Достоевский Федор Михайлович

знаменитый романист, род. 30 окт. 1821 г. в Москве, в здании Марьинской больницы, где отец его служил штаб-лекарем. Мать, урожденная Нечаева, происходила из московского купечества (из семьи, по-видимому, интеллигентной). Семья Д. была многочисленная (всех детей было 7; Федор — второй сын; о старшем, Михаиле, см. выше), а средства небольшие. Жизнь в семье шла очень однообразно: удовольствия и гости составляли большую редкость. В маленькой казенной квартире дети проводили большую часть времени на глазах родителей; азбуке научила их мать. Позднее к старшим мальчикам ходили два учителя: диакон для Закона Божия и M-lle Сушард (впоследствии Драшусова) для французского языка. Отец пользовался всяким случаем, чтобы сообщать детям полезные сведения; он был очень суров и требователен и хотя никогда не бил детей, но сыновья боялись его. Он часто повторял детям, что он человек бедный, что они сами себе должны пробивать дорогу. Д. был ребенок очень живой, первый выдумщик в играх и шалостях. Он учился хорошо и рано начал читать. Ему шел 11-й год, когда родители его приобрели в Тульской губернии небольшое имение, где стали проводить летние месяцы. До тех пор он знал из "природы" только больничный сад да Марьину рощу; но о "народе" он уже имел некоторое понятие через няню, а особенно через деревенских кормилиц, которые рассказывали ему страшные сказки. Дом в деревне был маленький, и мальчики все время проводили на воздухе и в поле, часто среди крестьян. Это было лучшее время в жизни Д. В 1834 г. он поступил с братом Михаилом в известный пансион Чермака. В пансионе братья особенно увлекались уроками словесности, а дома все время отдавали чтению. Д. перечитал не один раз историю Карамзина, повести его же, Жуковского, ряд романов В. Скотта, Загоскина, Лажечникова, Нарежного, Вельтмана, а Пушкина оба брата знали почти наизусть. Ф. Д. шел 16-й год, когда он лишился матери; через несколько месяцев отец отвез его в СПб. и определил в начале 1838 г. в инженерное училище, одно из лучших учеб. заведений того времени. Но для Д. трудно было и выдумать условия антипатичнее тех, в какие он был там поставлен. Нервный, впечатлительный, болезненный, он не мог примириться с военной дисциплиной и шагистикой; для чертежей у него не хватало терпения; к математике сердце его совсем не лежало. Мнительность отца совсем не приучила его к товариществу, а с братом он должен был расстаться; состоятельность большинства товарищей доставляла не имевшему никаких карманных денег, самолюбивому Д. унизительное страдание. 17-тилетний юноша держится особняком от класса, приобретает репутацию нелюдимого чудака. У него развивается мучительное для него самого самолюбие; природная впечатлительность, скрываемая от окружающих, доходит до крайней степени. В 1841 г. Д. произведен в офицеры; в 1843 г. по окончании полного курса он зачислен на службу при с.-петербургской инженерной команде и командирован в чертежную инженерного департамента. И в офицерских классах училища, и потом на действительной службе он продолжает свою отшельническую жизнь, изводя себя над чтением и над попытками творчества. Из его писем к брату видно, что уже в 17 лет он весь ушел в литературу, даже до некоторого извращения мыслей и языка. Вот, наприм., что прочитано им в короткие летнии вакации: "Весь Гофман, русский и немецкий (т. е. не переведенный Кот Мур), почти весь Бальзак, Фауст Гете и его мелкие стихотворения, история Полевого, Уголино, Ундина, В. Гюго, кроме Кромвеля и Эрнани". Глубоко знаменательно соединение двух таких противоположностей, как чистокровный романтик и фантаст Гофман и реалист Бальзак. К этим двум именам следует прибавить еще третье — Жорж-Занда, романами которой Д. зачитывался около того же времени. Через много лет (в "Дневнике Писателя") вспоминает он, что после чтения Ускока всю ночь провел в лихорадке. Он восхищается Зандом за то, что она "проповедует красоту в милосердии, терпении и справедливости", за то, что она предчувствует более счастливое будущее человечества. Он бредит Шиллером, знает сонеты Шекспира, цитирует наизусть не только Гоголя и Грибоедова, но и Расина с Корнелем, которых сравнивает с Гомером; интересуется критикой и историей литературы. И выйдя в офицеры, Д. бредит одной литературой. Голова его переполнена планами изданий своих и чужих переводов; ими мечтает он уплатить свои долги и даже нажиться; он и любимого брата убеждает поддерживать увеличивающуюся семью литературными трудами. Можно думать, что на сцену русской литературы выходит какой-то литературный промышленник. Но Д. сам себя обманывает: дело совсм не в деньгах, а в страстном влечении к литературной деятельности.

