Вторичное пребывание в Хартуме. Возвращение в Египет и путешествие по Дельте

Вторичное пребывание в Хартуме. Возвращение в Египет и путешествие по Дельте

        Маленький зверинец, на время нашего отсутствия порученный надзору нубийца Фадтля, по приезде нашем в Хартум оказался в самом цветущем состоянии. Мы перевезли его с собой в просторный дом, на обширном дворе которого для страусов было довольно места, чтобы порезвиться и поиграть. Проворные и притом от природы защищенные марабу менее страдали от этих птиц, чем мирные газели и драчливый Перро - умный павиан, который со всеми нашими зверями состоял в открытой вражде.
        Кратковременное пребывание в Хартуме мы ознаменовали охотничьими подвигами и, невзирая на начинавшееся дождливое время, приобрели много ценных предметов для коллекций.
        5 июля. Осматривали собрание птиц, добытых плутоватым Никола с берегов Белого и Голубого Нила, куда он нарочно для этого посылал своего слугу; тут мы видели первый экземпляр неизвестного дотоле рода птиц, названного впоследствии в Англии Balaeniceps*.
* Balaeniceps rex китоглав, или королевская цапля; редкий представитель фауны верховьев Белого Нила и его притоков.

        Коллекция насчитывала до двухсот экземпляров, за которые Никола просил три тысячи пятьсот ефимков. Впоследствии он бы удовольствовался восемьюстами талеров. Я советовал барону купить эту коллекцию. Он этого не сделал и впоследствии горько раскаивался.
        11 июля. Уже несколько дней великолепнейшим образом празднуется свадьба сэнджека Томус-Ара. Невеста, если так можно назвать его мусульманскую подругу, была сестрой нашего старого знакомого Муса-бея, тогдашнего мудира области Донгола; ей предстояло сделаться третьей женой Томус-Ара. Целых восемь дней продолжалась великолепнейшая "Фантазия", долженствующая кончиться торжественной церемонией брака. Каждый вечер раздавались выстрелы ракет и ружей, из которых арнауты палили холостыми зарядами; по всему городу, точно во время рамазана, все ходили с факелами; перед домом было необыкновенно светло от больших машаллатов, то есть железных жаровен, помещенных на высоких шестах и наполняемых легко воспламеняющимся деревом. На дворе раздавались мотивы из европейских опер, исполняемые музыкантами линейного батальона.
Китоглав
Китоглав
        В тот вечер все мы, европейцы, были торжественно приглашены женихом к ужину и к четырем часам пополудни под предводительством нашего достойнейшего друга Пеннэ в разнообразнейших костюмах отправились к глинобитному дворцу Муса-бея. К нашему обществу присоединился грек Константину оспопрививатель, игравший в Хартуме самую незначительную роль.
        Передний двор пиршественного дома представлял самое пестрое зрелище и был наполнен туземцами. В сенях поместилась военная музыка, встретившая нас ужаснейшим исполнением "Марсельезы". На длинных серых коврах, разостланных по земле вдоль двора, пировали бедные обитатели Хартума; на заднем плане слышались однообразные звуки тарабуки, аккомпанировавшей своими перекатными ударами чувственной, распущенной пляске неизящных уличных танцовщиц, к которым присоединились также многие невольницы нашего амфитриона. В зрителях недостатка не было: важные турки задумчиво покидали курительную комнату, чтобы поглазеть на них; молодежь толпами обступала группу неумеренно раскормленных танцовщиц и беспрестанными восклицаниями "машаллах"* побуждала их еще усерднее выгибать верхнюю часть тела, потрясать всеми членами, топать ногами, стоя на месте и подымая страшную пыль, - словом, в совершенстве исполнять танец, уже достаточно описанный мною прежде.
* "Да будет восхвален Бог!" восклицание, которым выражается и удивление, и удовольствие. — А. Брем.

        Нечего говорить, что как танцовщицы, так и коричневые их возлюбленные - ахабы - обдавали друг друга страстными и томными взглядами; на такие взгляды красавицы не скупились, да и воздыхатели, конечно, щедро отплачивали им той же монетой.
        Нас провели во второй двор, через другие сени, в диван. Там уже сидели хозяева с несколькими гостями и курили трубки. Комната была жилая, удобная и уютная: стеклянные оконницы, так редко встречающиеся в Хартуме, были покрыты искусной решеткой, а под ними вдоль всех стен тянулись мягкие оттоманки. Среди комнаты тонкими струями бил фонтан, помещенный в широком бассейне и распространявший приятную прохладу. Орлиный взор Контарини немедленно рассмотрел все, что было в диване. "Voila, messieurs, une batterie bien perillieuse pour nous " (Вот, господа, батарея для нас очень опасная. - франц.), - сказал он нам, указывая на длинные ряды бутылок, поставленных для охлаждения в воду.
        Когда покончили с кофе и трубками и после этого еще достаточно поскучали - мне показалось даже, что нам дали поскучать больше, чем следовало, - была внесена зинния, или металлическая доска, до четырех футов в поперечнике, заменяющая туркам столы; вся зинния была уставлена коллекцией различных водок и бесчисленным множеством чашечек, в которых были разложены лакомства и закуски для возбуждения аппетита. Потом вошли арабские музыканты, уселись и после какой-то мучительной прелюдии начали наигрывать арабские мелодии. Отчаянное однообразие их до того надоело, что всякий по-своему старался развлекаться.
        Контарини вместе с некоторыми другими европейцами предпринял основательное изучение водок; епископ сплетничал с Муса-беем; Дон Игнацио, сидевший против русского профессора Ценковского, посланного в Африку с научной целью*, восхвалял добродетели покойного иезуита Рилло; дон Анджело, наверное, обду м ы вал каку ю-н ибудь глу пость, а Константини поспешно наедался лакомствами, подаваемыми, вероятно, больше для вида; барон усердно любовался красивыми, загорелыми и суровыми лицами арнаутов и их расшитыми золотом куртками с живописно висящими рукавами; я мысленно всех их подымал на смех.
* Лёв Семенович Ценковский (1832 — 1887) - один из немногих русских ученых, путешествовавш их по Африке. Окончив в 1844 году Петербургский университет по специальности ботаника, Ценковский вскоре защитил магистрскую диссертацию и в 1847 году был прикомандирован Русским географическим обществом к экспедиции в северо-восточную Африку Е. Я. Ковалевского, который по приглашению наместника Египта Мухаммеда Али должен был обследовать предгорья Абиссинии в поисках полезных ископаемых. В 1848 году Брем встретился с ним вторично в Александрии.

        Под конец даже туркам надоело монотонное распевание чудесных арабских песен, в сущности преисполненных поэзии. Для разнообразия Томус-Ара позвал албанцев и велел им спеть несколько песен, какие поют у них на родине. Эти мелодии оказались очень хорошими, и притом нас поразило чувство, с которым они были пропеты. Слов мы не понимали, но нам казалось, что певцы вспоминали снежные горы своей родины под итальянским небом, уютную изгородь, в тени которой они провели детство; вспоминали, может быть, любимых девушек, которые и до сих пор иногда им грезились; вспоминали об отце и матери, о всех милых и далеких, потому что аккорды их становились все мягче и нежнее. Но вот песня оживляется, она дышит силой и удалью - видно, вспомнили они горькую судьбу, принудившую их покинуть зеленые долины и виноградники своих гор. где застала их вражеская сила завоевателей и в кровавой битве доказала право сильного. Или они раздумались обо всех унижениях и печалях, какие познали здесь на чужбине? Припоминают борьбу с негром, подползающим ночью к их палатке, или ратоборство с хитрым разъяренным номадом? Выразительные глаза этих красивых людей разгорелись, музыка их принимала зловещий характер, и пение становилось все суровее. Цитры, на которых они аккомпанировали, - очень маленькие и неказистые, но албанцы мастерски владеют ими. Глядя на простые, заостренные кусочки кожи, которыми музыканты перебирали струны, можно было ожидать, что они извлекут из них только неверные и неприятные звуки, а между тем, к удивлению, выходили роскошные и звучные мелодии. В этой музыке была вся мягкость народных песен, а в словах вся сила благозвучного турецкого языка*.
* Несомненно, албанцы пели свои народные песни не на турецком, а на родном языке, не имеющем с турецким ничего общего.

