Пушкин Александр Сергеевич

П́́УШКИН Александр Сергеевич (1799—1837), рус. писатель, основатель новой рус. лит-ры. Проблема историко-лит. отношений П. и Л. — одна из наиболее существенных в лермонтоведении; она может рассматриваться в плане лит. преемственности, сходства и различия поэтич. индивидуальностей, наконец, в более широком историко-лит. смысле как соотношение двух эпох рус. лит-ры, во многом различных по господствующему мировоззрению, проблематике, стилистич. принципам (см. Русская литература 19 века). Воздействие П. сказывалось на формировании худож., филос., обществ.-политич. взглядов Л.; в процессе творч. эволюции Л. оно меняло свой характер и качество. Опираясь на худож. достижения П., Л. сделал новый шаг в развитии рус. лит-ры. Первые лит. опыты Л. связаны с овладением пушкинским поэтич. языком и стихом. Один из самых ранних автографов Л. — переписанная им в тетрадь поэма П. «Бахчисарайский фонтан». Откровенным ученичеством отмечена поэма «Черкесы» (1828), представляющая мозаику из стихов П. и др. поэтов. Прямым подражанием «Кавказскому пленнику» П. явилась одноим. поэма Л. (1828). Сохранился набросок начала либретто для оперы «Цыганы» (1828), куда включен диалог Старого цыгана и Земфиры из «Цыган» П. Очевидно воздействие «Братьев разбойников» П. на поэмы Л. «Корсар» (1828) и «Преступник» (1829); «Бахчисарайского фонтана» — на поэму «Две невольницы» (1830), хотя здесь Л. одновременно ориентируется и на Дж. Байрона. Романтич. поэмы П. отразились и на юношеской лирике Л., где можно найти отд. строки и образы из этих поэм (ср. «Элегия», 1830). Однако время прямых подражаний Пушкину быстро проходит. В юношеском творчестве 1830—32 Л. опирается на широкую рус. и зап.-европ. романтич. традицию (прежде всего поэзию Байрона). Последующее преодоление романтизма у Л. протекало как движение к «всеобъемлющей субъективности» (В. Г. Белинский), принципиально отличной и от романтич. субъективизма, и от объективной пушкинской манеры повествования. Особое значение для Л. приобретает тема «демонизма», намеченная в стих. П. «Демон» (1823) и «Ангел» (1827), но не занявшая в творчестве П. значит. места. Эту тему Л. развивает на протяжении почти всей жизни. Очень близка Л. гражд. лирика П. Так, с «Андреем Шенье» П. (1824) связано стих. Л. «Из Андрея Шенье» (1830—31) и нек-рые строки стих. «Смерть поэта» (1837); по-видимому, оно же упоминается и в стих. «К*» («О, полно извинять разврат», 1830—31) как песнь о «вольности». Можно думать, что отказ П. от прямой политич. поэзии после 1826 и его программа воздействия на пр-во рассматривалась Л. (и нек-рыми его современниками) как отход от прежних гражд. позиций (ср. также упоминание о «продолжительном сне» П. в стих. «Опять, народные витии», 1835 или 1836). В 1832—34 одновременно с П., но независимо от него Л. обратился к теме народного мятежа: «Вадим» Л. и «Дубровский» П. (неоконч., неопубл. при жизни П. и неизвестный Л.) обнаруживают черты фабульного сходства, объясняемые общностью реального источника (судебное дело Крюковых) и общими впечатлениями от рус. действительности 30-х гг. (участившиеся крест. выступления). Однако в сравнении с пушкинским Дубровским в обрисовке героя Л. резче проявились черты романтизма, а фабула романа подчинена отвлеченно-философской трактовке проблемы добра и зла. С творчеством П. в определенной мере перекликается и драма «Маскарад» (1835—36). Уже в лирике 30-х гг. Л. развивает намеченную П. тему жестокого «света» (ср. у Л. «Прелестнице», 1832, и «Когда твои младые лета...», 1829, у П.). В центре «Маскарада», как и в «Пиковой даме» (1834) П., образ игрока, но решенный в соответствии с различием худож. задач совершенно по-разному: Арбенин из «Маскарада» противостоит Германну из «Пиковой дамы» как истинно романтич. могучий герой охваченному жаждой наживы «демонически-эгоистическому характеру» (В. Г. Белинский).

А. С. Пушкин. Гравюра Н. И. Уткина с портрета О. А. Кипренского. 1827.

