, что хозяин - человек довольно богатый; но в его доме не было этого заметно; даже те предметы, которые на востоке представлены обыкновенно в довольно роскошном виде, были здесь в запустении. Подождав немного и посидев на пыльных оттоманках гостиной, мы увидели коптянку, всю обвешанную золотыми монетами, которая подала нам трубки и затем принесла кофе. Погодя немного перед нами предстала, как "явление с высот небесных", заболевшая жена хозяина, женщина невообразимой, неописуемой красоты и, по нашим понятиям, еще дитя. Ей было не больше 13 или 14 лет, и мы были в самом деле поражены тем, что в этой хижине жил такой ангел. Мы не могли поверить своим глазам, казалось, что нам представилось явление из мира фей. Все тогда, без сомнения, вспомнили возглас Фрейлиграта: И если женщина меня когда полюбит - О. Бог! Пусть красотой равна вот этой будет! Я не помню, чтобы мне когда-либо случалось видеть подобную красавицу, даже такую женщину, которая по красоте сколько-нибудь приближалась к этой. Черты лица ее отличались тонкостью, благородством и миловидностью. Статность тела уподоблялась стройности газели, а ручки и ножки, как у девятилетнего ребенка. Клянусь Аллахом и его пророком, женщина эта была красива! Да, на Востоке есть прелестные, нежные цветы. Счастлив тот, кому удалось сорвать один из них, и как же должен он тогда его беречь; но как скоро отцветают эти едва распустившиеся розы! На востоке женщина никогда не достигает своего настоящего расцвета; здесь грубая рука мужчины, еще не знающего утонченных нравов и культуры европейских стран, вырывает нежный росток прежде, чем он пустит глубокие корни, которые должны были бы впоследствии принести богатые цветы.
        Больная, которая так поразила наши взоры и, правду сказать, заставила сильно биться наши сердца, лежала в ближней комнате, страдая местной лихорадкой. Доктор Фирталер прописал ей лекарство, которое брат, за неимением здесь аптеки, взял из нашего походного запаса.
        1 февраля. Брат мой подстрелил сегодня орла-могильника. Так как у птицы повреждена была только одна из мышц предплечья, да притом в одном месте, то мы решили держать ее живой. Рана была перевязана, после чего орел чувствовал себя лучше. Это была чудесная птица. Крепкое сложение, гордый вид и большие огненные глаза придавали ей действительно что-то величавое.
        На другой день охотился я с одним турецким эффенди за дикими свиньями в восточной части оазиса. Мы видели этих зверей, но не могли, однако, выгнать их из чащи камышей и сахарного тростника, среди которых они скрывались. В других отношениях охота наша была довольно счастлива.
        3 февраля было воскресенье. Купец Кагиль пригласил меня в церковь. Там Абуна-халиль служил обедню по греческому обряду. Здесь так же, как во всех церквях на востоке, женские места скрыты частой решеткой. Народу в церкви было очень много.