        Как хор, так и солисты исполняли свое дело с равным совершенством; только слишком сильно размахивали руками; однако они заслужили всеобщее одобрение.
        Наш хозяин был неистощим на изобретения разных средств, чтобы позабавить нас. Как только албанцы кончили пение, началось новое представление. На дворе разворачивалось буйное действие, словно собрался дьявольский шабаш. Мы поспешили туда, чтобы посмотреть на это диковинное зрелище. Вокруг трех высоких машалатов, или жаровен, разливавших яркий свет, вертелась и кружилась развеселившаяся толпа дикарей. Хозяйские невольники с пронзительными криками исполняли национальные танцы, подпрыгивая, как хищные звери: это были не люди, а какие-то пляшущие черти; да и нельзя назвать пляской скачки, прыжки и кувырканья, с которыми они возились по двору без всякого такта и меры в большом беспорядке, как гномы или помешавшиеся бесы. Они выли и ревели, словно звери, так что мы просто не могли опомниться и не знали, что сказать. Дикари размахивали смертоносными трумбашами, а на ногах и на руках у них бренчали железные кольца. И над всем этим воем, криком и топаньем борющихся или пляшущих раздавались раздирающие звуки военной трубы. Нельзя описать, что это была за сумятица! В таких увеселениях прошло несколько часов. Наконец мы сильно проголодались. Тогда принесли ужин. Прежде всего появился слуга с множеством салфеток на левой руке; каждому из присутствовавших он расстилал салфетку на колени; за ним шли двое других слуг с турецким умывальным прибором, тишт и берик.
Музыканты
Музыканты
Пляски туземцев
Пляски туземцев
        Тишт несколько похож на рукомойник, но сверху покрыт прорезной крышкой с полочкой наверху, на которой лежал кусочек мыла. Через эту сквозную крышку нечистая вода постоянно стекает вниз. Берик - кружка с крышкой, длинной шейкой и с длинной, изогнутой, очень узкой сточной трубкой. И тишт, и берик обыкновенно металлические. Слуга берет тишт на левую руку, берик - в правую. Становится перед гостем на одно колено, подставляет ему тишт под руки, а из берика льет воду на них. Каждый гость, вымыв себе руки и рот, вытирается салфеткой; слуга переходит ко второму, третьему и т. д., покуда вымоются все.
        Затем софреджи, или официант, расстилает на полу циновку или ковер, ставит на него маленький стол фута в полтора высотой и накрывает его толстой скатертью. Двое других слуг ставят сверху полированную зинние. Хозяин встает со своего места и со словами "буерум" (кому угодно) или "тефаттелан" (если вам угодно) приглашает гостей расположиться вокруг зинние. По окраинам металлической пластины разложены маленькие, только что испеченные булки и резные ложки*, деревянные или роговые, на выбор.
* Эти ложки часто отделаны необыкновенно роскошно; иные выточены из красивого рога носорога, усажены кораллами или янтарями и украшены рукояткой из слоновой кости. — А. Брем.

        Наконец подают еду, и кушанья быстро сменяются одно другим. Во-первых, приносят небольшую миску очень вкусной похлебки: хозяин опять повторяет приглашение, а гости вместо предобеденной молитвы произносят слова: "Бе исм лимлляхи эль рахман эль рахим" (Во имя Бога всемилостивейшего) - и погружают ложки в миску. Знатнейший из собеседников берет первым, остальные протягивают свои ложки по рангу вслед за ним. По знаку хозяина суповая миска исчезает, и в то же мгновение ставится второе кушанье. На больших обедах обыкновенно это бывает превосходнейшая "шурма". Это овца, жаренная на вертеле, начиненная рисом, сладким миндалем, коринкой, каштанами, орехами и т. п. и подающаяся целиком. Подходит софреджи, откидывает назад оба рукава своей куртки и руками разделяет овцу на многие части. Каждый из гостей протягивает три первых пальца правой руки и выбирает по вкусу самые сочные хребтовые части жаркого; вилок и ножей не водится. Такая трапеза далеко не привлекательна, однако аппетит берет свое, особенно когда вспомнишь, что каждый из присутствующих только что вымыл руки и притом отрывает мясо только в одном каком-нибудь месте. На этот раз жених сам желал служить нам и собственноручно разорвал шурму. Рис с начинкой, находящиеся в брюшной и грудной полостях овцы, едят пальцами или выгребают ложкой. Если же хозяин желает оказать кому-нибудь из гостей особое почтение, то скатывает в руках маленькие шарики из риса и толкает их в рот избранного. Такая честь, между прочим, оказана была и мне: капризничать здесь невозможно, я должен был проглотить, попирая все традиции европейских приличии как бесполезные предрассудки. Одним из шариков я чуть было не подавился и решил немедленно заплатить тем же. Свалял нашему ласковому хозяину такой огромный шар, что он насилу протолкал его в рот. "Халиль эффенди, - сказал он, - ты еще совсем не умеешь благопристойно есть по-турецки". О, наивность! Он и не подозревал, что с моей стороны это было коварство.
        После шурмы кушанья быстро последовали одно за другим. Мясные блюда подают в небольших чашах, они нарублены так мелко, что каждый кусок равнялся глотку; мучные кушанья разламывают тут же пальцами. Сладкие и кислые яства беспрестанно сменяются одно другим. Трапеза кончается пилавом - этим общеизвестным блюдом, без которого не обходится ни один турецкий обед. Для пилава рис разваривают только наполовину и оставляют его доходить на пару, который подымается от стекшей из него воды. Потом его обливают растопленным салом или густым абрикосовым киселем или подмешивают к нему мелко нарубленные кусочки жаркого. Каждый европеец так привыкает к пилаву, что под конец он ему делается так же необходим, как и турку.
        Сегодняшний ужин состоял примерно из тридцати перемен. В прежние времена роскошь требовала, чтобы на больших обедах турецких магнатов подавалось до ста кушаний.
Трапеза
Трапеза
        Во время трапезы турки пьют обыкновенно только воду. За спиной гостей стоит слуга с кулой и каждому желающему немедленно подносит воду в широкой чашке. Однако наш хозяин касательно запрещенных Кораном напитков имел, по-видимому, свои понятия и без зазрения совести пил бургонское вино. Контарини и другие европейцы в свою очередь хватили уже через меру.
        Когда пресыщенные гости пальцами или ложками съели еще понемногу пилава, они поднялись с мест и приветствовали хозяина словами: "Эль-хамди лилляхи" (Благодарение Богу), а собеседников: "паниан" (на здоровье), каждый поспешил в диван, чтобы, так же как перед обедом, вымыть руки и лицо. Стол исчезает с остатками кушанья так же быстро, как и появился. Слуги приносят каждому гостю трубку, набитую превосходнейшим джебели*, и через короткое время подают кофе. Тут опять начинаются разговоры, пока наконец гости один за другим не откланяются хозяину и не уйдут.
* Лучший сорт сирийского табака, получивший свое имя от селения Джебели, в котором приготовляется.