После переезда в Петербург (1832) Л. постепенно сближался с кругом литераторов — друзей и соратников П. Через С. А. Раевского он во 2-й пол. 1836 познакомился с А. А. Краевским, к-рый был в это время помощником П. по «Современнику». Знакомство с Краевским открывало Л. путь к лит.-журнальному миру и ближайшему окружению П. — В. А. Жуковскому, П. А. Вяземскому, В. Ф. Одоевскому, А. И. Тургеневу и др. В нек-рых мемуарных источниках (А. О. Смирнова, В. П. Бурнашев, В. С. Глинка, граф А. В. Васильев) сообщается, что незадолго до смерти Пушкина Л. познакомился с ним лично. Того же мнения придерживался и П. А. Висковатый. Эти свидетельства нельзя признать достаточно авторитетными; им противоречит, в частности, хорошо осведомленный А. П. Шан-Гирей, утверждавший, что «Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным». Имеются сведения, что Л. был на похоронах П. (свидетельство П. П. Семенова-Тян-Шанского). К 1836—37 относится новая полоса воздействия П. на Л. В поэме «Сашка» (1835—36?) Л. обращается к достижениям реалистич. метода П. Не без влияния «Евгения Онегина» он делает героем ее не исключит. лицо, как в предшествующих поэмах, а бытовую фигуру «доброго малого», характер к-рого Л. также объясняет средой и воспитанием. В «Сашке» Л. впервые приближается к той полноте владения предметным миром, к-рая отличает роман П. В ряде мест поэмы заметна перекличка с «Евгением Онегиным», с поэмами «Граф Нулин» и «Домик в Коломне», обнаруживаются и более глубинные связи — в обрисовке героя своего времени, в преодолении отвлеченного подхода к проблемам современности, в самой ткани стиха, ставшей более материальной, конкретной. П. сыграл большую роль в овладении Л. объективной манерой повествования. Подобно П., Л. на новой основе обращается к фольклорной стихии. При создании «Песни про...купца Калашникова» (1837) он учитывает сказки П. и фольклорные элементы «Капитанской дочки». Воплощение сюжетов и идей в формах, отвечающих нар. восприятию, знаменовало усиление народности творчества Л. Используя опыт «Подражаний Корану», Л. создает стихи, где звучат голоса, не совпадающие с авторским. Поэме «Демон» в редакции 1838 Л. придает объективный характер, превращает ее в «восточную повесть», пронизанную фольклорными мотивами, зримыми и точными описаниями кавк. быта и природы. Для нового, более глубокого понимания творчества П. большое значение могла иметь статья Н. В. Гоголя «Несколько слов о Пушкине» (в сб. «Арабески», 1835); Л. не только был солидарен с отношением Гоголя к П. как величайшему явлению нац. духа, но, очевидно, разделял гоголевскую трактовку двух типов пушкинских произв. в зависимости от их предмета (исключит. и обыденное в поэтич. творчестве). Косвенным свидетельством этого можно считать одновременное создание таких произв., как «Демон» и «Тамбовская казначейша». В последней Л. обращается к худож. исследованию «малых величин», обыденного провинц. быта. Здесь, как и в др. случаях, Л., следуя пушкинской традиции, является вместе с тем глубоко самобытным и оригинальным. Воздействие пушкинской повествоват. манеры ощущается в «Княгине Лиговской» (1836), где герой — Печорин — прямо соотнесен с пушкинским Онегиным. Традиция пушкинской прозы здесь преобразована и осложнена усвоением «гоголевской» манеры и типично лермонт. тенденциями (открытое вторжение публицистич. стиля, филос. аналитизм, углубление психологич. описаний). Сразу после гибели П. написано стих. «Смерть поэта» (1837), где наиболее ярко выразилось глубокое понимание Л. личности П. и роли его творчества для России. Для воссоздания образа поэта Л. воспользовался во многом фразеологией пушкинских произв. («Кавказский пленник», «Андрей Шенье», «Поэт»; заключит. часть стих. перекликается с «Моей родословной» П.). Стих., выразившее скорбь передовой России, принесло Л. широкую известность. Он был воспринят как преемник П. Диалектич. характер этой преемственности, черты сходства и различия Л. и Пушкина выступают особенно рельефно при сопоставлении «Героя нашего времени» и «Евгения Онегина», с к-рым роман Л. перекликается в обрисовке главного героя и нек-рых второстепенных (Грушницкий соотнесен с Ленским; в фигуре драгун. капитана есть черты Зарецкого), отчасти в фабуле («Княжна Мери»), в худож. методе и