Романтизм и реализм в творчестве Л.

РОМАНТ́́ИЗМ И РЕАЛ́́ИЗМ в творчестве Л., одна из центральных проблем лермонтоведения; недостаточная ее разработанность объясняется сложностью, нерасчлененностью самих понятий «романтизм» и «реализм», суммарно обозначающих обычно худож. методы, направления и соответствующие им стили, а также своеобразием худож. мира Л., незавершенностью его творч. пути, переходным характером культурно-историч. эпохи. Творчество Л. принадлежит к вершинным достижениям рус. романтич. лит-ры; оно наиболее полно, целостно воплотило гл. черты романтизма как лит. направления и худож. метода, вобрало в себя традиции многообразных романтич. течений и школ — отечеств. и зарубежных. Л. выступил прежде всего как продолжатель романтич. традиции В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, Е. А. Баратынского, поэтов-декабристов (см. Русская литература 19 века). Вместе с тем его творчество во многом отлично от романтизма 1810—1820-х гг., тесно связанного еще с предшествующими лит. направлениями (классицизмом, просветительством, сентиментализмом), с анакреонтич. поэзией. В лермонт. время романтич. начала углубляются и развиваются; в атмосфере последекабрьской реакции, крушения просветит. иллюзий и политич. доктрин передовой дворянской интеллигенции отчетливо выявляются коренные черты романтич. миросозерцания: напряженный индивидуализм, поиски абсолютных жизненных ценностей, всеохватывающее разочарование в действительности. Обществ. противоречия представляются теперь трагически неразрешимыми, стремление к свободе — бесперспективным, а сознание человека изначально двойственным — ареной беспрестанной борьбы добра и зла, «земного» и «небесного» начал. Этот мировоззренч. комплекс сближает Л.-романтика с гл. представителями идейно-лит. движения 30-х гг.: писателями-любомудрами, Н. В. Станкевичем и поэтами его кружка, В. Г. Белинским, А. И. Герценом, Н. П. Огаревым, В. С. Печериным и др. Наконец, важную роль в формировании творчества Л. сыграли многочисл. явления западноевроп. лит-ры, в т.ч. Ф. Шиллер и Дж. Байрон, А. Ламартин и А. Виньи, В. Гюго и О. Барбье, школа франц. «неистовой словесности» (см. работы Б. Эйхенбаума). В произв. Л. явственны следы многообразных влияний, в них нетрудно обнаружить многочисл. реминисценции и прямые текстуальные заимствования из различных лит. источников — обстоятельство, к-рое не раз давало повод рассматривать его поэзию как нечто несамостоятельное, вторичное. Совр. лермонтоведение противопоставляет такого рода суждениям мысль об органич. усвоении и глубокой переработке Л. традиций рус. и европ. лит-ры, о неповторимом своеобразии Л.-художника, синтетичности лермонт. романтизма. В творчестве Л., равно поражающем беспощадностью отрицания и могучим полетом мечты, достигает предельного напряжения осн. противоречие романтизма — противоречие между идеалом и действительностью. Причем оба эти начала теснейшим образом взаимосвязаны: глубина и сила разочарования выступают у Л. как прямое следствие его повышенной требовательности к людям, миру, самому себе (душа, жаждущая совершенства, «...в настоящем все не так, / Как бы хотелось ей, встречает» — «Слава»); и наоборот — доведенное, казалось бы, до предела неприятие действительности усиливает стремление к идеалу, укрепляет «веру гордую в людей и жизнь иную» («Памяти А. И. Одоевского»). Подобно героям Байрона, романтич. личность у Л. вступает в противоречие с мировым целым, она чувствует свою отчужденность по отношению не только к «неблагодарной толпе», но и ко всему мирозданию. Белинский писал, что в стихах Л. «нет надежды, они поражают душу читателя безотрадностью, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства...Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце» (IV, 503). «Лермонтовский человек» мыслит себя натурой исключительной, избранной, он психологически напряженно и остро переживает неповторимость, уникальность собств. личности. Всеобщность отчуждения, «гордая вражда» с «небом» и со всем миром обрекает его на сверхмерные страдания и одиночество, бросает трагич. отсвет на его духовные искания и судьбу. Бескомпромиссно отвергая сущее, Л. жаждет абсолютного разрешения противоречий бытия, преображения несовершенной человеческой природы (см. стих. "Отрывок" — "На жизнь надеяться страшась"). Его не могут удовлетворить земные страсти, к-рые проходят и гаснут, любовь "на время", чувства "на срок". Но при всей беспощадности своей рефлексии, безотрадности итогов собств. опыта лермонт. герой готов поверить, что его "неисполнимые желанья" все же исполнятся ("Когда б в покорности незнанья"), он требует вечной любви и бессмертного бытия. Стремление к иному, лучшему миру и жажда его предвосхищения здесь, на земле, — одна из определяющих черт романтизма Л. (см. Этический идеал). Романтич. максимализм Л. не позволяет ему уйти от враждебной действительности, забыть о ней, искать спасения в сфере отвлеченно-идеальных построений. Жизнь, не отвечающая его высоким требованиям, — «пустая и глупая шутка», она кажется поэту бессмысленной, а единственно достойной целью земного существования представляется поединок героя-избранника с титанич. враждебной силой, героич. противоборство вне зависимости от исхода борьбы. «Примат воли» (В. Асмус), мечта о подвиге, требующем предельного напряжения духовно-нравств. сил (см. "Я рожден, чтоб целый мир был зритель / Торжества иль гибели моей"; см. Действие и подвиг в ст. Мотивы), характерные для романтич. миросозерцания Л., сближают его с традицией, идущей от поэтов-декабристов, и выделяют его среди поколения рус. интеллигенции 30-х гг. Если для умонастроения значительной ее части характерно стремление гл. обр. к теоретич. разрешению коренных проблем бытия — социальных, философских, нравственных, то в глазах Л. действие — необходимая форма существования идеи. Духовное могущество исключит. романтич. личности предопределяет тем самым беспредельность ее воли, готовность к «великим» свершениям. Всем этим обусловлены и особенности лермонт. романтизма как творч. метода, определяющие для него принципы худож. отражения, эстетич. преобразования мира. В отличие от писателей-реалистов Л.-романтик не стремится к непосредственному раскрытию противоречий эпохи. Действительность выступает у него опосредованно — в субъективно-преображенном виде. «Он берет лишь те противоречия, в которых с особой силой, но и односторонностью, концентрируется протест личности против гнета и безобразия окружающей жизни. Противоречия общественной действительности принимают у него абстрактный характер; это абсолютная противоположность изолированных отвлеченных сущностей: добра и зла, невинности и порока, красоты и безобразия» [Михайлова Е. (2), с. 113—14]. Субъективно такая творческая установка осознается писателем как созидание худож. мира, независимого от реальности, принципиально отличного от нее («В уме своем я создал мир иной / И образов иных существованье» («Русская мелодия»), — черта, характерная для романтич. эстетики вообще. Действительно, его романтич. персонажи — герои, злодеи, преступники, мятежники, демонич. создания, ангельски чистые души — «не походили на существ земных». Нередко они написаны без оглядки на бытовую достоверность, на социальную, национально-историч. или даже психологич. характерность. Соответственно и действие его романтич. произв. развивается на фоне явлений действительности, обозначающих обществ. зло как общечеловеческое (тюрьма, инквизиция, маскарад, жестокий крепостной быт), и переносится в обстановку, далекую от повседневной жизни совр. общества, возможно меньше похожую на нее — в Россию эпохи Грозного или Пугачева, в Испанию, на Кавказ или даже, как в «Демоне», в беспредельные космич. просторы. Романтич. личность предстает в сознании раннего Л. как абсолютно самоценная и свободная, не обусловленная социально-историч. конкретностью