        Томус-Ара придумал нам еще одно особенное увеселение: вошли два араба в самых странных фантастических костюмах и начали разыгрывать комедию. Представляли сцену ареста или взятия под стражу: один из актеров играл роль полицейского, а другой шутника, который своими богопротивными остротами оскорбил судью, или кади, и халифа, или князя церкви; оскорбил он их непростительным образом. Полиция на него набросилась, но народ (который, впрочем, на сцене не показывался) помогал ему. Новые остроты и шутки, большей частью отрывки из какой-то грязной фантазии, взорвали полицейского: происходит драка; шутник побеждает и, подобно Петрушке в наших уличных марионетках, утаскивает полицейского. Все турки, сидевшие в диване, от души смеялись и забавлялись этим жалким представлением, пока наконец Томус-Ара самолично не принял в нем участия, столкнув обоих актеров в глубокий бассейн своего фонтана.
Свадебная церемония
Свадебная церемония
        Под конец явились танцовщицы - молодые, красивые, стройные бледнокожие хассание и стали плясать. Танцы их становились все вольнее, необузданные движения более страстными, а взгляды томными; тогда иезуиты сочли неприличным оставаться долее; они стали прощаться, их уход послужил сигналом к отбытию всей публики.
        13 июля. Я оставил Хартум и разбил палатку вблизи селения Ом-дурман на левом берегу Белого Нила. Надеялся на хорошую добычу вдоль еще очень оживленной реки. Пребывание в палатке было очень неприятно: днем томили знойные южные ветры, предвестники дождей, а ночью мучили скорпионы и тарантулы. Вода, сочившаяся теперь в расселинах растрескавшейся земли, прогнала их из норч и, как только наступала ночь, они со всех сторон наползали к моему походному костру.
        Темные дождевые тучи с каждым днем становились все более грозными, и я стал опасаться одного из тех тропических ливней, против которых палатка ровно ничего не защищает. Мне хотелось поближе ознакомиться с тропической грозой в ее полной красоте, однако изрядно ослабев от лихорадки, должен был избегать всякой простуды и каждый вечер перед сном с тоской посматривал на почерневший и тяжело нависший небесный свод. К счастью, во время моего короткого пребывания на реке дождей не было. 22 июля я вернулся в Хартум с изрядной коллекцией птиц, но, по всей вероятности, в это время успел расстроить свое здоровье, потому что 24 июля снова испытал жесточайшую лихорадку, которая не оставляла меня больше ни на один день, пока я жил в Хартуме.
        Со времени этой поездки стал испытывать яростную ненависть к крокодилам, которая впоследствии многократно проявлялась. Каждая пуля, посланная моей рукой в бронированную шкуру одного из этих чудовищ, была не что иное, как акт мщения. Все началось с того, что я подстрелил орлана, который, долетев до реки, упал в воду. Я тогда еще очень ценил этих птиц. Орлан, бывший в редкость, быстро уносился волнами и уже приближался к водовороту, находившемуся посреди реки. Дело было совсем пропащее. Но я увидел араба и начал просить его достать мне птицу. "Нет, господин, - отвечал он, - здесь я в воду не пойду, здесь слишком много крокодилов. Еще недавно они захватили двух овец, приходивших напиться, и утащили в воду, одному верблюду перекусили ногу, а лошадь моя насилу ушла от них". Я обещал арабу на водку, обозвал его трусом, поддразнивал и всячески понуждал к мужественному поступку. "Хотя бы вы мне давали амуаль эль тунье (сокровища всего мира), и то не пойду", - отвечал араб.
        Я неохотно разделся и сам прыгнул в воду. Сначала еще чувствовал дно под ногами, потом поплыл, вдруг послышался громкий крик араба: "Господин, ради милосердия Божия, воротитесь, крокодил!" Я испугался и направился обратно к берегу. С противоположной стороны реки плыл громаднейший крокодил; колючая броня его виднелась над поверхностью воды. Он плыл прямо на мою птицу; приблизившись к ней, нырнул вглубь, разинул громадную пасть с несколькими рядами страшнейших зубов - такую пасть, в которой бы и я очень удобно поместился, и, овладев моей добычей, скрылся в мутных волнах.
        Я стоял на берегу совершенно обессиленный и дал себе обещание всегда обращать внимание на предостережение арабов. Но крокодилам поклялся отомстить и сдержал свое слово. С тех пор я никогда не жалел выстрела, если находился на приличном расстоянии, и, по всей вероятности, не один столетний крокодил еще и поныне носит в своем теле полученную от меня пулю.
        31 июля. Сегодня под высоким предводительством его превосходительства, генерал-губернатора, наместника Абд-эль-Халид- паши здесь происходили маневры негритянского батальона в Хартуме. Лихорадка помешала мне присутствовать на этой феерии. Впрочем, впоследствии и я имел удовольствие или неудовольствие быть очевидцем упражнений негритянских солдат. Это была бесполезная перестрелка, ни к селу, ни к городу, не твердо разученная и плохо понятая европейская тактика. Я пришел к тому убеждению, что огнестрельное оружие в руках негров очень смешно, а маневры в Хартуме - сущие пустяки.
        На закате солнца раздались пушечные выстрелы, многочисленные ракеты взвились в воздух, и базар осветился. То было начало постного месяца рамазана.
        В этом году дожди наступили необыкновенно поздно. Только 4 августа прошла настоящая гроза с дождем. Несколько дней спустя гроза повторилась ночью, причем во всей природе происходила неописуемая суматоха. Потом дожди установились через обычные промежутки. Вскоре мы почувствовали на себе вредное действие этого нездорового сезона. Суданские лихорадки мучили нас беспрерывно. К счастью, я пережил эту болезнь. Бесконечно долго тянулись печальные дни. Египет казался нам теперь раем, в который мы стремились постоянно.
        28 августа. Получили известие, что Халид-паша, тогдашний генерал-губернатор, предложил к нашим услугам две барки, шедшие в Египет. То были одни из лодок, которые в Египте называются нахр. Они выстроены из крепкого мимозового леса очень прочно, малого размера и принадлежали одному египетскому вельможе. Барки были нагружены корабельным лесом и для нас оказались вполне пригодны. В тот же день мы отправили туда свой багаж и зверинец, поместили все под соломенный навес и с наступлением ночи сами перебрались на барки.
        На рассвете следующего дня покинули Хартум. Рейс и все матросы читали фатха, первую главу Корана, надеясь этими священными словами, произносимыми перед всяким важным предприятием, низвести на наше путешествие благословение свыше. Раздались мерные удары весел, мы быстро проплыли мимо домов и, выехав из городских пределов, предоставили лодки течению. На закате солнца причалили у Воад-Раммла и там ночевали. Крепкий ночной ветер со всех сторон обдувал пригорок, на котором мы разместились. Одна из наших гиен воспользовалась обстановкой, вылезла из клетки, однако уйти далеко не смогла. На следующее утро беглянку обнаружили и, несмотря на ее отчаянное сопротивление, поймали и притащили назад.
        После полудня матросы причалили у одного местечка, в котором был базар, и пошли закупать провизию, а мы отправились на охоту. На одном из островов бегали очень редкие и ценные птицы, которых нам хотелось достать. Барон напал на какую-то выдолбленную колоду, объявил, что это челнок и немедленно полез в него. Я его стал отговаривать, но это ни к чему не привело: он схватил нечто вроде весел и погнал валкую лодку в кипящие волны широкого речного рукава. Не успел переплыть и половины, как челнок перевернулся и барон упал в воду, а за ним и его ружье. Так как он умел плавать, то вскоре достиг острова, но на берег воротиться не мог и совершенно беспомощный стоял на островке.
        Я позвал нескольких арабов и просил их помочь моему товарищу. Они немедленно поплыли к острову, вытащили на берег наполнившийся водой челнок, посадили в него барона и привезли его обратно. Обещав им хороший бакшиш, мы побудили отважных пловцов усердно нырять в реку в поисках потонувшего ружья. Благодаря терпению им действительно удалось после многих тщетных попыток найти его. К счастью, невольное купание не принесло никакого вреда здоровью барона.
        1 сентября. В полдень мы достигли Метеммэ, а через час достигли Шенди. Здесь барон посетил начальника одного из полков арабского войска по имени Аабдим-бей. Этот воин принял барона очень приветливо, но вслед за тем стал просить араки (водки), потому-де, что в Шенди уж очень ему скучно. Аабдим-бей уверял, что никогда не пьет вина, но этот отличный напиток, араки, еще не известный во времена пророка, не воспрещен Кораном*, а ему для освежения совершенно необходим. Нельзя было устоять против такой убедительной просьбы. Мы послали ему желанную водку и за это получили откормленную овцу.
* В этом Аабдим-бей ошибался: пророк воспрещает употреблять "хумрэ", то есть все перебродившее. Истинно благочестивый мусульманин никогда не станет пить водки; в Йемене добросовестность доводят до того, что правоверные не позволяют себе употреблять даже уксуса и сыра, как веществ перебродивших.

        На следующий день мы покинули Шенди, 3 сентября миновали устье Атбары, или Такассэ (последнего притока Нила), и вечером пристали у Бербер-эль-Мухейреф, близость которого угадали еще издали по трем пушечным выстрелам, возвещавшим окончание рамазана. Тотчас по приезде все высшие сановники города сделали нам визит.
        Мы принуждены были почти четыре дня пробыть в Бербере, потому что матросы только здесь затеяли постройку дополнительных снарядов, употребляемых для проведения барок через пороги. Здесь к нашему обществу присоединился еще один спутник: Али, родом из Эйдина близ Смирны, заслуженный турецкий солдат, усердно просивший нас взять его с собой в Египет. Старый служака был ранен в последнем сражении с абиссинцами, получил раздробление локтевой кости правой руки и к службе был более негоден. При отсутствии медицинской помощи он необыкновенно страдал от раны**, еще больным был отставлен от службы или просто выгнан на все четыре стороны, причем негодяй полковник Мохаммед Ара-Ваннли не уплатил ему даже давно заложенного жалованья.
* * В доказательство самообладания Али приведу рассказ одного его друга, бывшего свидетелем полученной им раны. Получив пулю, Али спокойно воротился назад, чтобы дать перевязать себя. Вскоре, однако, страдания сделались так сильны, что Али едва мог выносить их и, чтобы не застонать, начал петь. — А. Брем.

        Совсем больной солдат бродил по Судану, чувствуя себя все хуже, обнищал и был теперь в самом бедственном положении. Смиренно просил он нас дать ему местечко на корабле, обещая уплатить за него верной службой. Мы сжалились над бедняком, взяли его с собой и вскоре нашли, что Али очень полезный слуга и честнейшая душа. Он был мне очень полезен, а под конец сумел сделаться необходимым.
        7 сентября мы отплыли из Эль-Мухейрефа и 10-го пристали к селению Атмур, где барон вознамерился остановиться, чтобы отпраздновать какую-то семейную годовщину. Для большого торжества наши слуги и матросы получили в свое распоряжение барана и приличное количество меризы и до полуночи пели, аккомпанируя себе на тарабуке и тамбуре*, или нубийской цитре.
* Тамбура пятиструнный инструмент вроде лиры, которому резонатором служит шкура, натянутая на выдолбленном полушарии тыквы или на деревянной чашке. Струны издают тон, терцию, септиму и нону. Звук инструмента вообще не лишен приятности. - А. Брем.