Осенью 1844 г. Д. подает в отставку, он намерен жить литерат. трудом и "адски работать". Переписав свою первую повесть, он уже сравнивает себя с Пушкиным и Гоголем и так же, как они, желает "крепиться и не писать на заказ". Он жалеет, что будет принужден отдать свое первое произведение в "Отеч. Зап. ", "разумеется, за бесценок", но утешает себя тем, что его прочтут по крайней мере 100000 человек и что через месяц он выпустит повесть отдельной книжкой: "ее купят все, кто покупает романы". В мае 1845 г. Д. отдал свою повесть не в "Отеч. Зап.", а по указанию Д. В. Григоровича Некрасову, собиравшемуся печатать "Сборник". Впечатление, произведенное ею на Некрасова, Григоровича, Белинского, было потрясающее. Белинский приветствовал его словами: "Вам правда открыта и возвещена, как художнику, досталась, как дар; цените же ваш дар, оставайтесь верны ей, и будете великим художником". Это была самая восхитительная минута во всей молодости Д.; в каторге он вспоминал о ней и укреплялся духом. Позднее члены того же литературного кружка далеко не с таким восторгом говорили о "Бедных людях". Последующие произведения Д. Белинский называл "нервическою чепухой" и с свойственной ему стремительностью готов был совсем разжаловать его из крупных писателей. Повесть написана истинным, хотя еще и малоопытным художником. На первом плане для него не красота и сила, а верность впечатления. Оттого его повесть местами и кажется растянутой, скучной, как часто бывает скучна и однообразна сама жизнь. Но автора нельзя считать реалистом чистого типа, простым наблюдателем жизни; он берет не средних людей, а людей особенных, именно несчастных и забитых, и в то же время с самой тонкой душевной организацией; он исследует их душу до крайней ее глубины, в моменты особенно сильного ее возбуждения. Он действует анализом, а не синтезом, как он сам говорит со слов Белинского. Успех, выпавший на долю "Бедных людей", мог бы вскружить голову и самому флегматичному, вполне зрелому человеку; болезненно самолюбивый Д. был возбужден им до крайней степени. Планы самые грандиозные так и кипят в его голове. Не кончив одной работы, он хватается за несколько новых. В каждом последующем произведении он мечтает сделать огромный шаг вперед, "заткнуть за пояс" и самого себя, и всех других. До своего ареста в 1849 г. Д., по-прежнему страшно много читавший, написал десять повестей, не считая множества набросков и вещей неоконченных. Самая обширная из повестей, непосредственно следующая за "Бедными Людьми", — "Двойник" ("Отеч. Записки" 1846 г.). Это одна из наиболее тяжелых, мучительных вещей Д. для чтения и одна из самых характерных по содержанию. Как "Бедные люди" — "Шинелью", так "Двойник" вдохновлен "Записками сумасшедшего" Гоголя, но отличается от них крайнею растянутостью и несравненно более глубоким анализом. В следующих повестях: "Прохарчин" ("От. Зап.", 1846 г.), "Слабое сердце" (т. же, 1848 г.), "Чужая жена" (т. же, 1848 г.), "Роман в 9 письмах" ("Совр.", 1847 г.), "Ревнивый муж" ("От. Зап.", 1848 г.), "Честный вор" ("Отеч. Зап.", 1848, под заглавием: "Рассказы бывалого человека"), "Елка и свадьба" ("От. Зап.", 1848 г. — наиболее стройное и изящное его произведение этого периода), Д. изучает тот же чиновничий мир, на который натолкнул его Гоголь; но он идет дальше учителя в двух отношениях. Типы у него гораздо разнообразнее: рядом с жалкими, придавленными до отупения или опустившимися до беспробудного пьянства "чиновниками для письма" и надутыми до потери человеческих чувств "их превосходительствами" он выводит и чиновников средней величины, обеспеченных материально и претендующих на бонтонность, и болезненно-чувствительных мечтателей в роде Васи ("Слабое сердце"), и грубоватых на вид, но счастливых чужим счастьем людей в роде Аркадия (там же). Во-вторых, Д. глубже исследует эти типы и их душевные движения и создает интереснейшие психические этюды, то ужасные по своей нагой беззастенчивости, то глубоко, до болезненности трогательные, но никогда не достигающие художественной ясности, прелести и законченности повестей Гоголя.

Особую группу представляет "Хозяйка" ("От. Зап.", 1817), "Белые ночи" ("От. Зап.", 1848) и "Неточка Незванова" (От. Зап.", 1849). Это — не физиологические картины служащего Петербурга, а первые наброски пробуждающегося творчества крупного художника. В руке его пока нет верности и твердости; он еще не может найти надлежащего тона; образы его еще неясны ему самому, но в них уже чувствуется созидающая сила; она слышится даже и в самом тоне речи, в оригинальном и сильном языке. Во всех этих трех повестях резко выступают особенности будущего Д.: его герои — люди "с судорожно напряженной волей и внутренним бессилием", люди, которым обида и унижение доставляют болезненное наслаждение — люди, которые в себе самих не могут отделить любви от ненависти и сами себя не понимают, себя самих "вместить не могут". В продолжение всего этого первого периода своей литературной деятельности Д., несмотря на хороший заработок, был кругом в долгах и "в тисках у нужды" — до того плохо умел он устраивать свои денежные и вообще практические дела. Здоровье его тоже было в очень неудовлетворительном состоянии; он несколько раз думал серьезно заняться им, но не было ни средств, ни времени. С кружком "Современника" он скоро совсем разошелся; с одним Белинским он поддерживал хорошие отношения довольно долго, хотя очень оскорблялся его неблагоприятными отзывами о последних его повестях.

