Демонизм

ДЕМОН́́ИЗМ, восходящее к библ. мифологии обозначение отношения к миру, предельная цель к-рого — разрушение существующих духовных и материальных ценностей, вплоть до обращения мира в ничто. Д. основывается на абсолютной свободе воли его носителя, к-рый воспринимает эту свободу прежде всего как свободу от моральных обязательств перед людьми, утверждает ее как свободу проявления его собств. волеизъявлений и в противовес идеям добра и любви выдвигает идеи тотального скептицизма. Мысль о необходимости разрушить и пересоздать мир на основании свободы воли, обусловленная личной обидой носителя Д. на мироустройство, обосновывается им путем доказательств того, что мир «не состоялся» и что бессмыслица переполняет мир. К проблеме демонизма Л. обратился с первых самостоят. шагов. Внимание к ней обусловлено обществ. ситуацией 30-х гг. 19 в., а также развитием романтич. традиций с присущим им влечением к обостренной парадоксальной постановке кардинальных вопросов нравственности, морали и миропорядка в целом. Лермонт. Д. проявляется многообразно, хотя явственно прослеживаются два типа его интерпретации. Во-первых, Д. изображается как явление общечеловеческое, облеченное в тона высокой филос. рефлексии (образ Демона в разных редакциях одноим. поэмы, стих. «Мой демон», «1831-го июня 11 дня», в значит. степени роман «Вадим» — видимо, об этом романе Л. писал как о «произведении, полном отчаяния...», — и далее, вплоть до баллады «Тамара»). Во-вторых, Д. представляется в сниженном, подчеркнуто конкретном виде, в условиях совр. поэту России (юношеская драма «Два брата», «Маскарад», «Герой нашего времени»). Но в обоих случаях все действия демонич. героя Л. являются результатом его единоличного суда над миром; зло, несомое в мир, выступает как ответ на людскую несправедливость, а в пределе — на несправедливость бога (см. Богоборческие мотивы). Изначальная движущая сила поступков демонич. героя, повод для их совершения — личная месть, к-рая имеет в виду и более дальнюю цель, выступая как месть судьбе, творцу. Д. поэтому всегда стремится принять филос. окраску. Однако в основе вселенского демонич. философствования — апелляция к эмпирич. доказательствам несостоятельности мира. Отсюда — эксперимент как форма интеллектуального самоутверждения; и жизнь Демона в одноим. поэме, и жизнь Печорина в романе «Герой...» становятся цепью последовательно проводимых экспериментов. Эксперимент требует смелости, риска, отваги, на них-то и держится обаяние Д. Зиждется оно и на принципиальном бескорыстии эксперимента, ибо экспериментирующий демонич. герой не требует от жизни ничего, кроме искомой им эмпирически доказуемой истины. Начиная с драмы «Маскарад», в центре к-рой стоит ярко выраженный демонич. герой Арбенин, в творчестве Л. преобладает изображение Д., нашедшего себе место в реальном быту, в повседневности. Драма построена как ряд картин быта и нравов высшего петерб. света, однако изображенная в ней реальность имеет и своеобразный второй план: убийство Арбениным Нины — следствие его общего, мировоззренч. заблуждения, неверия в душевную чистоту его жертвы, вина к-рой почти бесспорно доказана фактами, уликами. Здесь вырисовывается осн. противоречие Д. и его носителя: будучи импозантен и обаятелен в своем скептич. отношении к миру, в ореоле принятого на себя страдания, Д. принципиально неконструктивен, безынициативен (при всей активности исповедующего Д. героя). Он всегда лишь ответ на нечто, созданное не им, но им судимое произвольно, вслепую. И с «Маскарада» начинается преодоление Л. этого нигилистич. явления. В «Сказке для детей», воздав должное красоте и искушающему обаянию собирательного демонич. героя, Л. говорит: «...И этот дикий бред / Преследовал мой разум много лет. / Но я, расставшись с прочими мечтами, / И от него отделался — стихами!». Впрочем, борьба Л. с Д. имеет свои подъемы и спады. «Демонический характер в изображении Лермонтова всегда имеет одну и ту же предысторию: он начинает либо верой в добро и высокие идеалы, либо необузданной жаждой жизни и кончает холодным ожесточением» [Гинзбург (1), с. 37]. Но ожесточение приносит страдания не только другим людям, но и самому демонич. герою, ибо совершая зло, он хочет при этом, чтобы его любили, и нелюбовь воспринимает как тяжелую обиду («За что они все меня ненавидят?» — спрашивает Печорин). Поэтому демонич. герой постоянно обращается к своим «лучшим годам». «Погибшее прошлое» для него — время полноты бытия и веры в возможность познания мира, не отравленной сомнением. Восстановление первонач. идиллии — острое желание героя, причем речь, разумеется, идет о высокой философской идиллии: «Хочу я с небом примириться, / Хочу любить, хочу молиться, / Хочу я веровать добру» («Демон»). Однако подобное желание неосуществимо: идиллия есть конечный результат созидания, гармонич. единения людей друг с другом, с природой, а демонич. герой устранился от какого бы то ни было сотворчества, отрезал себе пути к нему. Отсюда — его попытки возвратиться в мир, от к-рого он отрекся, тщетность этих попыток и еще большее озлобление против мира. Демонич. герой — постоянное действующее лицо поэм, драм и романов Л.: Демон и Измаил-бей, Ангел смерти и Азраил (герои юношеских одноим. поэм), Кирибеевич в «Песне про...купца Калашникова» и Вадим, Боярин Орша и Печорин в «Герое...» — все они в той или иной степени носители Д. Демонич. мотивы постоянно возникают и в лирике Л. Слишком ранняя искушенность в мире, познание жизни и людей «до срока», отъединенность от людей и одновременно тоска по живому человеческому контакту («И скучно и грустно»), невозможность осуществить этот контакт, противоречие между жаждой действия, к-рое могло бы оставить память о человеке, и сознанием бесплодности и бессмысленности действия, ощущение неполноты своего бытия и невозможность наполнить его вызывают у демонич. героя скуку («Я все это уж знаю наизусть — вот что скучно!» — «Герой...»). Пути выхода из Д. различны: это и изображение цельных нар. героев в «Бородине» и «Песне про...купца Калашникова», и введение в позднюю лирику «простого сознания» (Д. Максимов), воспроизведение другого «голоса» [«Завещание» («Наедине с тобою, брат»)] или ориентация на него («Сон», «Спор», «Три пальмы»), и возможность пристального «всматривания», созерцания того, что не мог охватить разум; стих. «Родина» полнится именно таким «всматриванием»: «Взором медленным пронзая ночи тень...», «Я вижу...», «Смотреть до полночи готов...». Родина воспринимается как мир утраченной идиллии, а «странная любовь» к ней, как вероятный путь выхода из ожесточенного индивидуализма.

Лит.: Турбин (1), с. 207—16, 230; см. также Лит. при статьях «Демон», «Мой демон».