        На следующее утро все нарядились. Началось торжество, но покоя нам не было. Необходимые съестные припасы мы должны были доставать силой, причем по обыкновению немало пошумели. Вечером поплыли дальше и после заката причалили к большому острову Комгали.
        12 сентября. Берег реки пустынен; страна очень печальная. Вечером достигли Абу-Хаммеда, лежащего на окраине большой Нубийской пустыни. Место самое жалкое, оставляет впечатление настоящей пустыни. На желтом песке разбросаны бедные соломенные шалаши, между раскаленными черными утесами стоят дрянные хижины. Шалаши так низки, что в них можно влезать только ползком; некоторые хижины состоят из нескольких пальмовых стволов, торчком вбитых в землю и замазанных нильским илом; другие похожи на известные нам рекубы. Здесь живут бедные хеджинины, содержащие почту между Египтом и Хартумом.
        От Абу-Хаммеда вниз по течению начинается так называемый третий нильский порог (катаракт). Он, так же как и второй порог, носит на себе отпечаток самых пустынных местностей Нубии и заключает несколько водопадов и быстрин, которые туземцам хорошо известны и носят различные названия. Плавание в этих местах очень опасно и во всякое время требует большой отваги. Мы миновали третий порог быстро и благополучно. При описании второго своего путешествия по долине порогов постараюсь подробнее рассказать про эту страну, теперь же заношу лишь краткие заметки из своего путевого дневника.
        15 сентября. Перед нами шеллаль Сабиха. Рейс известил нас об этом, не скрывая своего беспокойства, которое, как оказалось, было вполне основательно. Течение с неудержимой силой захватило барку и со стремительной быстротой гнало ее вперед прямо на угловатый подводный утес, о который мы опасались разбиться. Нас спасла только кипучая подвижность волн, которые перекинули наш кораблик, как игрушку. Матросы перестали грести и молились.
        Только подумали, что миновали опасность, как вопли и крики женщин, наших спутниц, снова заставили нас выйти из-под навеса. Несмотря на все усилия матросов, барка неслась к водопаду высотой около восьми футов. Против такого напора воды никакие весла не помогли бы. "Ложитесь на пол и крепко держитесь за доски!" - скомандовал рейс. Мы повиновались. Через мгновение все как будто лишились чувств: грохот водопада оглушил нас. Громадные волны обрушились через борт, и барка страшно заскрипела. Однако она вынырнула, поднялась на хребте другой волны и быстро понеслась по гладкой поверхности безопасного фарватера. Мы были спасены. Дыры тотчас заткнули, воду вычерпали, и с молитвой на устах арабы поверглись ниц. Ночевали мы у селения Вади-Каддахе.
        На следующий день опять испробовали прочность барки: ее несло на скалы; два весла разбились, точно стеклянные, но постройка из мимозового дерева выдержала страшный удар. Один из наших матросов с удивительной смелостью и ловкостью нырял в страшном водовороте, стараясь выловить обломки весел.
        Вечером причалили к селению Кассига, а Джебель-Баркаль был у нас на виду: следовательно, уже миновали долину ужасов.
        17 сентября. Вскоре после солнечного заката завидели пирамиды Нури. Они невелики, ни одна не превышает восьмидесяти футов; выстроены из плохого песчаника и вместо цемента скреплены нильским илом. Мы насчитали их четырнадцать.
        В полдень остановились у города Мареун. Здесь имеется индиговый завод, пришедший в упадок, очень плохой базар, довольно хорошо сохранившаяся мечеть; но большая часть города в развалинах, кашеф, кади и один военный офицер - все городские сановники - почтили нас скучнейшим посещением. Промучив часа три глупейшими вопросами, эти господа объявили, что, к своему величайшему сожалению, не могут продолжать приятную беседу, потому что завалены делами. Мы вздохнули свободнее, когда эти бичи человечества сдержали свое слово.
        Барон ездил в Джебель-Баркаль, но воротился оттуда очень недовольный. Развалины великолепных храмов, относящихся к глубокой древности, ныне большей частью представляют кучи мусора.
        Между Джебель-Баркалем и селением Эль-Таббэ, расположенным на конце большой извилины Нила с запада на восток, лежит одна из самых плодоносных местностей Нубии. Рощи финиковых пальм перемежаются с роскошными нивами дурры. Подводных камней в реке нет, но по Нилу ходят мало. Здесь обитал прежде смелый народ шейкие, который, принеся своих сынов в жертву отечеству, чуть ли не перестал быть народом. Напротив, на левом берегу реки, лежит Корти, ныне беднейшая деревушка; на этом месте погибли тогда храбрые женщины, которые предпочли смерть постыдному рабству. 21 сентября мы достигли Новой Донголы. Удачная охота продержала нас здесь до 26-го числа. Утром 2 октября пришли в шеллаль Далэ, а два часа спустя к шеллалю Акашэ. Корабельная прислуга поклонилась праху святого, покоившегося тут под сенью своего памятника, и бросила перед ним в реку финики: приношение за помощь, оказанную им при опасном переезде через пороги. В тот же день миновали пороги Тангур и Амбуколь, к закату оказалось, что мы прошли сегодня такое же расстояние, на которое при плавании вверх по течению потребовалось бы двенадцать дней.
        На следующий день переплыли бурливый шеллаль Земми и вечером пристали у Абкэ. Тут стояло много барок, принадлежавших правительству и нагруженных александрийским листом. Начальник этой маленькой флотилии, Осман-эффенди, знакомый нам и очень добродушный турок, обещал всевозможную помощь для предстоявшего на завтра перехода через большой порог Вади-Хальфа, впрочем, он настойчиво советовал нам не подвергаться этому риску, на который до нас не решался ни один европеец.
        Порог Вади-Хальфа в самом деле самый опасный из всех нильских порогов. Не проходит года, чтобы не случилось тут какого-нибудь несчастья. Гибнут не только корабли, но даже отважные нубийские пловцы. Все увещевали нас не "испытывать Бога", но мы стояли на своем и непременно хотели попробовать и эту опасность.
        Однако мы не хотели рисковать своими драгоценными коллекциями и потому отправили их вперед на верблюдах с турком Али в селение Вади-Хальфа. Павиана Перро, который не умел плавать, с трудом удалось увезти от нас; а нубийским слугам предоставили выбор: добираться водой или сушей; и все без исключения сошли на берег. Матросы смотрели на наше упорство как на самое дурацкое упрямство и дерзость и предоставили нас воле святейшего пророка ("Аллах муселлем ву селлем аайлейху"!) и Мусы - патрона и покровителя всех плавателей.
Один из нильских порогов
Один из нильских порогов
        Мы лежали на берегу на высоких анкаребах. Ночь спустилась на землю; во чреве скал гремел водопад, а вокруг нас благоухали мимозы. Ожидание предстоящего путешествия не давало нам сомкнуть глаз; мы и наяву грезили. К нам подошел Абд-Алла (раб господень), старый лоцман. Длинная белая борода обрамляла его важное лицо, а смуглое тело было закутано в местную одежду - простой голубой хитон с широкими рукавами. В его особе олицетворялась для нас самая почтенная личность древнего юга, внушающая уважение. Одежда лоцмана походила на талар жреца, а слова - на пророческие речи. Он пришел еще раз увещевать нас и, кажется, не подозревал, как красноречиво было его увещевание и как глубоко оно на нас подействовало.
        -"Сыны чужбины, - начал он, - посмотрите на меня, я старик; уже семьдесят лет, как солнце озаряет мою голову и убелило ее сединами, а тело мое стало дряхло; вы могли бы быть детьми моими. Итак, слушайте, мужи франкской земли, внимайте тому, что я скажу вам, и да будет моя речь речью благонамеренного советника! Оставьте свой замысел, ибо вы беззаботно и в неведении подвергаете себя великой опасности: я же знаю ее. Если бы вы, так как я, видали эти подводные скалы, которые, суживаясь, преграждают путь волнам; если бы вы слыхали, как эти волны, насильственно пробиваясь вперед, с гневным громом и клокотанием мощно бьются о крепкие утесы, как они задевают их и с ревом кидаются в стремнину, и если бы вы знали притом, что одна милость Божья — субхаану ву таалэ (Ему честь и хвала, ибо в нем все величие) - руководит нашей утлой ладьей и направляет ее, - тогда бы вы последовали моему совету. Подумайте о матерях своих! Они поникнут под бременем горя, если милосердный Бог не сжалится над нами!" Трудно было нам противостоять просьбам старика, всем известного за честнейшего человека. Мы отвечали ему: Раббена гауэн аалеина, аллах керим! (Бог нам поможет, он милостив!) Да будет над вами покров Бога и благо- словенного пророка его, я буду молиться за вас в час опасности.
        Аминь, о рейс, благодарим тебя, да будет мир с тобой! Леилькум саадэ! Покойной ночи! Мы улеглись и преспокойно проспали всю ночь.
        5 октября. На закате солнца палуба маленького корабля оживилась. Пришли важные рейсы, люди опытные и бывалые, бодрые и крепкие матросы, и все предлагали нам свою помощь. Наш лоцман выбрал из них лучших и наиболее крепких. По нашему желанию явился наконец и Беллаль, наш прежний старый рейс, пришедший помочь молодым людям своими советами. У каждого весла встали по два гребца, а на руле трое лоцманов. На берегу поставили матроса с громадным деревянным молотком, который должен был развязать канат, державший нашу лодку. Он уже был наготове.
        "Мужи и сыны Нубии, читайте фатха", - скомандовал Беллаль. И все присутствовавшие хором громким голосом стали произносить первые строки вечной книги - Корана.
        "Помилуй нас, Господи, от беса, окамененного тобой!" "Во имя всемилостивейшего!" "Слава и хваление создателю, всеблагому, царствующему в день судный! Тебе послужим, тебе помолимся, да направишь нас на истинный путь, на путь тех, к которым ты милостив, а не на тот путь, по которому ходят заблудшие, возбудившие праведный гнев твой! Аминь!" Тогда Беллаль сказал: "Эщхнту ину ла иль лаха иль аллах!" (Исповедуйте, что Бог един!) И все отвечали ему: "Ву нешхэту ину Мохаммед рассуль аллах!" (Исповедуем, что Магомет пророк его!) - и по данному знаку все весла опустились в воду.
        Таково было краткое общепонятное богослужение перед началом опасного плавания. Оно вполне достойно здешнего народа. И слова, и деяния религии вовсе не пустые формулы для мусульманина; для него это глубоко прочувствованные истины. Пока мы молились, чтобы Бог отвел нас от пути заблуждающихся, они молились, чтобы Аллах показал им сегодня истинный путь. Молитва этих иноверцев и на нас произвела глубочайшее впечатление: не страх опасности смирил нас, а уважение к религиозности этого полудикого народа, который не начинает ни одного дела, ни за что не берется, не сказав перед тем: "Во имя Бога всемилостивейшего!" - именно так, как сотни лет перед тем повелел им пророк. Религия действительно руководит и управляет действиями благочестивого мусульманина, влияет на всю его жизнь.
        Удивленная река медленно несла нашу барку вниз по течению. Продолжая молиться, нубийцы гребли по направлению к лабиринту утесов, расстилавшемуся перед нами, и вскоре достигли первого порога. С ужасной силой рвались волны через подводные камни, едва скрытые под поверхностью воды; барка трещала и стонала по всем швам; весла бездействовали, и судно, не повинуясь рулю, беспорядочно качалось в бушующей пене. Волны, перебросившись через борт, окатили нас, и мы каждое мгновение ожидали, что барка рассядется. Гул водопада был оглушителен; в этом хаосе звуков невозможно расслышать никакой команды. Береговые утесы теснились все более и, казалось, хотели совершенно заградить нам путь. Тоскливо вперяли мы глаза в узкое ущелье, видневшееся между высокими черными массами блестящего сиенита.
        В этом узком отверстии кружились и бушевали исполинские волны. С некоторым замиранием сердца приближались мы к нему. Внезапно все пали ниц, так как корабль с треском ударился о подводные утесы. Однако последствием этого удара, лишившего нас всякой бодрости, были только небольшой пролом и легкая течь. Притом повсюду рассеяны скалы, на которые в случае нужды можно выплыть и спастись; стало быть, чего же бояться? Мы собрались с духом и подготовились как можно спокойнее вступить в опасное ущелье. Мы стояли по крайней мере двенадцатью футами выше уровня реки. Но это продолжалось только одно мгновение, потому что сила течения уже захватила нас. С обеих сторон нависали над нами отвесные скалы на расстоянии каких-нибудь восьми футов от барки, и все весла мы убрали. Но если барка разобьется об эти утесы, какая возможность взлезть на них? Конечно, никто не взлезет, и мы тут погибнем.
        Но вооружимся мужеством! Вперед! Эти страшные волны не погубят, а спасут нас: они захватывают, подбрасывают корабль и стремительно несут его дальше. Как стрела из лука, летит наша барка через ущелье между скалистыми стенами. Как вдруг, о Аллах! Прямо перед нами на том конце водопада возвышается громадный утес: упрямая вершина его выставляется из бушующей бездны, и вместо того чтобы сломиться под напором кипящих волн, служит только тому, чтобы усилить их бурление. Высоко взбивается пена, словно седые кудри рассыпаются вокруг этой исполинской головы - и прямо на нее летит наша барка! "Во имя Божие, гребите, молодцы мои, вы смелые, вы сильные мужи, гребите, гребите!" - кричит и стонет рейс. Впереди летит, раскачиваясь и ныряя, другая наша барка, проворно забирает она влево; юркнула вниз - и тут раздается радостный крик ее матросов - она вне опасности.
        "За ней, за братьями вашими, молодцы мои, братцы молодцы!" - умоляет, командует, льстит старый рейс. Но это оказывается невозможным: мы летим вниз, не задев за утес, но с другой стороны. За нами идет дахабие, принадлежащая правительству. Она слишком длинная, чтобы с достаточной быстротой повиноваться движениям руля; вот она забирает влево, но волны сильнее, раздается ужаснейший треск - дахабие налетела на утес! Великан дождался своей жертвы. Тщетно силится горсть матросов сняться с утеса; он крепко держит их. Рейс в отчаянии подымает руки к небу, кричит, зовет нас на помощь, умоляет, мы не можем разобрать ни слова из того, что он говорит; да и какую помощь можем оказать ему? Мы сами еще принадлежим реке. Однако дахабие надо как-нибудь спасти, ведь она принадлежит правительству.
        Вот уже один отважный, искусный пловец бросился с дахабие в разъяренные волны; плывя от одного утеса к другому, он добирается до берега и приносит недобрую весть своим товарищам матросам. Между тем оставшиеся на дахабие матросы занялись, кажется, починкой проломов. Так или иначе, но пустят-таки дахабие в ход, хотя это будет стоить неимоверных трудов.
        А где же мы? Что еще высматривают наши рейсы, с таким беспокойством оглядывая окрестные скалы? И действительно, нам кажется, что отсюда нет выхода. Мы заблудились, попали в какой-то лабиринт. Тоскливое опасение овладевает всей прислугой. Ни матросы, ни лоцманы не могут понять, куда мы попали. Некоторые матросы уже скидывают одежду, чтобы пуститься вплавь до берега: о спасении барки никто больше и не думает. У весел нет гребцов, у руля нет лоцмана. Барка все еще стремится вперед между скалами, но со всех сторон вода сбывает, наш фарватер становится все мельче. В этот страшный час раздается голос семидесятилетнего Беллаля, этого "Абу-Реизина", отца лоцманов; голос его пересиливает вопли матросов и грохот водопада: "За весла, герои!* *
* * Название, очень любимое арабами, особенно лестное для молодых людей. - А. Брем.