"Неточка Незванова" осталась неоконченной вследствие катастрофы, постигшей Д.: в ночь на 23 апреля 1849 г. он был арестован и провел восемь месяцев в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Он написал там повесть "Маленький герой", напечатанную только в 1857 г. Причиной ареста было так называемое дело Петрашевского (см). Д. был судим за то, что посещал собрания у Петрашевского три года, слушал суждения и сам принимал участие в разговорах о строгости цензуры, и на одном собрании, в марте 1849 г., прочел полученное из Москвы от Плещеева письмо Белинского к Гоголю, потом читал его на собраниях у Дурова и отдал для списания копии Монбелли; на собраниях у Дурова слушал чтение статей, знал о предложении завести литографию, у Спешнева слушал чтение "Солдатской беседы". Приговор генерал-аудиториата о нем гласит: "За участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, полного дерзких выражений против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии" он ссылается на каторгу на 8 лет. Государь изменил это наказание, утвердив каторгу "на 4 года, а потом рядовым". 21 декабря 1849 г. Д. вместе с другими осужденными был вывезен на Семеновский плац, где всем им был прочитан приговор к смертной казни через разстреляние, потом объявлено помилование и приговор в окончательной форме. 24 декабря Д. был отправлен в Сибирь. В это время он не чувствовал себя подавленным и утешал при прощании брата Михаила, говоря, что "и в каторге не звери, а люди" и что по выходе из каторги ему "будет о чем писать". Дорога до Омска в суровое время года не легко отозвалась на здоровье Д.: у него открылись золотушные раны на лице и во рту. Жизнь Д. в остроге хорошо известна по "Запискам из мертвого дома", где, как он сам говорит, он "под вымышленными именами рассказал свою жизнь в каторге и описал своих прежних товарищей каторжных": краски только немного гуще в секретно пересланном, откровенном письме к брату, писанном 22 февраля 1854 г., т. е. почти сейчас же по выходе из острога. Относительно того, как повлияло на Д. одиночное заключение, приговор на Семеновском плацу и каторга, есть два совершенно противоположные мнения. Одни, опираясь на его же собственные слова, говорят, что судьба оказалась к нему "не мачихой, а суровой матерью", что страшное испытание, им вынесенное, излечило его от многих недостатков, выработало его убеждения, а наблюдение окружающего раскрыло перед ним такие горизонты и такие глубины души человеческой, каких не видал ни один писатель до него. Другие весь болезненный надрыв его произведений, его мистицизм и его переход из одного лагеря в другой объясняют тем, что каторга сломила его нравственно, не говоря уже о том, что окончательно погубила его здоровье. Первые забывают, что Д. и в ранних своих произведениях выказывал необыкновенную глубину анализа, а с другой стороны, он и после каторги остается тем же болезненно самолюбивым и нетерпеливым человеком и тем же поэтом безысходного страдания, душевных ненормальностей и болезней. Вторые упускают из виду слабые стороны произведений его первого периода. Что каторга не сломила Д., видно из той энергии и жажды умственной жизни, которая проявляется хотя бы в упомянутом письме к брату (он настоятельно просит у него и отцов церкви, и историков, и экономистов); но она не могла не надломить его, как это видно из приниженного тона тех же сибирских писем (брат Михаил для него "благодетель", сестры, которые не забыли его "горемычного", — ангелы) и из тех средств, которыми надеется он снискать себе полное прощение (патриотические стихотворения и пр.); да и 4 года невольного умственного застоя не могли пройти бесследно, не говоря уже о падучей болезни, которая теперь определилась совершенно ясно. Впрочем, этот "надлом" нисколько не отражается на "Записках из мертвого дома", над которыми он принимается работать по освобождении. "Записки из мертвого дома" — наиболее художественное, единственное безусловно-художественное произведение Достоевского, так как в них великая идея и прекрасная форма вполне уравновешены между собою. Во всех его последующих произведениях идея как будто подавляет самого автора и берет над формою верх; он стремится выразить эту идею с такою же силою и убедительностью, с какою сам сознает и чувствует ее, а это ему удается не сразу. Добившись, наконец, выражения точного и достаточно сильного, он не решается исключить все прежние попытки, так как в них известная сторона идеи выражена с большею ясностью, нежели в окончательной форме. Он, конечно, сознает, что от этого страдает стройность композиции; но он всегда склонен жертвовать красотою для истины. По той же причине Д., столь ревнивый к оригинальности своих произведений со стороны идеи, не задумываясь повторяет свои типы и положения, если находит, что их можно выразить еще сильней и рельефней, нежели он сделал это прежде. Но очень часто Д. не имел физической возможности выправить свое произведение и сделать его более сильным и стройным. Первая часть была уже в руках читателей в то время, когда он писал вторую. Причины, почему так исключительно посчастливилось "Зап. из мертвого дома", две: первая, конечно, — содержание, не выдуманное, а данное собственной жизнью, что для поэта правды всегда представляет огромные выгоды; вторая — та, что, работая над ними, Д. не мог иметь в виду скоро напечатать их по цензурным условиям, писал их почти для себя и таким образом имел полную возможность выносить их в душе своей.

После каторги солдатская служба не могла показаться Д. особенно тяжкой, да и продолжалась она недолго: 1 окт. 1855 г. он произведен в прапорщики. В это время в жизни его совершался роман, по-видимому, довольно болезненного характера; он закончился тем, что 6 марта 1856 г. в г. Кузнецке Д. женился на вдове Марье Дмитриевне Исаевой. Брак увеличил денежные нужды Д. (у него был пасынок, о котором он заботился всю последующую жизнь), и ему еще чаще пришлось обращаться за помощью к друзьям и брату Михаилу, который в это время стоял во главе торгового предприятия, шедшего довольно удовлетворительно (папиросная фабрика). В 1859 г. Д. Прощен, и ему дозволено выйти в отставку и вернуться в Россию. В этом же году он печатает две большие повести "Дядюшкин сон" ("Русское Слово") и "Село Степанчиково и его обитатели" ("Отеч. Зап."). "Дядюшкин сон" — одно из наименее субъективных произведений Д. Тема его до крайности невинная, не имевшая ни малейшего отношения к жгучим вопросам действительности: это — история неудачной попытки женить полуразвалившегося старика на красивой и умной барышне. Достоевский был, очевидно, недоволен тем, как он справился с этой темой, и через 15 лет переработал ее вновь в "Подростке", реальнее и глубже. "Село Степанчиково" — произведение вполне оригинальное, и тема эта у Д. уже никогда не повторялась. Обрабатывает его Д. еще в Сибири в 1856 г. О нем, надо думать, говорит Д. в письме к А. Майкову от 18 янв. 1856 г.: "я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно, для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения; написал довольно, теперь все сшиваю в целое". По возвращении в Россию Д., не имея права жить в столицах, поселился в Твери, но усиленно хлопотал о дозволении переехать в Петербург, и через несколько месяцев хлопоты его увенчались успехом. В 1860 г. Д. уже окончательно основался в Петербурге и с 1861 г. вместе с братом издает ежемесячный журнал "Время" (см), в котором печатает свой первый большой роман: "Униженные и оскорбленные" и "Записки из мертвого дома".