и жизненными обстоятельствами, неподвластная человеческим законам и принятым нравств. нормам. Единств. законом признает она свою собств. волю. Из многообразных явлений действительности Л. отбирает и художественно преобразует лишь те, к-рые способны воплотить исключительность и мятежный дух героя, высоту или силу его стремлений. Такой подход обусловил разреженность социально-бытовой и культурно-историч. атмосферы в творчестве Л., особенно по сравнению с Пушкиным (даже романтич. поры). Дело тут не только в чувстве безусловного превосходства лермонт. героя над «толпой», но и в том, что любая действительность сама по себе, в представлении Л., не заключает ничего разумного, она враждебна закону, истине, справедливости [Михайлова (2), с. 106—07]. Отсюда — отсутствие объективного обоснования поступков героя, нарочитая абстрактность и неясность в обрисовке его судьбы, обилие тайн, умолчаний, внезапных поворотов в развитии сюжета. Как и для Байрона, для Л. характерно «единодержавие» романтич. героя, выражающего абсолютную истину и единственно возможную (с т.з. автора) жизненную позицию. С этим связана монологич. структура его романтич. произведений: лирики, поэм, драм, романа «Вадим» (см. Автор. Повествователь. Герой). Примечательно построение его ранних поэм. "В центре произведения чаще всего один герой, в патетическом монологе (или несобственно-прямой речи) излагающий историю своей жизни, ведущий рассказ с нарушением хронологической последовательности, с пропусками, с включением эффектных эпизодов" [Фохт (2), с. 77—78]. Эстетич. единодержавие героя влечет за собой у Л. (как и у Байрона) гиперболичность его изображения (грандиозность деяний, возвышенность помыслов, предельность эмоц. состояний, катастрофич. столкновение противоборствующих страстей, чрезмерность их внешнего проявления). Этим определяются и др. черты романтич. стиля Л.: мелодраматичность сюжетных ситуаций, "патетика контрастов", фабульно-композиционных и стилистических, подчеркнутая экспрессивность поэтич. речи и др. (см. Антитеза, Сюжет, Стилистика). Вторая половина творчества Л. (1835—41) — время кризиса романтич. миросозерцания. Поэт все острее ощущает неразрешимость его внутр. противоречий, ограниченность и уязвимость позиции мятежного индивидуализма, все настойчивее стремится соотнести свои идеалы с реальностью. В основе его новой позиции — «сознание власти действительности...и вместе с тем несогласие с ней, отрицание ее» [Эйхенбаум (10), с. 94], Романтизм позднего Л. утрачивает свой активно-протестующий характер, лишается прежнего волевого напора, экспансии и все больше становится «оборонительным», даже «страдательным». Исчезает желание мстить людям, толпе, всему миропорядку, не отвечающим идеальным представлениям поэта. Речь идет уже не о героич. «торжестве иль гибели» мятежника-индивидуалиста перед лицом действительности: гибельной для лермонт. героя оказывается не только борьба с миром, не только гордое противостояние ему, но и всякая форма соприкосновения, контакта с ним — будь то попытка Демона «с небом примириться» или же бегство Мцыри в родной аул. Особенно безнадежно и трагично звучит эта тема в лирике Л. («Смерть поэта», «Три пальмы», «Листок», «Морская царевна», «Утес», «Пророк»). С внутренней эволюцией поэта во многом связан отказ от принципов непосредств. самовыражения, от дневниковой откровенности (см. Дневник) и исповедальности раннего творчества, поиски новых худож. форм. Для зрелого Л. характерно углубление подтекста, тяготение к иронии, к скрытым формам лирич. выражения — символич. пейзажи (см. Символ), баллады, «ролевая» лирика. Декларацией этого свершившегося перехода на новые позиции м. б. названо стих. «Из альбома С. Н. Карамзиной» («Любил и я в былые годы»). В то же время в творчестве Л. обнаруживается тенденция к объективному воспроизведению действительности, конкретному изображению социальной среды, быта, обстоятельств жизни человека («Сашка», «Княгиня Лиговская», «Тамбовская казначейша», «Герой нашего времени», «Кавказец»). Оставаясь во многом романтическим по направлению и худож. методу, оно явно эволюционирует к реализму (см. Проза, Стиль). Происшедшие в нем изменения суммарно могут быть охарактеризованы следующим образом: «...