осн. проблематике. Вместе с тем очевидно их глубокое различие. Роман Л. представляет уже следующий этап развития рус. лит-ры. Печорин, подобно Онегину, герой своего, уже другого времени. Л. обратился к раскрытому П. противоречию между возможностями личности и ничтожной реализацией этих возможностей, предельно обострив обе стороны противоречия. Печорин крупнее Онегина и в своих потенциальных возможностях, и в своих пороках, в губит. воздействии на окружающую среду. Образ Печорина объективирован; вместе с тем, в отличие от Онегина, это — герой, во мн. отношениях близкий автору по своему психич. складу. «Герой...» (как и «Дума») — не только критика совр. героя и об-ва, но и самоанализ, с большей, нежели в «Онегине», силой отрицания и со свойств. реалистич. прозе более детальным аналитич. раскрытием внутр. мира личности. Использовав стилистич. достижения пушкинской прозы (так, в форме «путевых записок» Л. следовал прежде всего «Путешествию в Арзрум»), Л. в то же время внес в рус. прозу новое начало, объединив в гармонич. целое все созданные в пушкинскую эпоху средства худож. выражения, осуществив соединение достижений стиховой и прозаич. культуры русской речи. Связь с творчеством П. обнаруживают и мн. поэтич. произв. Л. последнего периода. Так, «Ветка Палестины» (1836) перекликается с пушкинским «Цветком», «Журналист, читатель и писатель» (1840) — с «Разговором книгопродавца с поэтом», «Три пальмы» (1839) с IX «Подражанием Корану» («И путник усталый на бога роптал»). Косвенно соотносятся с пушкинскими произведениями «Тамара» Л. (1841) (ср. «Египетские ночи», 1835), «Морская царевна» (1841) (ср. «Яныш-королевич» из «Песен западных славян», 1834), «Нет, не тебя так пылко я люблю» (ср. «Дорида», 1819). Особенностью лермонт. интерпретации пушкинских мотивов является ее диссонансный характер, нарастающий трагизм, иногда придающий содержанию отличный от пушкинского или даже противоположный смысл (таковы, в частности, стихи, говорящие о трагич. искажении естеств. любовного чувства). Полемикой с П., обусловленной как различием историч. эпох развития рус. об-ва, так и несходством творч. индивидуальностей самих поэтов, явился «Пророк» Л. (1841), в к-ром вместо «гласа бога» герой слышит презрительный и насмешливый голос толпы, утверждающей свое мнимое превосходство. С традицией П. связана и поэма «Беглец» (1839), где Л. по-иному решает проблематику поэмы П. «Тазит» (1829—30), о знакомстве с к-рой свидетельствуют реминисценции в «Валерике» (имя Галуб) и «Мцыри» (стихи: «Но в горло я успел воткнуть / И там два раза повернуть / Мое оружье»). Если П. противопоставил своего Тазита патриарх. морали горцев, то Л. полемически подчеркнул в кодексе их нравств. понятий непреклонную волю к борьбе «за честь и вольность». Значит. роль играл опыт П. и в процессе творч. эволюции Л., наметившейся в последние годы жизни поэта и зафиксированной им самим и стих. «Из альбома С. Н. Карамзиной» (1841?), о к-ром Белинский заметил, что в нем «оборот мысли, фраза — все пушкинское». Говоря о двух фазах своего развития, о преодолении романтизма, Л. подхватил признания П. в «Путешествии Онегина» о подобных же изменениях в его творчестве. Эти изменения П. связывал с вторжением в поэзию жизненной прозы, быта, обыденной рус. природы. В своем стих. Л. декларирует это новое, пушкинское понимание прекрасного. На «Путешествие Онегина» ориентирована и сжатая характеристика юношеского романтизма, данная Л. Изменившийся эстетич. идеал получил воплощение в «Родине» (1841) — стих., к-рое Белинский также прямо связывал с П. («вещь пушкинская, т.е. одна из лучших пушкинских»). Тема национального, народного, крестьянского, намеченная П., продолжена в стих. Л., заключающем в себе и обобщенную картину России, и поэтич. открытие нового типа патриотич. чувства. «Благоговение» Л. перед П. в последние годы жизни засвидетельствовано Белинским в письме В. П. Боткину от 16 апр. 1840 после свидания с Л. в Ордонансгаузе. Период лит. формирования Л. (1828—30-е гг.) отстоит от аналогичного периода творч. биографии П. на 15 лет, в течение к-рых резко изменилась обществ. и лит.