Роман "Униженные и оскорбленные" не очень высоко ставили даже самые близкие друзья Д. Это — фельетонный роман, говорили они; в нем куклы, ходячие книжки, а не люди, — и сам автор соглашался с ними, называл свой роман произведением диким, хотя и находил в нем полсотни страниц, которыми он мог гордиться, и два серьезных характера. Добролюбов поставил его ниже эстетической критики и поставил не голословно, а с очень вескими доводами и при полной симпатии к автору. Мнение публики, очевидно, совсем другое: в несколько лет роман выдержал 5 изданий и до сих пор читается почти так же усердно, как "Преступление и наказание" или "Карамазовы", и значительно больше, чем "Подросток", "Идиот", "Бесы". Роман, действительно, имеет вопиющие недостатки вследствие той страшной поспешности, с которой писал его Д. (он в то же время вел и несколько других отделов в журнале, и нес на себе по крайней мере половину забот по редакции); но здесь впервые развернулось нравственное миросозерцание вполне созревшего Д., не затемненное политикой и публицистикой. Основа этого миросозерцания — вера в человека, в чистоту его сердца, и глубокое убеждение, что спасение от всех зол жизни в нашей власти; надо только исполнить евангельскую заповедь: возлюби ближнего как самого себя. Люди добры по природе; они делают зло только по недоразумению: поймем это, и зло исчезнет. Алеша — один из тех характеров, оригинальностью которых справедливо гордился Д. Это взрослый ребенок, чистый сердцем, несмотря на свое воспитание в аристократическом доме негодяя-отца, несмотря на свою жизнь в кругу петербургской золотой молодежи; что бы он ни делал, все хорошие люди, все дети и все животные всегда будут любить его. Он ограничен, легкомыслен, вечно под чужим влиянием, а все-таки всегда и во всем прав, потому что не знает зла и не может понять его. В журн. "Время" (1862) Д. напечатал еще небольшую повесть "Скверный анекдот", носящую на себе довольно явные следы подражания "Губернским очеркам" Щедрина. Успех журнала обеспечивал братьев Д., и летом 1862 г. Д. мог съездить за границу полечиться (свои впечатления он описал в журнале "Время" за 1863 г., №№ 2 и 3). Запрещение "Времени" расстроило дела Достоевских; однако Д. опять был принужден на лето уехать за границу лечиться. С 1864 г. М. Достоевскому было разрешено издание журнала "Эпоха"; но она далеко не имела такого успеха, как "Время". В это время Д. был в Москве, сам больной и у постели умирающей жены (она скончалась 16 апр. 1864 г.) и почти не мог помогать брату; повесть "Записки из подполья" (один из самых глубоких и самых мучительно тяжелых психологических этюдов Д.) не была окончена к первым книжкам "Эпохи". 10 июня 1864 г. неожиданно скончался Михаил Д., и Ф. Д., уже переехавший в Петербург, взял на себя негласно редакторство и издательство. Несмотря на всю его энергию, отягченная долгами "Эпоха" не пошла, и в начале 1865 г. (на который однако же набралось 1300 подписчиков) в кассе не оказалось ни копейки, а у Д. — 15000 р. долгу и нравственная обязанность содержать семью покойного брата. В последней книжке "Эпохи" Д. начал печатать фантастическую повесть: "Крокодил. Необыкновенное событие, или пассаж в Пассаже", которая так и осталась неоконченной. Некоторая часть печати приняла это довольно неудачное произведение за памфлет на Чернышевского и вознегодовала на Д. за такое глумление над несчастием талантливого публициста; но Д. в 1873 г. печатно опроверг эту "пошлейшую сплетню".

В конце июля 1865 г. Д., кое-как устроив на время свои денежные дела, уехал за границу в Висбаден и там, к довершению своих материальных несчастий, проигрался в рулетку до копейки (он играл и в прежние поездки за границу и один раз выиграл 11000 франков; немного позднее он воспользовался своими наблюдениями и ощущениями, чтобы создать повесть "Игрок", слабую в художественном отношении, но интересную по глубине психологического анализа). Выпутавшись из критического положения с помощью старинного приятеля А. Е. Врангеля, Д. в ноябре приехал в Петербург и принялся усердно писать "Преступление и наказание", которое стало печататься в янв. книжке "Русского Вестника" за 1866 г. Роман произвел громадное впечатление, которому до некоторой степени способствовало поразительное его совпадение с действительностью: в то же время в Москве совершено было подобное преступление студентом Даниловым. Д. давно уже (с самой Сибири) обдумывал роман, где должны были действовать новые люди, но не решался писать его: крайне небрежно относясь к форме, он очень дорожил идеями своих произведений, и пока идея не выносилась в душе его, он не пытался ее обрабатывать. Наконец он решился, и успех превзошел его ожидания. "Преступление и наказание" — несомненно, лучший из его романов и одно из самых крупных и характерных произведений всего нашего столетия; нельзя идти дальше в глубине психологического анализа и в проповеди величайшей идеи нашего века — гуманности. Но герой не есть тип, и его слияние с "правдой народной" на каторге есть явление исключительное. Небрежность формы и растянутость чувствуются и здесь, только вследствие богатства содержания вредят гораздо менее. Несмотря на болезнь и отчаянное положение своих денежных дел, Д. в это время чувствовал большой прилив жизненных сил и душевной бодрости. Осенью 1866 г., чтобы исполнить скорее свое обязательство перед Стелловским, которому он продал собрание своих сочинений с условием прибавить к ним новую повесть, он пригласил к себе стенографистку Анну Григорьевну Сниткину и диктовал ей "Игрока". 15 февраля 1866 г. Анна Григорьевна стала его женою, а через два месяца Д—ие уезжают за границу, где остаются 4 с лишком года (до июля 1871 г.). Там Д. написал два большие романа: "Идиот" (Русский Вестник" 1868—1869 г.) и "Бесы" (т. же, 1871 г.) и большую повесть: "Вечный муж" ("Заря" 1870 г.). Условия, при которых создавались эти произведения, в значительной степени объясняют их тон и их недостатки. Заграничное путешествие Достоевских — бегство от кредиторов, которые уже подали ко взысканию. Д., по собственным словам его, ничего не имел бы и против долгового отделения; но здоровье его до того расстроено, припадки падучей болезни до того участились, мозг был так потрясен, что в доме Тарасова он не вынес бы и месяца, а стало быть и долги остались бы невыплаченными. Чтобы обвенчаться и уехать, он сделал новые долги — взял вперед у Каткова под задуманный им роман ("Идиот") 3000 р. Но из этих 3000 р. едва ли и третья часть переехала с ним за границу: ведь в Петербурге на его попечении остаются сын его первой жены и вдова его брата с детьми. Направляясь на юг, в Швейцарию, он заехал в Баден, сперва выиграл на рулетке 4000 франков, но не мог остановиться и проиграл все, что с ним было, не исключая своего платья и вещей жены; отсюда необходимость новых займов. Почти год живет Д. в Женеве, работая отчаянно (он пишет по 3¹/₂ листа в месяц) и иногда нуждаясь в самом необходимом. У него родится первый ребенок; он в 3 месяца успевает страстно привязаться к нему; ребенок умирает, к неописуемому отчаянию родителей. В Веве, потом в Милане настроение духа Д. не лучше; он крайне недоволен формой своего нового романа; по его мнению, она до того плоха, что даже "идея романа почти лопнула", но что ж делать, "надо спешить, гнать на почтовых". Когда Н. Н. Страхов пригдашает его участвовать в новом журнале "Заря" (21 ноября 1868 г.), первая его мысль — получить вперед часть денег за повесть, за которую он еще и не принимался. Все его письма в А. Н. Майкову переполнены денежными рассчетами, запросами и судьбищем из-за недоплаты нескольких сот рублей с Стелловским. "Идиот" — по идее одно из самых задушевных произведений Д. и одно из самых слабых по исполнению. Главная мысль романа, как говорит сам Д., "изобразить положительно прекрасного человека", не смешного, как Дон-Кихот и Пиквик, и не возбуждающего сожаления своими несчастьями, как Жан Вальжан. Эта мысль воплощена в больном князе Мышкине. В основе его характера — та же душевная чистота и правдивость, та же потребность безграничной любви и непонимание злых чувств, что и у Алеши "Униженных и оскорбленных" и у Алеши Карамазова. Но оба Алеши — почти мальчики, а князь Мышкин — человек с глубоким и тонким, всесторонне развитым умом, человек много видавший и много страдавший. Мысль "открыть Россию" для человека с такими данными, как князь Мышкин — мысль в высшей степени удачная, но Д. не провел ее последовательно: мы видим героя в Петербурге, а как он прожил 6 месяцев в Москве и внутри России, мы не знаем. Мы знаем только, что он вернулся убежденным народником и исповедником православия. Глубоко задуман и местами прекрасно исполнен характер Рогожина; слабее всего тенденциозная часть романа — изображение полупомешанных социалистов Бурдовского и К°. "Бесам", в основу которых положен нечаевский процесс, сильно вредит избыток политики и тенденции. Мысль вывести в смешном виде Грановского и Тургенева положительно неудачна, и злобные выходки против Кармазинова — Тургенева могут быть объяснены только крайне тяжелым и раздраженным настроением автора. Около того же времени написанная повесть "Вечный муж" — одна из лучших повестей Д. по оригинальности идеи и характера, ее выражающего; даже построение ее отличается ясностью, ход действия — энергиею, что очень редко у Д.; видно, что он, измучившись над социальным романом с "прекрасным" героем, поработал над повестью с удовольствием.