Ястребиный орел
        Медицинская помощь нашего доктора требовалась беспрестанно; почти в каждом семействе находился больной. Одни по-насто- ящему страдали от болезней, другие полагали, что будут ими еще страдать, некоторые мужчины пожелали иметь лекарство против мужского бессилия. Почти все женщины в левантийских домах на что-нибудь жаловались и толковали о своих болезнях поистине с наивной откровенностью. Хуже всего пришлось нашей частной аптеке. На нее набросились с порядочной жадностью, но брат мой тщательно оберегал сданное на его руки сокровище и отпускал лекарства только в самых необходимых случаях.
        12 февраля. С некоторого времени я чувствую себя дурно; не будучи в настоящем смысле больным, я должен, однако, сидеть на месте, потому что при ходьбе чувствовал иногда сильные боли в нижней части живота. Притом мне недоставало и нужной бодрости духа.
        Наконец пришли письма из дома, от барона Мюллера и доктора Рейца. Барон прислал нам еще 500 талеров и обещал к первому июля этого года непременно быть в Хартуме. Таким образом, нам дана была возможность двинуться в Судан, на что мы и решились немедленно. Я хотел на следующий день отправиться в Каир, чтобы закупить необходимые припасы для путешествия и приобрести барку. После этого со своими товарищами решили встретиться в определенный день в Бени-Суефе. Они же должны были отправиться на озеро Мерис. Наш кавас Али-ара был направлен к Хаким-эль-Бэлледу, чтобы просить его доставить мне верблюда и лошака. Сами же мы пока писали необходимые письма, в которых извещали барона о нашем отъезде.
        14 февраля я выехал из Фаюма со своим слугой, нубийцем Мохаммедом, на дурно оседланном и плохо выезженном лошаке.
        Первый привал по дороге в Каир был в деревне Дамние. Прекрасный день - это один из тех дней египетской весны, которые, несмотря на то что следуют не за настоящей зимой, возбуждают все-таки в душе человека те же чувства, какие вызывает в нем немецкая весна. Сегодня, казалось, все напоминало мне о родной стороне. На зеленом клеверном поле паслись волы, а на спине у них сидели скворцы, напевая знакомую песенку, будто перед возвращением на родину они хотели испробовать свои голоса.
        Весело и быстро ехали мы по хорошей дороге через плодородную и повсюду тщательно обрабо- танную страну. К закату солнца добрались до не- большого озера, богатого всякими птицами, которое мне назвали Биркет-эль-Зирбе. Я стрелял здесь по уткам, диким гусям и другим водяным птицам, которые при нашем приближении густыми тучами подымались из камышей. Быстро наступила ночь, и так как небо покрылось густыми тучами, стало очень темно. Мы ничего не видели перед собой, но ехали, придерживаясь дороги.
        Через семь часов добрались до деревни, встреченные многоголосым лаем собак. Мы разрядили пистолеты, чтобы дать знать о своем прибытии. Несколько минут спустя появился часовой, аффир, и провел нас в старый, полуразрушенный хан, где мы должны были переночевать. Хозяин указал одну комнату, где слуга мой приготовил постель.
        Через несколько часов я был разбужен криком петухов. Проклятый хумурджи, хозяин, поместил меня в птичник. Едва сомкнул глаза, чтобы заснуть снова, как петух опять заорал и на этот раз прямо у меня над ухом. Молодые петушки тоже были разбужены и начали пробовать свои нетвердые голоса. С этих пор невыносимый крик не прекращался. Правда, доктор философии Раух в Каире, большой любитель кур, утверждает, что одни петухи хорошо поют, другие нехорошо, но, верно, ему не приходилось ночевать в птичнике, в противном случае он, может быть, заговорил бы иначе.
        Имей петух, прервавший мой покой с такой злобой, слабый голос Филомелы*, то и тогда я свернул бы ему шею, если бы попался он мне в руки.

* Филомела дочь афинского царя Пандиона. Фракийский царь Терей надругался над ней и, чтобы скрыть преступление, отрезал язык. Верховный бог Зевс превратил ее в ласточку. Крик ласточки, согласно народному толкованию, - бормотанье немой.

        Мне не удалось его отыскать, хотя я шарил по всему помещению, махая обнаженной саблей. Невозможно было зажечь огонь, нельзя позвать и слугу, не подняв на ноги всех живущих. Я провел настоящую адскую ночь; проклятый петух, кажется, насмехался надо мной и драл горло до самого утра без перерыва.
        15 февраля. Вчера в наш хан прибыли два турецких офицера, которые ехали вместе с несколькими купцами тоже в Каир. К ним присоединился и я с Мохаммедом. Мы оставили место ночлега еще до утренней молитвы и образовали довольно значительный караван. Я, однако, припомнил хумурджи дурно проведенную мною ночь; к вежливому совету не помещать больше путешественников в такую проклятую комнату присоединил легкую демонстрацию нильской плети, за что был одобрен своими турецкими спутниками.
        Едва только оставили последние домики деревни и перебрались через канал Бахр-эль-Юсуф, как началась степь. Тут к нам присоединился бедуин, вооруженный длинным ружьем и скверным пистолетом. Он постоянно объезжал весь наш караван на своей тощей кляче и рассказывал разбойничьи истории, в которых играл важную роль, само собой разумеется, в виде защитника притесненных.
        Утром было настолько холодно, что мы с истинным удовольствием встретили лучи восходящего солнца. Но к обеденному времени нашли, что оно исправляет свою должность слишком усердно. Большие степные жаворонки бегали по дороге, а быстрые пустынные рябки оставались на краю дороги так близко от нас или, закопавшись в песок, пребывали в такой неподвижности, что одного из них я мог застрелить из пистолета. К одиннадцати часам добрались до середины пустыни и отдыхали на груде камней. Тут же и обедали. В это время из Каира возвращалось несколько погонщиков верблюдов. Я надеялся отыскать между ними и хозяина своего животного, но надежда моя оказалась напрасной. Я втайне злился, так как я никак не мог сладить со своим барэлэ (лошаком); не было почти никакой возможности заставить идти это упрямое животное. Если я его пришпоривал или бил плетью, то он как бешеный начинал кружиться со скоростью волчка, всячески старался сбросить меня с седла, брыкался, становился на дыбы, как настоящий злой демон. Даже бедуин и один турецкий офицер присоединились ко мне, чтобы сдвинуть с места этого зверя. Они становились по сторонам, шпорили и колотили его, но все напрасно!