        Не с ума ли вы сошли, дети неверных? Работайте! Работайте! Собаки! Мальчишки! Молодцы мои, бравые удальцы! Машаллах! Аллах керим! Иа аллах амаль!"**, а сам хватается за руль.
* * В подобных случаях бранные и ласковые слова часто употребляются вперемежку. Последние арабские слова означают: "Бог милостив" и "ради Бога, за дело". - А. Брем.

        Тут слева открывается широкий рукав реки, туда Беллаль направляет барку, искусно попадает в течение и твердой рукой выводит нас в настоящий фарватер. Опасность миновала, и мы ружейными выстрелами приветствуем показавшееся на горизонте осененное пальмами селение Вади-Хальфа. Арабы падают ниц, и как перед началом плавания, восклицают: "Слава и восхваление тебе, создателю мира!" Полчаса спустя мы приплыли в Вади-Хальфа. Как лестно для нас сознание, что мы счастливо избегли такой опасности! Однако в другой раз я бы уже не согласился переплыть водопад у Вади-Хальфа, изведав однажды все его ужасы.
        Между тем наступил вечер. Матросы получили барана и расположились теперь на берегу под пальмами вокруг костра, на котором жарится баранина. Красота тихого вечера подействовала, кажется, и на них. Вот уже раздались звуки тамбуры, и мелодия становится все громче. Мало-помалу отдельные группы начинают танцевать, и до поздней ночи слышатся веселые возгласы и хлопанье в ладоши. Один из матросов где-то достал меризу, и, следовательно, все благополучно. Мериза располагает к пению. Один из молодых нубийцев долго жил в Египте и там выучил прелестную местную песенку. Он начинает, и все с величайшим вниманием слушают. Вот эта песня:

О ночь, о ночь, как ты истомила меня, лишила меня сна! Как часто мои глаза, не смыкаясь, любовались тобою, о ночь! И как длинна, как бесконечно длинна ты для меня, о ночь! Но и та. которую люблю, также мучит меня: Она меня покинула, оставив мне только страстное желание! Как уже давно я не видел ее. Ее. которая для меня жизнь и рана моего сердца. Которая мою душу унесла с собой. О пусть бы меня, бедного, скорее положили в могилу - Дольше не могу я выносить такого страдания. - Но только не в темном саду хочу я покоиться. Но пусть меня схоронят на вершине высокой горы. Тогда и по смерти мои глаза будут любоваться ею. И она скажет: Бог да благословит тебя. Умершего от любви: он возьмет тебя в рай За то. что ты умел любить так горячо.