По возвращении в Петербург начинается самый светлый период в жизни романиста, в горячо любимой семье (дочь Любовь, род. в 1869 г. в Дрездене, сын Федор, род. в 1871 г. в Петербурге), с доброй и умной женой, которая взяла в свои руки денежные (издательские) дела и скоро освободила мужа от долгов. В первый раз пятидесятилетний писатель оказался в сносном денежном положении и в состоянии работать не "из-под палки", не "на почтовых"; но многолетняя привычка не могла исчезнуть и при изменившихся обстоятельствах. Д. и теперь подгоняет работу к последнему сроку и тем искусственно возбуждает свой мозг и нервы; у него и теперь встречаются небрежности, но в общем отделка его произведений лучше, и "надрыв" чувствуется значительно слабее. С начала 1873 года Д. делается редактором еженедельного журнала "Гражданин" с платою по 250 рублей в месяц, кроме гонорара за статьи, и пишет в нем фельетон под названием "Дневник писателя" и обзор иностранной политики. В его фельетонах есть интересные личные воспоминания (о Белинском, о Чернышевском), комментарии к собственным произведениям и повествовательные очерки: слабее всего критические и чисто публицистические статьи. В начале 1874 г. Д. разошелся с "Гражданином" и занялся новым большим романом: "Подросток". В этот период Д—ие проводили летние месяцы в Старой Руссе (откуда Д. на июль и август уезжал в Эмс для лечения; так было в 1874, 1875, 1876, 1878 и 1879 гг.); в 1874 г. они остались там и на зиму.

Задача "Подростка" (напечатан в "Отечественных Записк." за 1875 г.) определяется самым заглавием. Из подростков выходят деятели; стало быть, и вопрос о настроении их — вопрос о будущем России. Подростков, как и взрослых, Д. делит на безразличную массу и на людей с идеалом. Такие держатся всегда особняком, в уединении. Их способности и характер "угрожают развиться к худшему, часто в стремление к беспорядку". Но это желание "беспорядка" происходит из затаенной жажды порядка и благообразия. "Юность чиста уже потому, что она юность". Герой романа — это сам Д. в юности, в не очень лестном изображении. Он "сброд всех самолюбий". Он всего больше мучит тех, кого больше всего любит. Сердце его переполнено любви к людям, а он старается "держать себя как можно мрачнее", он ненавидит себя за желание "прыгать людям на шею". Он не мстителен, но страшно злопамятен: он желает отомстить великодушием, чтобы обидчик почувствовал свою вину перед ним. Уединение и большая развитость сравнительно с товарищами мешают ему стать в ряды политических деятелей, и он изобретает себе собственную идею, в сущности нелепую, но зато оригинальную (литературный ее источник — "Скупой рьщарь" — не уничтожает этой оригинальности). Но живая жизнь, любовь к отцу и матери и полудетская страсть к Катерине Николаевне в конце концов излечивают его от исключительностей. В романе есть и другой герой — это Версилов, в лице которого Д., так сказать, расплачивается с собою за свое прежнее отрицательное отношение к русскому образованному дворянству. Версилов при всех своих недостатках и при своем огромном эгоизме — самый умный и самый порядочный человек не только в нашем обществе, но и единственный европеец в самой Европе; он представитель мировой идеи, "высший культурный тип боления за всех". Таких, как он, по его словам, может быть, тысяча в России, которая только и существовала для того, чтобы произвести эту тысячу, и существовала не даром: благодаря им она живет не для себя, а для идеи, а только это и есть настоящая жизнь. Ни в каком другом своем произведении Д. не восстает с таким ожесточением на жизнь рассудочную, без идеала, на занятие "полезным". Техники-специалисты, "которые в последнее время у нас так подняли нос" — по его убеждению, люди грубо-необразованные.