Во-первых, устанавливается моральный контроль над героями-индивидуалистами; во-вторых, приобретают значение и получают права голоса герои, являющиеся носителями народного сознания; в-третьих, изображение героя и действительности становится объективней, в конечном счете — реалистичней» [Максимов (2), с. 58]. Первостепенное значение для Л. приобретают такие духовно-нравств. ценности, как жажда единения с людьми, любовь к родине и народу («Бородино», «Родина», «Песня про...купца Калашникова»; см. Общественно-историческая проблематика в творчестве Лермонтова). При этом люди из народа нередко наделяются чертами, близкими лирическому герою позднего Л.: суровой сдержанностью, мужеством, волей, ясным сознанием долга, способностью сильно и глубоко страдать («Сосед», «Соседка», «Завещание», «Валерик»). Соответственно трагедия героя-избранника утрачивает ореол исключительности, все более осмысляется как типичная судьба мыслящей личности в современной, исполненной контрастов России (ср. «Прощай, немытая Россия» и «Родина», «Дума» и «Памяти А. И. Одоевского»). Все это приводит поэта к необходимости зорко вглядываться в жизнь, в характеры людей, постигать законы действительности. Происшедшие изменения затронули творчество Л. в целом, все его роды и жанры — лирику, поэмы, драматургию, прозу — и с наибольшей полнотой выразились в «Герое нашего времени». Если романтич. метод Л. в 1837—41 совершенствовался, изживая свои ранние формы, и во многих жанрах достиг завершения (напр., в поэмах), то черты реалистич. стиля еще только формировались, и это формирование осталось незавершенным (примечательно в этом смысле, что Л. предварил ряд худож. принципов натуральной школы). Эти процессы, противоречиво сочетавшиеся и влиявшие друг на друга, происходили в то время, когда романтизм еще оставался живым явлением, а реализм в рус. лит-ре уже набирал силу, осваивал новые сферы действительности (в т.ч. и те, к-рые преим. занимали романтиков) и проявлял интерес к глубинным противоречиям человеческой природы. Естественно, что черты реализма в творчестве Л.-прозаика складывались прежде всего в связи с худож. постижением личности совр. человека, героя времени, наделенного, однако, целым рядом психол. свойств, характерных для романтизма. Вопрос о соотношении романтизма и реализма в зрелом творчестве Л. является предметом разногласий и не утихающих споров. По мнению К. Григорьяна, оно остается всецело романтическим, включая и «Героя...». Согласно другой т.з. (С. Дурылин, В. Мануйлов), творч. путь поэта м. б. охарактеризован формулой «от романтизма к реализму», а его зрелое творчество знаменует последовательное и полное утверждение реализма. Однако большинство лермонтоведов (Л. Гинзбург, Д. Максимов, Е. Михайлова, У. Фохт и др.) говорят о переходном характере произв. 1835—41, о сосуществовании и взаимодействии в них различных худож. тенденций, реалистич. и романтич. начал. По мнению А. Журавлевой, мы имеем здесь дело с «двусоставной» идейно-худож. системой, представляющей сочетание элементов «развитого романтизма и раннего реализма в некоторое органическое единство» [Журавлева (3), с. 18]. Спор о направлении эволюции творчества Л. и его отношении к романтизму и реализму приобрел особую остроту в связи с рассмотрением худож. метода «Героя нашего времени» (см. Лермонтоведение). В результате исследований и дискуссий 1960—70-х гг. была выявлена двойственность его структуры, связанной как с романтич., так и с реалистич. принципами изображения жизни. Попытки объяснить и терминологически определить эту двойственность обнаружили, однако, существ. разногласия в понимании худож. природы лермонт. романа. Согласно одной т.