        8 октября. Вчера вечером мы вышли из Вади-Хальфа, а сегодня причалили у скалистых храмов Абу-Симбел. Впечатление, произведенное на меня этими священными памятниками, было сильнее и возвышеннее, чем когда я их увидел в первый раз. Тогда в моей душе еще не изгладились светлые идеалы красоты древних греческих зданий; теперь же я ехал из Судана и понял всю красоту и величие этих памятников.
        10 октября. Мы пристали у селения недалеко от Асуана. Наш рейс, родом из этой деревни, уже 35 лет не бывал на родине. Почти из всех домов вышли старухи, желавшие приветствовать того, который так давно, будучи юношей, покинул их, тогда еще маленьких девочек. Пришлось позволить ему присутствовать на "фантазии", сочиненной по случаю его приезда, и потому мы здесь пробыли весь остальной день.
        -На утро следующего дня пришел рейс первого порога и предупредил нас о необычайной опасности предстоящего плавания через этот незначительный шеллаль. Добродушный рейс! Он принимал нас за англичан, а мы вовсе не расположены были расточать великолепные бакшиши. Мы отлично знали, что падение реки на этом пороге не больше восьмидесяти футов, да притом, растянутый на три четверти мили, он совершенно безопасен. Однако отлично понимали, к чему он клонит своими увещеваниями и предостережениями. Дело было знакомое, так как во время путешествия довольно много встречали туристов-англичан. Мы же не имели никаких причин обращать внимание на требования этого рейса и слушать его предостережения. Поэтому на все красноречивые увещевания этого самохвала отвечали только: "Повезешь ты нас или нет?" Нет, господин, не могу и не должен. Надо сначала получить дозволение от асуанского губернатора, иначе я и не пойду на вашу барку.
        Мерзавец, ты лжешь, иди сейчас же на корабль или, клянусь бородой пророка, получишь пятьсот ударов по пятам! Опасайся фирмана нашего могущественного султана! С этими словами мы развернули перед ним докторский диплом барона Мюллера, напечатанный очень большими буквами, и этот документ отлично послужил нам вместо настоящего фирмана. Рейс немедленно переменил тон и смиренно сказал: "Господин, я знаю, что в Асуане подвергнусь тяжкому взысканию, но кто же может противостоять вам? Для вашей милости я и без пропускного листа поеду; сделаю все, что пожелаете, и пусть ваша воля падет на мою голову и на мои глаза; я ваш смиренный слуга".
        Десять минут спустя мы отплыли и через час были в Асуане. Рейс не подвергся взысканию, но и не получил от нас никаких особых наград; мы ему дали только установленный за такие услуги бакшиш, так как наша барка считалась собственностью правительства.
        Наконец мы достигли страстно желанного рая - Египта! 12 октября таможенные чиновники посетили и осмотрели нашу барку, после чего мы немедленно отплыли из Асуана и с возможной поспешностью продолжали путь. Северный ветер был неблагоприятен; вечером пришли в Ком-Омбо, на другой день в Эдфу, а 15 октября в Эснэ. За городом все поля превратились в озеро, по которому плавали тысячи водоплавающих птиц и расхаживали целые стада буйволов. Охота моя была очень удачна.
        В ночь мы поехали дальше, на восходе солнца достигли Луксора, а 17 октября приехали в Кенэ. Тут адмирал нильского флота Эхередин-бей угостил нас званым обедом, а итальянец Фиорани - водкой. В доме Фиорани мы видели католического монаха, состоявшего под австрийским покровительством и жившего в Наяде; он просил нас довезти его до Сиута. Этот монах - отец Франциск, - надо признаться, был довольно бессовестен, но, впрочем, добродушен и притом ограниченного ума. Он красноречиво жаловался на свою бедность и, подробно исчислив все свои доходы, убедил нас в том, что католическое духовенство в Верхнем Египте обретается в беспримерной нищете.
        В Кенэ я нажил сильную глазную боль и душевно был рад уехать из этого пыльного места. Отец Франциск сопутствовал нам. Мы с бароном решили побывать у каждого европейца, живущего в Египте, как только узнавали его местопребывание. Заранее были уверены, что всюду встретим хороший прием; поэтому 19 октября пристали у Фаршиута, сахарного завода, принадлежащего Ибрагим-паше, с намерением посетить поселившегося там французского инженера Ролле. Мы побыли у него, под его руководством осмотрели завод и вечером пустились в дальнейший путь. На следующий день миновали Джирджей и Ахмим, а 22 октября прибыли в Сиут (Ассиут). Здесь избавились от доброго отца Франциска, побывали у нескольких европейцев и вечером отправились дальше.
        Раздались веселые звуки рожка. Мы проснулись, протерли глаза и с изумлением вытаращили их на берег: мимо нашей барки скакал кавалерийский египетский полк. Перед нами лежал городок Монфалут. Следовательно, ночью мы причалили против этого местечка.
        За селением Ма-абдэ, на горных вершинах, возвышавшихся перед нами, должны были находиться пресловутые крокодиловые пещеры. Мы много о них наслышались и даже читали некоторые поверхностные описания и потому хотели сами осмотреть эту диковинку. Послали в город одного из своих слуг, чтобы закупить необходимую провизию и собрать некоторые сведения. Тем временем приготовились к предстоящей поездке в пещеры: назначили нескольких матросов в проводники, одному поручили фонарь, свечи и спички, другому хлеб, вино, яйца и неизбежную кофейную посуду, третьему охотничьи принадлежности, четвертому бурдюки, наполненные водой.
        Таким порядком весело миновали приветливый городок, наняли маленькую барку и на ней переправились на другой берег. Нас встретили двое арабов, объявивших себя проводниками к пещерам. Мы согласились принять их услуги, но с условием, что в случае благоприятного окончания экспедиции вручим им щедрый бакшиш, а в противном случае щедро наградим плетью.
        Во время переправы течение унесло нас далеко вперед, и мы около полумили возвращались назад, берегом, прежде чем добрались до подошвы высоких и крутых известняковых гор. Там, на вершине, на страшной высоте находилось жилище одного полоумного святого: жилище это было прикреплено к утесу, вроде орлиного гнезда, и представляло собой небольшую искусственную пристройку у входа в просторную пещеру, которую мусульмане называют монастырем и очень уважают. Медленно взбирались мы на крутые стены скал и немало пролили пота, прежде чем достигли первой вершины. Пустыня расстилалась перед нами бесконечной равниной, там и сям прерываемой низменными рядами холмов. Мы поспешно пересекли плоскую поверхность, как бы усеянную бриллиантами: вся почва была покрыта чистейшими кристаллами кварца, группировавшимися в целые щетки; шестигранные остроконечные призмы блестели и переливались на солнце — просто великолепие! Через час пришли ко входу в пещеру. То была небольшая шахта в десять или двенадцать футов глубиной, отчасти прикрытая свесившимся над ней громадным обломком утеса. Кругом на солнце белели кости мумий, сухие мышцы и т. д.; финиковая кора, финиковые ветви и перегнивший холст были навалены кучами. Проводники разделись и осторожно спустились в шахту. Мы зажгли свечи и последовали за ними. Изнутри пещеры на нас пахнуло крепким противным запахом.
        Один из проводников лег на землю и пополз в узкую пыльную дыру; мы последовали его примеру и чуть не задохнулись от пыли и жара. Проход был очень узкий, мы то и дело задевали за угловатые камни. Мало-помалу, однако, пыль редела, проход расширялся, становился просторнее и выше. Тысячи тысяч летучих мышей укрывались в этих пустотах и сплошной массой висели одна около другой, уцепившись ногами за свод, точно мухи. Спугнутые нами, они срывались с мест, летали вокруг нас и при этом производили шум, который, постепенно усиливаясь, отдавался в пещере, подобно отдаленным раскатам грома. Не один раз летучие мыши тушили наши свечи; нескольких мы поймали, но должны были тотчас выпустить, потому что они яростно кусались.
Большой ланцетонос, или египетский свободнохвост
Большой ланцетонос, или египетский свободнохвост
        Стены и почва всех проходов были покрыты каким-то липким веществом. Осветив хорошенько это вещество и рассмотрев его, мы убедились, что это не что иное, как прах мумий, перемешанный с калом летучих мышей. Все камни окрасились этой смесью в черный цвет, что подало повод посетителям пещер выразить совершенно неосновательное мнение, будто тут происходил когда-то сильнейший подземный пожар. Если бы таковой случился, то нет сомнения, что все мумии были бы сожжены дотла.
        Длинный ход привел нас в просторный зал, который мы никак не могли осветить своими плохими и немногочисленными свечами. Отсюда во все стороны расходились более или менее просторные коридоры. Мы вошли в один из них и вынуждены были снова пробираться ползком: проход был очень узкий, мы не раз вязли и с трудом пролезали дальше. Наконец проход расширился, но в то же время двигаться стало гораздо труднее из-за неровности почвы: мы то и дело должны были перелезать через нагроможденные каменные глыбы; вправо и влево виднелись большие трещины и провалы, в которые очень опасно было свалиться.
        Наконец протиснулись через узкую лазейку и очутились в новом коридоре, который был так же неровен и шероховат, как и предыдущий. Тут мы нашли великое множество пальмового лыка и обрывков холста, а запах в этом месте был просто невыносим. Один из проводников рассказал, что тут однажды задохнулось двое англичан. Это было очень правдоподобно, и я охотно поверил рассказчику, потому что зловонные испарения, окружавшие нас, были чрезвычайно вредного свойства. Пройдя еще немного, проводники объявили, что достигли цели: всего-навсего мы ползли не больше десяти минут.
        Мы очутились в просторной сводчатой пещере и влезли на вершину бугра, который при ближайшем рассмотрении оказался сложенным из человеческих трупов. Очень немногие мумии были еще целы: прежние посетители пещеры уже развернули их, повытаскали из ветхих покровов и переломали. У одних оторваны головы, у других руки, ноги и т. д. Все эти члены кучами лежали под сводом. Из этой коллекции можно было выбрать все что угодно. Между ними набросана масса холста. Проводники предупредили, чтобы мы осторожно обращались со свечами и не заронили искры на эти тряпки, которые в высшей степени легко воспламеняются. Все мумии были так сильно пропитаны мастикой (смолистой смесью), которой обыкновенно их бальзамировали, что одна искра могла, без сомнения, вызвать здесь страшный пожар. Мы выбрали себе несколько отлично сохранившихся мумий, но вытащить их на свет божий оказалось непросто. Поэтому оторвали у них только головы, чтобы хоть что-нибудь взять себе на память.
        Несколько дальше, в другой обширной сводчатой пещере, лежали мумии крокодилов: их тут многие тысячи, всевозможных размеров, от десяти дюймов до двадцати футов и более, расположенных слоями один на другом. Есть поломанные экземпляры, обломки и, наконец, целые. Некоторые, впрочем немногие, развернуты и обнажены, другие обвязаны плетенками из финикового лыка. Мелкие экземпляры, до полутора футов длиной, хранились по шестидесяти и восьмидесяти штук сложенными в сплетенные из пальмовых веток корзины. В таких же корзинах хранились яйца крокодилов.
        Из всего этого мне стало ясным, что древние египтяне больше боялись крокодилов, нежели почитали, и всеми возможными почтительными способами старались извести их. Нельзя же предполагать, чтобы все покоящиеся здесь чудовища погибли естественной смертью, гораздо вероятнее, что они сначала были умерщвлены, а потом набальзамированы, как бы в извинение за насильственную смерть. Иначе зачем было сушить и сберегать столько яиц? Трупы людей, здесь же положенные, принадлежали, по всей вероятности, тому классу, на котором лежала обязанность ловить, умерщвлять и бальзамировать крокодилов. Честь погребения в крокодиловой пещере, очевидно, простиралась и на членов семей людей этого класса, потому что здесь было много и женских мумий.
        Своды пещеры покрыты надписями и именами прежних посетителей. На одном довольно гладком участке стены членами римской ученой экспедиции большими буквами высечено на камне: "Speditione romana". В местах, где резец или долото соскребли со стен грязную кору, каменная порода пещеры просвечивалась сквозь царапины, и так как она состоит большей частью из кварца, то даже и при скудном освещении нашими свечками все эти надписи блестели, как бы выложенные великолепными алмазами.
        Через полтора часа ходьбы мы очень усталые и измученные пришли к своей барке. Наступил вечер, и заходящее солнце озарило розовым светом горы, которые мы только что посетили; последние лучи вечерней зари румянили "нильский горный хребет Иохэн".
        Медленно ударяя веслами и распевая песни, матросы повлекли нас вниз по реке; мы подъезжали все ближе и ближе к несравненной Махерузет с ее цветущим благоуханным Эсбекие. Мало-помалу наступила неизъяснимо прекрасная египетская ночь; все вокруг стихло, успокоилось, даже матросы перестали петь и грести. Хотя сегодня луна и не озаряла своим блеском чудную пальмовую долину, но миллионы звезд мелькали в теплых струях реки и своим таинственным светом освещали темноту чудной ночи.
        Словно лебедь, наш корабль беззвучно скользил вниз по течению. Дневные приключения, пестрой вереницей проходя передо мной, отгоняли сон. Но все мягче и мягче раздавались мелодичные звуки волн, разбивавшихся о переднюю часть суденышка; все разнообразнее становились образы и представления, роившиеся в моей душе. Наконец эти образы слились воедино: мне привиделась родимая долина, мирные места, где прошло мое детство, я был так счастлив, так блажен - я спал и грезил.
        24 октября. Мы приехали в Миние и были очень радушно приняты в доме французского инженера Мюнье. Этот любезный француз занимался здесь устройством большого сахарного завода для Ибрагим-паши. Года три спустя я видел завод на полном ходу. Мюнье был женат на абиссинке и жил с ней очень счастливо. Мы оставили его гостеприимное жилище только к ночи. 26 октября посетили другого европейца, доктора Кастелли в Бэни-Суефе, и тут прожили более суток. Отсюда продолжали путь. Мы всей душой стремились вперед; цель наших желаний, Каир, была уже недалеко.
        28 октября. На горизонте показалась пирамида Майдун, следовательно, врата победоносного города сегодня же должны открыться перед нами. Мы положили поближе свои ружья и порох, чтобы немедленно салютовать городу халифов, как только завидим стройные минареты его цитадели. Вот уже над зеленым морем пальмовых вершин показались верхушки пирамид Джизэх, а города все не видно. Наконец вдали, в тумане, показались минареты; в ту же минуту долина Нила огласилась залпом наших выстрелов, зазвенели стаканы, мы пили благородное бургундское вино, подаренное нам инженером Мюнье; да и матросы, позабыв на ту пору повеление своего пророка, отведали французского красного вина. Но как тихо подвигалась теперь наша барка! Как мало повиновалась она нашим желаниям! Мы не могли долее выдержать и, видя, что она не может идти скорее, подозвали маленькую легкую лодку, распустили паруса, и при помощи весел она понеслась к Каиру.
Ворота Каира, называемые Баб-эль-Наар, или ворота Победы
Ворота Каира, называемые Баб-эль-Наар, или ворота Победы
        Вот она, Богом охраняемая столица, во всей красе своей древней и вечно юной прелести. Мне ли выразить то впечатление, которое Каир производит на зрителя, когда столько талантливых писателей тщетно старались дать о том приблизительное понятие? Не могу описать, с каким чувством я смотрел на этот вид! Теперь конец всем тяжелым трудам и заботам, я готов был забыть все лишения.
Каир. Мечеть XVII
Каир. Мечеть XVII
        Моему очарованному воображению пред- ставлялось, что вот сейчас в объятиях этой чудной красавицы буду я наслаждаться всеми ее прелестями. Я не принадлежу к числу людей, которые даже счастье хотят отмеривать на вершки и футы: я хватаю его целиком и большими глотками пью из чаши радостей, когда она приближается к моим устам.
        В Старом Каире мы наскоро сели на ослов и поскакали к воротам "Маср". Жизнь и движение по улицам города, и в самом деле необыкновенные, поразили нас сегодня гораздо сильнее, чем год тому назад; мы чувствовали себя точно как какие-нибудь неразвитые, полудикие обитатели лесов внутренней Африки, которые, покинув свои токули, первый раз в жизни попадают в настоящий город и не могут надивиться на толпу; так и мы с изумлением поглядывали на этот пестрый людской поток, в котором участвовали представители чуть ли не всех наций мира.
        Первый визит мы нанесли нашему консулу господину Шампиону, который принял нас со своей обычной добротой и передал множество писем, присланных нам из дома. Затем отправились в европейскую гостиницу и, улегшись на мягком тюфяке и подушках, долго и тщетно старались заснуть: сегодня сон положительно бежал от нас.
        Следующий день было воскресенье. Мы зашли в кофейню и глядели на народ, сновавший мимо нас взад и вперед по улице. Благовонный джэбели и превосходный мокка вскоре привели нас в приятнейшее расположение духа. На европейцев, шедших мимо, смотрели довольно равнодушно, но первая европейка, которую мы завидели, привела нас в восторг. Еще бы! Целый год не видали ни одной.
        Спутник мой поселился в Hotel d'Orient, в одной из первых гостиниц города, а я возвратился на барку, чтобы привести в порядок наше имущество. Несколько дней спустя мы наняли квартиру в Булаке и только тогда насладились давно не испытанным отдыхом.
        2 ноября. К нам в услужение поступил немец Карл Шмидт (из Лара в Бадене). Он был прежде подмастерьем у ткача и, благодаря этому, путешествовал по всей Германии, объехал Швейцарию, Италию, Венгрию, изъездил большую часть европейской Турции, из Константинополя попал в Малую Азию, пробрался к святым местам в Иерусалим и оттуда наконец в Каир. Впоследствии он был нам очень полезен, оказался человеком аккуратным, трудолюбивым и верным, - словом, настоящий немец, каким ему следует быть.
        Вместе с ним 28 ноября выехали мы из своей квартиры и отправились исследовать озера Нижнего Египта. Всего пригоднее для наших целей казалось нам озеро Мензале. Вскоре после отплытия дахабие, нанятой нами для поездки, рейс поднял паруса, так как ветер был самый благоприятный, и мы устремились вниз по течению, точно на пароходе. 30 ноября уже достигли Мансура, очень промышленного и оживленного городка в Нижнем Египте; здесь около десяти тысяч жителей, несколько хороших базаров, бумагопрядильная фабрика, завод для механической очистки льна, который вокруг сеется во множестве, и т. д.
        При помощи рекомендательных писем, которыми нас снабдил наш консул в Каире, мы познакомились со здешним мудиром, Халид-пашой; он принял нас со всевозможным почетом и надавал открытых листов и паспортов к разным шейхам этой области. Между здешними европейцами нашли мы одного хартумского знакомца доктора Савуара, который в свою очередь познакомил нас с господином My (Mout), маленьким, развеселым французом, большим спорщиком.
        От Мансура к Мензале идет канал Бахр-эль-Сорхеир, разветвляющийся во все стороны; на этом канале было теперь множество санадаль*, и мы наняли одну из них.
* В единственном числе сандаль - нильская барка с каютой, вроде дахабие.