С начала 1876 г. Д. берется за оригинальное предприятие, идея которого мелькала у него еще во время 4-хлетнего пребывания за границей; это — "Дневник Писателя", ежемесячный журнал без сотрудников, без программы и отделов. В материальном отношении успех предприятия был несомненный: в 1-й же год "Дн. П." имел 2000 подписчиков и в таком же количестве расходился в розничной продаже; в 1877 г. расходилось до 6000 экз. "Дн. Пис." нажил Д. и массу горячих приверженцев, и много порицателей, которые не без основания доказывали, что поэт взялся не за свое дело. Теперь прочесть подряд все № "Дневника" — труд немалый; но этот труд вознаграждается перлами ума, доброты и поэзии, встречающимися среди массы повторений и парадоксов. "Дневник Писателя" интересен, во-первых, как комментарий к произведениям Д., во-вторых, как превосходный материал для выяснения процесса творчества поэта, так как мы здесь находим факт, который дал толчок фантазии, и художественное произведение, которое возникло из этого факта; в-третьих, наконец, как собрание превосходных повестей и очерков, из которых иные (напр. "Мальчик у Христа на елке") уже успели сделаться народными книжками. Всего слабее Д. в вопросах политических, где необходима подготовка, и вовсе не литературного характера, и где ему мешает сила его воображения и односторонняя страстность его "патриотизма". Глубоко убежденный в нашем внутреннем превосходстве перед Европою, он твердо верует, что она не нынче, так завтра постучится к нам и будет требовать, чтобы мы шли спасать ее от нее самой. Чтобы это случилось скорее, мы должны перестать быть международной обшмыгой, как выражается Д., стать русскими прежде всего — а стать русскими значит перестать презирать народ свой. И как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же он начнет нас самих уважать. Д. вовсе не закрывает глаз на недостатки нашего народа: он видит в нем и грязь, и даже грубый материализм, но считает это явлением наносным и преходящим. Что касается до средства очиститься, оно у Д. то же самое, что и у всех лучших людей 40-х, 60-х и 80-х годов. "Я не хочу, говорит Д., мыслить и жить иначе как с верой, что все наши 90 мил. русских будут образованы, очеловечены и счастливы. Я знаю и твердо верую, что всеобщее просвещение у нас никому повредить не может". Д. настойчиво требует для всех права на высшее образование, и прежде всего для будущих матерей, для наших женщин. Он видит в современной русской женщине, которую вообще ставит много выше мужчины, великий недостаток: зависимость от мужских идей и наклонность принимать их на веру. Лекарство от этой болезни — высшее образование. Основа всякой педагогии, по убеждению Д., есть деятельная и неустанная любовь. Меры насильственные, телесные наказания — продукт лени родителей. Дети — великий и страшный долг; честный отец с матерью должны прежде всего перевоспитать самих себя. Дети гораздо больше понимают, чем мы об них думаем, и расположены к любви самой природой; раз что родители добры к ним, они простят всякие отклонения, всякие безобразия, и если не будут уважать родителей, то будут любить их и вынесут из детства хоть несколько светлых воспоминаний — а нет ничего на свете выше, сильнее и полезнее для жизни, как эти воспоминания. С этими гуманными, прогрессивными воззрениями резко расходится мрачный мистицизм Д. и его проповедь о потребности человека (преимущественно русского) в страданиях, о необходимости суровых судебных приговоров и т. п.

Почти обеспеченный материально, Д. с 1878 г. прекратил "Дневн. Писат.", чтобы отдаться большому роману, который он задумал еще в Дрездене в 1870 г. Тогда он думал написать 5 отдельных повестей под общим заглавием: "Житие великого грешника". Это житие должно было обнимать жизнь нескольких поколений, начиная со времен Чаадаева и до наших дней, и представить параллель к "Войне и Миру" Толстого, под влиянием чтения которого оно, по-видимому, и замышлено. Впоследствии план изменился: эпоха Чаадаева оставлена, и 5 повестей превратились в два связанных единством лиц романа, между действиями которых проходят 13 лет. Д. успел написать только первый роман, совершенно самостоятельный и внутренне законченный: "Братья Карамазовы" ("Русский Вестник", 1879—1880 г.). Этот роман обработан значительно лучше всех других крупных произведений Д. и представляет поразительные сцены и характеры, но в нем же особенно резко выразились и все недостатки Д. как поэта, и основа его миросозерцания — болезненный мистицизм. Идея романа выражена в 4-х представителях семейства Карамазовых. Карамазов-отец — отвратительный продукт воздействия Европы на полудикую в глубине провинции Россию XVIII и начала XIX в. Есть свое "благообразие" в западном бароне и бюргере, есть свое и в русском мужике и мещанине. Федор Карамазов не имеет ни того, ни другого и соединяет в себе безобразие разнузданного эгоизма и скептицизма худщего из учеников Вольтера с безобразием пьяного и распутного мужика. Двое старших его сыновей поделены между Европой и Россией — поделены, конечно, неравномерно, так как по крови и по обстановке они оба русские люди. Иван по образованию и по образу мыслей европеец; на Руси же это оторванный от почвы несчастный искатель идеала, тот же Раскольников, геройски смелый в мыслях и вечно колеблющийся в действиях, человек с ясным сознанием зла без сознания добра, вечный "мученик" без надежды на царство небесное. Дмитрий — натура почвенная; но при этом он такой же холодный эгоист, как его отец, и так же лишен всякой нравственной поддержки; он человек чисто русский, но изломанный вследствие вечной борьбы между "благообразием" своего идеала и безобразием своей жизни; но и он эгоист, потому что не знал другой цели в жизни, кроме удовлетворения своих страстей и капризов. Иван ненавидит Дмитрия, как Европа ненавидит Россию; Дмитрий благоговеет перед Иваном, как Россия благоговеет перед Европой. Третий сын, Алеша, — настоящий герой романа во второй, не написанной его половине; это Россия будущего, прилепившаяся "к народным началам", но не исключающая через них, а, напротив, усиливающая ими начало общечеловеческое: веру в человека и христианскую всепрощающую любовь. Эту Россию все возлюбят, потому что она всех возлюбит и всех примирит. Характер Алеши обработан слабее других.