з. (Фохт, Мануйлов, Д. Благой, А. Титов и др.), «Герой...» — реалистич. в своей основе произв., хотя и не лишенное элементов романтизма, еще связанное с его традициями. По мнению Мануйлова, без романа Л. — первого рус. социально-психол. романа — нельзя понять становление рус. прозы вообще; но реалистич. роман Л. вобрал в себя опыт европ. романтизма: предмет его худож. исследования — романтич. герой, романтич. характеры и ситуации. Др. исследователи выдвигают идею синтеза романтизма и реализма, видят в романе «диалектический синтез волюнтаризма и детерминизма, романтическую и реалистическую концепцию характера» [Маркович (2), с. 55]. Б. Удодов считает этот синтез настолько органичным и «равноправным», отличающимся и от романтизма и от реализма как качественно новое и самостоятельное целое, что это дает, по его мнению, основание говорить по отношению к «Герою...» о «совершенно самобытном лермонтовском методе, который типологически может быть условно обозначен как романтико-реалистический» [Удодов (3), с. 461, 469]. При рассмотрении этого сложного вопроса следует, очевидно, исходить прежде всего из самого факта движения, эволюции творчества Л., из представления о «Герое...» как о произв., стоящем на рубеже романтизма и реализма. В лермонт. романе происходит переработка и преобразование романтич. худож. принципов в реалистические, но процесс этот не завершен, не закончен. Важнейшие структурные особенности, генетически связанные с романтизмом (близость героя и автора, «верховная власть» центр. персонажа в сюжете, фрагментарность и др.), изменяют в худож. системе романа свои функции и получают в той или иной степени реалистич. наполнение и истолкование. Так, характерное для романтизма обостренное внимание к внутр. миру человека качественно отличается в романе от принципов романтич. психологизма с его установкой на самовыражение — характер Печорина предстает как объект авторского худож. изучения и критич. анализа. Роман Л. примыкает к развивающейся в лоне романтизма традиции «аналитич. прозы», нашедшей наиболее яркое воплощение во франц. лит-ре («Адольф» Б. Констана, «Исповедь сына века» А. Мюссе и др.). Но от этих образцов «субъективного» романа «Герой...» отличается большей глубиной и объективностью в обрисовке социальной среды и взаимоотношения с ней центр. персонажа, а также широтой постановки социальных проблем, что свойственно жанру общественно-психол. романа. С др. стороны, детальный анализ человеческой души и судьбы героя в его сложных, трагич. отношениях с обществом, сближающий «Героя...» с реалистич. худож. методом, имеет у Л. свои пределы. Не будучи двойником (alter ego) автора, Печорин все-таки во многом близок ему. Как отметил еще Белинский, Л. не в силах был отдалиться от своего героя (IV, 267). Характер Печорина, его горькая участь, его духовная драма выступают в романе как знамение времени, они типичны, закономерны для лучших людей 1830-х гг. А в то же время они не могут быть всецело объяснены обществ. ситуацией и историч. обстоятельствами эпохи: в натуре Печорина немало загадочного, рационально не объяснимого, психологически сходного с героями романтич. произведений. Романтич. и реалистич. начала находятся в нем, т.о., в сложном взаимодействии, в состоянии подвижного, динамич. равновесия. В целом же проблема романтизма и реализма в «Герое...» и в творчестве Л. вообще требует дальнейшего изучения.

Лит.: Белинский, т. 4; Гинзбург (1); Эйхенбаум (7); Виноградов В. В.; Дурылин (5); Соколов (3); Михайлова Е. (2); Мануйлов (8); Мануйлов (11); Григорьян (1); Григорьян (3); Максимов (2); Архипов; Благой (2); Журавлева (3); Маркович (2); Тойбин (2); Уманская (1); Удодов (2); Усок (4); Фохт (2); Манн (2); Купреянова Е. Н., Макогоненко Г. П., Нац. своеобразие рус. лит-ры, Л., 1976; Библиография лит-ры о М. Ю. Л. (1917—1977) (сост. О. В. Миллер), Л., 1980, с. 512.