        Канал, который в марте почти весь пересыхает, теперь был совершенно полон и доставлял жителям низменности пресную воду, сохраняемую ими в цистернах. Канал с обеих сторон выступил из берегов и образовал обширные болота, в которых мы нашли баснословное количество птиц, принадлежащих большей частью к европейской орнитофауне. Охота за ними задержала нас так долго, что только 9 декабря прибыли мы в городок Мензале.
        Это местечко прежде было очень значительное, а теперь представляет не более как феллахскую деревню. От окончательной погибели спасает ее только торговля рисом, который здесь разводится в огромном количестве, отличается наилучшими качествами и прокармливает многие сотни людей. Шеллавит-Тубар, самый богатый землевладелец и шейх этого места, несноснейший из арабов, хотя принял нас с подобающим почетом, но ясно было видно, что все это только ради наших рекомендательных писем. Он делал нам различные пакости, стараясь прикрыть их самыми льстивыми фразами, рассыпался в учтивостях, а на деле был самый отъявленный негодяй, какого мне когда-либо доводилось встретить.
        Чем знатнее турок, тем он вежливее, а чем богаче египтянин (знатных феллахов не бывает; они могут быть только богаты), тем он грубее, вульгарнее и нелюбезнее.
        Озеро лежит у самого города и окружает его с трех сторон: в длину оно имеет до десяти немецких миль, а в ширину от двух до четырех. К востоку оно тянется до пределов Палестины, к западу до Думьята; с южной стороны граничит с Гесемской областью, а на севере простирается почти до Средиземного моря, с которым соединено несколькими рукавами. Глубина его значительна, обилие рыбы чрезвычайно, а многочисленность птичьего населения превосходит всякое описание; так что ему я намерен посвятить особую статью в этой книге.
        Почти все окрестные жители - рыбаки. В непосредственной близости озера Мензале лежит двенадцать местечек, населенных исключительно рыбаками, которые управляются чиновником, избираемым из собственной их среды. Правительство сдает в аренду рыбную ловлю озера за 3400 кошельков, равняющиеся 113 300 прусским талерам; плата чиновникам и рыбакам особая. Одно это дает уже понятие о баснословном обилии рыбы в Мензале. Свежая, только что пойманная рыба изумительно дешева: мы купили трех угрей, каждого по три фута длиной, только что выловленных, и заплатили за них один зильбергрош*.
* Старинная прусская разменная серебряная монета.