Во время печатания "Братьев Карамазовых" Д. удалось испытать момент торжества настолько же полного, как тот ободряющий приговор Белинского, который встртил его первое произведение. Речь его во время московских пушкинских празднеств 8 июня 1880 г. (она напечатана с пояснениями в единственном "Дн. Пис." за 1880 г.; 4000 экз. его первого издания разошлось в несколько дней) привела многочисленную публику в восторг неописуемый и, по словам И. Аксакова, соединила в одном чувстве славянофилов и западников. Речь эта — одно из лучших произведений Д. по горячности и искренности чувства к поэту и по гуманности идей, в ней проводимых; она очень важна и для понимания самого Д., так как, бессознательно для оратора, оказалась подведением итогов всей лучшей стороны его литературной деятельности. Д. превозносит поэта-прозорливца за его горячее стремление к идеалу и за уменье находить идеал в родной земле. Д. был всю жизнь "неисправимый идеалист", вечно искавший святынь и умевший находить их у себя дома. Он превозносит Пушкина за создание в лице Онегина типа русского скитальца и страдальца, тоскующего по потерянной правде. Сам Д. всю жизнь болел за русских страдальцев и всю жизнь указывал им потерянную правду, говоря: "смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек"! Он видит в Татьяне апофеоз русской женщины, которая не может основать своего счастья на несчастии другого. Д., начиная с "Бедных людей", доказывал, что счастье только в том, чтобы доставлять другим минуты счастья, поднимать падших, утешать униженных и оскорбленных. Пушкин не был ни славянофилом, ни западником, а был одновременно и русским, и мировым человеком. Д. в лучшие свои минуты проповедовал объединение национальных и гуманных стремлений, всеобщее братство народов и сословий и отдельных людей. Речь Д. прекрасна; но ошибется тот, кто станет в ней искать полной характеристики Пушкина: в ней та сторона Пушкина, где он сходился с Д. С начала 1881 г. Д. решился возобновить "Дневн. Пис." и первый № его сдал в цензуру 25 января. 29 января он обещал участвовать в Пушкинском вечере, но 28 января к вечеру его уже не было в живых. Последние годы своей жизни он страдал эмфиземой вследствие катара дыхательных путей; в ночь с 25 на 26-ое у него произошел разрыв легочной артерии, которому, впрочем, доктора не придали особого значения; но сильный припадок обыкновенной его болезни сразу сокрушил давно надломленный организм. Весть о смерти Д. вызвала у всей читающей России чрезвычайно пылкое чувство к покойному. Похороны его (2 февр. 1881 г.) были настоящим событием для СПб.: 67 венков было внесено в црк. св. Духа в Александро-Невской лавре, 72 депутации участвовали в процессии.

Успех двух посмертн. изданий "Полн. Собр. Соч. Д." и статистика читательских требований в публичных библиотеках ясно доказывают, что увлечение Д. не было минутным и скоропреходящим. Несмотря на свое восторженное поклонение перед Пушкиным и на поразительную близость тем своих ранних повестей к произведениям Гоголя, Д. не принадлежит ни к пушкинской, ни к гоголевской школе и не унаследовал их общих свойств. Защищая в теории "искусство для искусства", Д. в своих произведениях не придает никакого значения изяществу формы, не интересуется физической красотой и гармонией, не хочет видеть и красоты в природе и все силы своего ума и воображения устремляет исключительно на выяснение правды, как он ее понимает. Правда для него настолько выше всего остального, что он не отдаст малейшей ее частицы за всех Аполлонов Бельведерских в мире. Этой правды он ищет в изображении души человеческой, но не в здоровом ее равновесии, а в состоянии тяжкого страдания, борьбы, противоречий, раздвоения, когда обнаруживаются самые тайные изгибы ее, короче сказать, — в состоянии патологическом. Цель воспроизведения этой правды в первых его произведениях — пушкинское пробуждение "милости к падшим", но средства прямо противоположны тем, которые употребляет Пушкин. Д. не услаждает читателя, не возвышает его над пошлой действительностью, а мучит его, заставляя всматриваться в то, что есть самого ужасного и жалкого в человеческой жизни; читателю тяжело и больно, минутами томительно и тоскливо, но он не может оторваться от чтения, как человек часто не может оторваться от зрелища страданий больного друга. В последующих больших романах к этой цели Д. присоединяет и другую, более глубокую и трудную: он хочет показать обществу его грехи и ошибки и направить его на новый путь, путь "любви и правды". У Д. нет чувства меры, нет свойственного великим художникам уменья немногими характерными чертами изобразить человека или положение; у него нет и следа гоголевского юмора; смех у него тяжелый и как будто деланный. Но все это происходит не от творческого бессилия, а от того же вечного искания одной правды и пренебрежения ко всему остальному. Он минутами бывает поразительно остроумен и меток; но часто сам же и уничтожает действие своего меткого выражения, ослабляя его перифразами и прибавлениями. У него все главные лица говорят почти всегда одним и тем же языком, и это — язык самого Д.: но это происходит не от неуменья вселиться в чужую душу и не от недостатка наблюдательности — немногие жанровые сцены у него написаны превосходно, — а оттого, что все действующие лица нужны ему только для его идеи, которую они и выясняют длинными монологами и разговорами. Д. не может считаться ни чистым художником, ни реалистом. Он, по выражению одного немецкого критика, "оставляет за собою мир явлений, феноменов, хотя и пользуется ими как материалами". Недаром Д. в юности изучал со страстью Гофмана и франц. романтиков. У него то же объединение поэзии и действительности; как самые крайние из романтиков, он ненавидит утилитаризм, жизнь рассудочную, людей "практических"; они все у него выходят смешными дураками или негодяями. Он, как Гофман, отмежевал себе особую область — неопределенных и несогласимых чувств и стремлений, необыкновенных, болезненных ощущений, противоречий мысли и дела, короче сказать: психологию бессознательного. Он горячий проповедник субъективизма в искусстве, как и все крайние романтики, начиная с братьев Шлегелей. Он ученик Бальзака по необузданности реалистической фантазии; по своим мечтам о золотом веке в будущем он и до старости остается последователем Жорж Занда. Всю жизнь он высоко чтит Диккенса и разделяет его глубокую веру в людей. Но, уступая Диккенсу и Жорж Занд и даже Гофману с Бальзаком в отделке формы, в пластичности и ясности, он превосходит их всех богатством содержания, смелостью мысли и небывалой глубиной анализа. Он так расширил рамки романа и повести, что оставил далеко за собою самые смелые мечты романтиков относительно реформы в "беллетристике". Ум необыкновенно обширный, изворотливый, смелый до дерзости, впечатлительность тонкая до болезненности, фантазия необузданная, но вращающаяся исключительно в пределах действительности — все это после появления переводов "Преступления и наказания" поразило до крайности всю западноевропейскую интеллигенцию и критику и несомненно окажет сильное влияние на историю всемирной литературы. Другой вопрос, насколько это влияние будет благотворно. Западные критики (Вогюэ, Ad. Stern в "Gesch. d. neuern Litterature VII, 550) самым характерным признаком Д. считают его безотрадный пессимизм. Они правы в том отношении, что Д. смотрит на человеческую жизнь как на юдоль скорби и мучений, от которых было бы напрасно искать спасения, так как источник важнейших из них в самом человеке (да и нужно ли спасение, если страдание так необходимо, как иногда казалось Д.?). Но по отношению к каждому отдельному человеку Д. — крайний оптимист; в самом черством эгоисте он признает возможность альтруистических, благородных моментов, в самом ужасном злодее учит видеть несчастную человеческую душу, которой не чужды ни высшая справедливость, ни великодушие. Печальный взгляд на жизнь и безотрадный квиетизм как его естественное последствие для самого Д. смягчаются его глубокой верой в бесконечное: он был религиозен в детстве и юности, прошел с Библией каторгу и умер с евангельским текстом на устах. Несравненно тяжелее положение тех его последователей, которые лишены такой веры; лучшие из них не могут успокоиться ни на пошлых личных наслаждениях, ни на бесплодных паллиативах, и иногда насильственно сводят себя со сцены, успев заразить других своим бессильным отчаянием. Относительно техники рассказа Д. — в высшей степени опасный образец для подражания. Кажущаяся крайняя небрежность его изложения с бесчисленными отступлениями и повторениями прикрывает почти неуловимую внутреннюю связь и стройность: если читатель пропустит 3—4 страницы, связь потеряется. Электрический ток, как выражается Вогюэ, прервется. Необыкновенная простота и обыденность его слога доходят почти до границ литературной неопрятности. Один шаг дальше в этом направлении — и литература обратится в нечто бесформенное, безобразное, "уличное".