Акведук, по которому вода поступает в крепость Каира
        Часа через два пути на горизонте показались две верхушки пирамид; затем через полтора часа добрались до долины, где оставалась вода после нильского наводнения. Это было приятное место отдыха для наших арабов, бедуинов, лошаков и верблюдов. Отсюда до Дахшура, места обыкновенного привала, оставалось еще с милю. Сопровождавший нас бедуин отделился, получив порядочный бакшиш. Мы же поехали дальше и были очень рады, когда добрались до места в половине пятого после обеда.
        На этот раз я не обратил никакого внимания на пирамиды, стоявшие в пустыне около самой деревни. С большим вниманием обратился я к старой женщине, предлагавшей пшеничного хлеба и фиников. За 20 пара купил обед, которого было бы вполне достаточно на четырех человек. Я уж думал расположиться здесь на отдых с турецкими офицерами, как вдруг появился Мохаммед с печальным известием, что верблюды уже вышли из деревни и направились в Бэттр-эль-Шэин. Делать было нечего, мы сели верхом и часа через два добрались до деревни Каффр-эль-Мелезие, где и решили ночевать. Мы почтили своим посещением шейха деревни, который принял нас дружелюбно и любезно угостил.
        Дорога, по которой ехали, проходила через канал, протянувшийся вдоль пирамид между Нилом и пустыней. Через канал был переброшен прекрасный каменный мост еще по велению Мухаммеда Али. Ниже этого места воды канала образовали довольно большой пруд, в нем теперь ловили рыбу. Происходило это довольно странным способом. На лодке, сделанной из пустых тыкв, сидел араб и посредством двузубых вил с длинной рукояткой, к которой была прикреплена сеть, управлял этой сетью, а люди, стоявшие на берегу, таскали сеть взад и вперед, держа ее за края. Таким образом, сеть проходила по довольно большой части пруда и в ней оставалось много мелкой и крупной рыбы.
        16 февраля. Вчерашний добродушный хозяин явился к нам поутру совершенно взбешенным. Один из наших верблюдов, оставленный без надзора, заплатил за гостеприимство черной неблагодарностью и сжевал дотла молодую мимозу. Добрый шейх был неутешен и, кажется, не без удовольствия проводил нас из своего дома с восходом солнца.
        Мы продолжали ехать по левому берегу реки и остановились неподалеку от Старого Каира, в Маэдиет-эль-Хабири. Тут я нежно распрощался со своими спутниками, сел на горемычного лошака и направился к городу. Зверь этот, кажется, употреблял невозможные усилия, чтобы привести меня в бешенство; он двигался совершенно по своему собственному усмотрению. Вблизи Старого Каира я заблудился, поэтому сделал большой крюк и явился, наконец, в страшном отчаянии к дверям кофейни.
        Мохаммед с верблюдами шел по другой дороге и еще не прибыл. У меня не было охоты дожидаться его, я очень желал продолжать путь на одном из превосходных каирских ослов. Никогда еще не представлялись они мне столь милыми, как именно теперь. Я жаждал отделаться от своего проклятого лошака и уговорил каведжи держать его до тех пор, пока не придет за ним погонщик. Он принес мне восьмиугольный кусок бумаги, посередине которого сделал дыру раскаленным углем, и отдал мне в виде квитанции, с замечанием, что только тот получит лошака, кто передаст ему эту бумагу. С неописуемой радостью я сел на осла и отправился на свою старую квартиру в Булак. Мохаммед был уже там, но о погонщике и тут не было никакого слуху. Позже я узнал, что лошак оставался в кофейне десять дней.

Мечеть Амруя в Старом Каире
        Теперь мне предстояло в Каире устроить все как можно скорее. Старый мой друг Врэдэ помогал в закупках, и через восемь дней все уже было готово к путешествию. Я сделал несколько прощальных визитов и нанял хорошую дахабие до Асуана за тысячу пиастров. Барон фон Врэдэ был так любезен, что сопровождал меня до Бени-Суефа. 24 февраля оставили мы Булак на нашем быстроходном судне и поплыли по ветру против течения. Скоро остался за нами Старый Каир с его красивым островом Рода, и только минареты мечети Мухаммеда Али при ярком освещении еще виднелись среди голубого эфира. Чем дальше удалялись мы, тем стройнее казались они нам, наконец, представились как бы тонкими нитями и затем вовсе исчезли из вида. Пальмовые леса тянулись на целые мили по левому берегу реки, весело развевался красно-бело-красный флаг по ветру, и бурливо пенилась набегавшая волна.