        Очень немного рыбы продается в свежем виде, огромное количество солят и под именем "фазих" разводят по всему Египту, Сирии и Малой Азии, где ее считают лакомством.
        Менее прибыльно, но все-таки еще очень обильно и выгодно здесь добывание соли во многих местностях озера и ловля птиц. Соль получается путем выпаривания на мелких местах, отгороженных небольшими плотинами. В деревне Материе количество соли, равняющееся обыкновенному ослиному вьюку, покупается за один пиастр. Солеваренные сковороды называются "мелахиат" или в единственном числе "меллахэ".
        Рис, разводимый в окрестности, обдирается в ступах; его нередко подмешивают в домашнюю соль. Для вывоза рис упаковывают в короба, или куффа, сплетенные из пальмовых листьев; каждый куффа вмещает в себя два с половиной арабских центнера. В Дамиате многие христианские семейства обогатились благодаря торговле рисом; а феллахи, используемые при этом вместо рабочего скота, по обыкновению, никогда не наживаются.
Женщины из Верхнего Египта и феллахи (крестьяне- землевладельцы)
Женщины из Верхнего Египта и феллахи (крестьяне- землевладельцы)
        До 29 декабря мы оставались в Мензале, где наняли небольшой дом. Охота каждый раз доставляла нам множество дичи. Однажды барон ездил в Думьят к нашему консульскому агенту Кахилю. Я из-за множества дел не в состоянии был сопровождать его. Но спутник мой очень скоро возвратился и привез с собой молодого европейца, на мои взгляд, сущую диковину. Господин Филлипони, сын итальянца, родившийся на востоке, был воспитан в Константинополе и Думьяте, очень бегло говорил по-итальянски, по-французски, по-новогречески, по-турецки и по-арабски, но почти ни на одном из этих языков не умел твердо читать и писать; одарен был всеми пороками уроженца Востока и ни одной из местных добродетелей. Еще менее можно было найти в нем хороших качеств европейца; он был невыносимо скучен, постоянно преследовал меня глупейшими вопросами и в семнадцать лет от роду вел себя, как самый неразумный мальчишка. Для меня он представлял явление очень любопытное, потому что в нем выражался живой пример того, какого рода воспитание дается детям на Востоке.
        Мы постарались как можно торжественнее встретить праздник Рождества. В сочельник, с вечера, перед высокой террасой дома водрузили наш, то есть австрийский, торговый флаг, а в полночь салютовали двадцать одним выстрелом. Устроили ужин и были очень веселы: собрались мы, немцы, втроем, пили немецкое вино за здоровье милых сердцу и сделали друг другу подарки, нечто вроде елки. Сначала было решили все праздники провести в безделье; но от этого нас охватила такая смертная скука, что не выдержали и отменили свое решение.
        30 декабря. Мы поместились в одну из маленьких рыбачьих лодок, построенных нарочно для этого озера, и поплыли к западному берегу в рыбачью деревушку Китх-эль-Назара, лежащую близ Думьята; обратный путь в Каир хотели совершить по нильскому рукаву через Думьят. Китх-эль-Назара состоит из нескольких строений. Название местечка означает "песчаное место христиан"; откуда такое странное название — неизвестно. Каиль прислал нам сюда лошадей, которыми, впрочем, только барон воспользовался; я ради охоты за разным зверьем пошел пешком к ближайшему городу и там нашел барона уже в благоустроенном доме консульского агента.
        После Каира и Александрии Думьят - самое значительное место в Египте; он насчитывает 30 000 жителей, имеет великолепные базары, ведет обширную торговлю и оживленные сношения. Река проходит через город сильно изогнутой дугой и придает ему чрезвычайно живописный вид. На левом берегу помещаются казармы, госпиталь и поселение солдатских жен; настоящий город лежит на правом берегу нильского рукава.
        Из общественных зданий самые замечательные - это громадная бумагопрядильня, паровая машина для отбирания риса, присутственные места, несколько мечетей, множество купален, удобных и отделанных с большим вкусом, обширный крытый базар, или векалэ, и т. д.
На базаре
На базаре
        Верфь также довольно значительна и производит не только много барок для плавания по Нилу, но также бриги и шхуны для хождения по морю.
        В Думьяте можно купить всевозможные европейские произведения почти так же дешево, как в Александрии; а жизнь в Александрии втрое дороже, чем тут, почему многие купцы ведут свою торговлю в Думьяте. Рис, без сомнения, составляет самую важную отрасль думьятской промышленности. Почти весь рис, возделываемый в Дельте, свозится сюда, а отсюда поступает в продажу.
        Во время полноводья небольшие морские корабли привозят свои товары непосредственно в Думьят, а в засуху, когда вода в Ниле спадает, сюда доходят с моря лишь очень немногие суда, и то чаще плоскодонки. Большие корабли останавливаются тогда у приморского селения Эсбэ, лежащего отсюда около мили вниз по течению. Почти все европейские державы имеют в Думьяте своих консулов. По воскресеньям жилища европейских агентов украшаются национальными флагами. Европейцев в Думьяте немного, но зато многие левантинцы, здесь поселившиеся, находятся под покровительством европейских держав. В общине коптов насчитывается до 2000 душ.
        В самый день нашего прибытия мы поместились в удобной дахабие. Сзади к барке прицепили маленькую лодку, в которой стоял ящик с двадцатью живыми пеликанами. Во время путешествия мы намерены были выпускать их одного за другим. Новый год приветствовали выстрелами.
        Наша барка очень медленно шла против течения, потом задул встречный ветер, и мы решились тянуть дахабие на бечеве. 4 января 1849 года добрались до городка Мансура, который отстоит от Думьята очень недалеко. Тут барон сошел на берег и кратчайшим сухим путем поехал в Каир, а я еще восемь дней обретался на лодке, терпя вместе с нашим слугой Карлом всякие невзгоды от встречного ветра и холода. 12 января мы пристали к Булаку.
        До 25 января занимались сборами барона к отъезду в Европу. В этот день мы окончательно водворили всех своих живых и убитых зверей на дахабие и, отплыв из Булака, быстро пошли вниз по течению, повернули в нильский рукав Решид и, благодаря необычайному усердию и усилиям матросов, 28 января уже миновали Адфехские шлюзы.
        Всюду, где мы останавливались, народ сбегался посмотреть на гиен и на павиана, обращавшего на себя особое внимание публики. Для кормления гиен мы изредка стреляли по дороге полудиких бродячих собак и, помимо этого, никакой охотой не занимались.
        В ночь поднялся ветер, и утром 29 января мы уже прибыли в Александрию. Сев на ослов, поехали по улицам города, выстроенного совсем на европейский лад. Полтора года назад мы этого вовсе не заметили, но зато теперь резче бросилось в глаза: нам просто показалось, что мы попали в европейский город. Через все улицы сверкали нам вдали "синие очи необозримого моря", поверхность которого сияла, как гладкое зеркало, а "многомачтовый лес кораблей" теснился в гавани еще в большем количестве, чем прежде.
        Среди членов здешнего генерального консульства свели мы приятнейшее знакомство с доктором Константином Рейцем, который впоследствии был консулом в Хартуме. Он деятельнейшим образом старался избавить нас от неприятностей, сопряженных с пребыванием в незнакомом городе, нанял квартиру, достал ломовых извозчиков и во всех отношениях оказался милейшим человеком.
        На трех фурах перевезли мы свое добро с дахабие на квартиру, и во все время переезда за фурами бежала навязчивая толпа народа, глазевшего на обезьяну и гиен. Перро утащил у одной собаки, жившей на улице в конуре, очень красивого щенка и ни за что не хотел с ним расставаться. Он ловко нес щенка на руке, нянчился с ним и качал его с родительской нежностью, мужественно защищался от неоднократных нападений собаки и тем возбудил к себе горячее участие со стороны арабов.
        Море омывало волнами самый фундамент нашего нового жилища. Одна из комнат была довольно опрятная, уютная и окнами выходила на море: отсюда видны маяк, иглы Клеопатры и часть города. Цена квартиры оказалась довольно умеренной для Александрии, за две комнаты с постелями мы платили 12 пиастров в сутки. Добродушная хозяйка и дочка ее Джузеппа (девица 14 лет, впрочем, уже взрослая и очень красивая) делали все, что только могли, чтобы скрасить наше пребывание в Александрии.
        Спутник мой намеревался отплыть из Египта в Германию на первом отходящем почтовом пароходе Ллойда, увозя с собой двух чернокожих слуг и все наши коллекции; я же оставался в земле фараонов и должен был, по желанию барона Мюллера и за его счет, предпринять второе путешествие во внутреннюю Африку в сопровождении проводников и с необходимым снаряжением. Буря и запоздавшая ост-индская почта были причиной того, что в назначенное время пароход не смог отправиться в море. Только 10 февраля можно было сдать багаж и грузить судно. А в тот же вечер и мы отправились на красивый пароход "Шильд" и на нем переночевали вместе с доктором Рейцем, которого успели за это время еще короче узнать и больше полюбить.
Лодки на Ниле
Лодки на Ниле
        На следующее утро на корабль прибыли другие пассажиры, а на море водворилась тишина, которой только и ждали, чтобы тронуться в путь.
        Грустно мне было расставаться с бароном! С ним я покинул родину, вместе мы объехали северо-восточную Африку вплоть до негритянских областей, в продолжение двух лет делили радость и горе; испытали много хорошего, перенесли много всяких зол, жили в одной палатке, спали под одним одеялом, одной чашкой черпали и пили воду из колодцев пустыни. Хотя не раз он бывал ко мне несправедлив, но, вообще говоря, мы сжились, как родные братья. И вдруг пришлось разойтись в разные стороны: он устремился в милую, дорогую отчизну, а я опять должен был тащиться в дальние южные страны. Еще раз крепко обнялись мы, еще раз простились - и расстались. Я и Рейц сошли с парохода, который уже начал пускать темные клубы дыма, и на маленькой лодке поплыли к берегу. Долго еще мы и барон издали махали друг другу платками, между тем как кабестан грохотал, а колеса зарылись в синие волны. Расстояние между нами увеличивалось; "Шильд" все дальше уходил к берегам Германии, а наша лодка пристала к африканскому берегу.

Жизнь животных. — М.: Государственное издательство географической литературы. . 1958.

Игры ⚽ Поможем написать курсовую

Полезное



Поделиться ссылкой на выделенное

Прямая ссылка:
Нажмите правой клавишей мыши и выберите «Копировать ссылку»