Литература о Д., русская и даже иностранная, чрезвычайно обширна: начиная с "Преступления и наказания", всякий его роман вызывал критические статьи во множестве журналов у нас и за границею. Смерть его вызвала длинный ряд некрологов и попыток оценить его значение. Мы назовем только наиболее выдающиеся материалы и суждения. "Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Д., с портретом и приложениями" (СПб. 1883 г., как 1-й том первого посмертного собрания его сочин.; здесь находятся материалы для жизнеописания Ф. М. Д., обнимающие его жизнь до 1861 г. и сгруппированные О. Ф. Миллером, и "Воспоминания о Ф. М. Д." Н. Н. Страхова). По поводу этой книги см. статью К. К. Арсеньева "Многострадальный писатель" ("Вестн. Евр." 1884 1); "Воспоминания о Ф. Д." Милюкова ("Русская Старина" 1881 г. т. XXX и XXXI); "Д. в его письмах" ("Русская Стар." 1883 г. XXXIX [поправка к этой статье там же XL, стр. 380] — и XL; [ср. там же XL, 715—6; 1884 г. т. XLIII, 677), еще письма Д. в "Русской Стар." 1885 г. (июль, 137, и сент., 511—521 — вышеупомянутое письмо к брату о ссылке); "Воспоминания о Ф. М. Д." Вс. С. Соловьева ("Ист. Вест." 1881 г. № 3); "Испорченная жизнь" Е. М. Гаршина (там же 1884 г. № 2); "Из Воспоминаний о Ф. М. Д." З. А. Сытиной (там же 1885 г. № 1). Для оценки Д. как человека в эпоху создания "Преступления и наказания" очень важны "Воспоминания детства" С. В. Ковалевской ("Вестн. Евр." 1890 г., июль и август). См. также: К. А. Трутовского: "Воспоминания о Д." ("Материалы для характеристики русских писателей", в "Русском Обозр." 1893, № 1). Из отзывов: Белинский о "Бедных людях",т. X, 340—347, 388; XI, 452—3; о "Двойнике", т. X, 353—357; о "Хозяйке" XI, 423—425. Из отзывов о Д. во втором периоде см. Добролюбова ("Современник" 1861 и Сочинения, т. III. стр. 533). О "Преступлении и наказании" Georg Brandes в "Neue Freie Presse" 1883, 6819—20 (по поводу нем. перевода "Raskolnikow", Лпц. 1883); О. Ф. Миллер, "Публичные лекции" (изд. 2-е, СПб. 1878). О романе "Бесы" Михайловский в "Отеч. Зап." 1873 г. (Сочинения II, 271—311). После смерти Д.: Речь А. Ф. Кони в юридич. обществе 2 февраля 1881 г.; Н. К. Михайловский "О Писемском и Д." (Соч. VI, 32—62); его же "Жестокий талант" (Соч. VI, 62—154); А. Д. Тиличеев, "Гуманизм и национализм Д." (СПб. 1881); О. Ф. Миллер, "Дети в сочинениях Д." ("Женское Образов." 1882, №№ 2 и 3); В. Чиж, "Д. как психопатолог" (М. 1885); де Вогюэ, "Le roman russe" 1886 r. (дешевое изд. 1887). У Вогюэ приведена библиография французских переводов Д. В общих обзорах: A. von Reinhold, "Geschichte d. russ. Litteratur" (Лпц., 1886); A. M. Скабичевского, "История новейшей русской литературы" (СПб. 1891). Из новейших монографий см. R. Saitschik: "Die Weltanschauung Dostojewski's und Tolstoi's" (Нейвид и Лпц. 1893).

А. Кирпичников.