-бытовая атмосфера. Спад социальной активности и рост пессимизма в обществ. настроениях после разгрома восстания 14 дек. 1825 сопровождались углублением филос. исканий в рус. обществе. Переоценка предшествующих философско-мировоззренч. и эстетич. систем повлекла за собой утрату живой связи с традицией 18 в. Если П. был воспитан на наследии Н. Буало и Вольтера во Франции, Н. М. Карамзина, Г. Р. Державина, Д. И. Фонвизина в России, то для Л. эта традиция почти не имела значения. Просветительство, бывшее мировоззренч. и эстетич. основой творчества П., особенно в ранний период, сменяется у Л., в соответствии с веяниями эпохи, романтич. мировоззрением и мироощущением. Отсюда преим. ориентация Л. не на франц., а на нем. и англ. романтич. образцы, на филос. учения Ф. Шеллинга и рус. шеллингианцев (см. "Московский вестник"), ослабление религ. скептицизма, отсутствие просветит. социологич. построений типа «Вольности» П. В эстетич. области это сказывается разрушением нормативности, в частности, в системе поэтич. жанров, исчезновением характерных для 18 в. и П. жанров «легкой» и «антологической» поэзии. Смене жанровых форм способствовали и изменения в сфере обществ. психологии и лит. быта: при П. лит. жизнь носила в значит. мере кружковый характер и развивалась под знаком литературно-театр. полемик; отсюда широкий расцвет дружеского (нередко сатирич.) послания, письма, эпиграммы. В 30-е гг. исчезают узкие лит. кружки; с постепенной профессионализацией лит-ры отмирают жанры, непосредственно связанные с лит. бытом; падает и культура эпиграммы. Эти процессы в резко индивидуальной форме обозначаются и у Л., предопределяя отбор и интерпретацию им пушкинских поэтич. мотивов и тем, а также лирич. жанров. У Л. нет обычных для раннего П. лит. посланий и сатир; пушкинский «арзамасский» дух острословия, каламбура, пародии, стихия «легкого и веселого» Л. чужды; характерный для П. поэтич. культ дружбы почти отсутствует у Л. даже в юношеской лирике. Его стихи 1828—31 гораздо более субъективны и эгоцентричны; он предпочитает необычные для П. жанровые формы лирич. монолога-исповеди, филос. медитации. Лирика Л. интимно-автобиографична, чего последовательно избегал П.; с др. стороны, лирич. «Я» Л. выступает в абстрактно-обобщенном виде, в то время как П. строит свою поэтич. автобиографию с опорой на реалии подлинного быта. Значительны различия и в самом характере лирич. эмоции: уже в стихах П. 20-х гг. («Коварность», «Если жизнь тебя обманет», «Зимняя дорога», «Ангел») она предстает в динамич. смене состояний; для Л. обычна статика лирич. чувства, запечатленного, как правило, в момент кульминации. Вместе с тем Л. усваивает если не психологич. принципы, то коллизии пушкинской элегии 20-х гг.; особое воздействие оказал на него «Демон» (1823) П., очень популярный в 20—30-е гг. Несомненно, была близка Л. и пушкинская баллада с остродраматич. любовным сюжетом; ср. «Черную шаль» П. (1820) и «Грузинскую песню» и «К NN ***» («Не играй моей тоской») Л. (1829); «Ворон к ворону летит» (1828) П. и «Два сокола» (1829) Л. В 1830 и позднее Л. осваивает принципы пушкинской элегии-инвективы, зато проходит мимо обновленной антологич. элегии П., к-рая была для П. одним из средств воссоздания объективного лирич. характера с нац. и историч. спецификой. Вообще это качество лирики П., определявшееся иногда как «протеизм» и особенно развившееся в 30-е гг. («русско-франц. стиль» 18 в. в послании «К вельможе» и др. посланиях 1830—36, «испанские», «итальянские», «английские», «античные» культурные рефлексы — стих. «Паж, или Пятнадцатый год», «Я здесь, Инезилья», «В начале жизни школу помню я», «Из Barry Cornwall», «Подражания древним» и др.), нехарактерно для Л. и в поздний период. Исключение — пушкинские опыты «восточной поэзии» (ср. «Три пальмы» Л.). Впрочем, как раз в период лит. созревания Л. интенсивность лирич. творчества П. идет на спад, а ряд лучших стих. позднего П. («Я памятник себе воздвиг нерукотворный», «Отцы пустынники и жены непорочны», «Странник», «Осень», «Когда за городом задумчив я брожу», «Из Пиндемонти», «Мирская власть») были опубл. лишь в 1841 и после смерти Л. При всем том в поздней лирике Л. число стихов, ориентированных на лирику П., возрастает. Как и ранее, он заимствует у П. отд. обороты, поэтич. образы и пр., — однако в этот период он чаще соотносит с П. саму проблематику и концепцию своих стихов, переосмысляя пушкинские темы. Это внешнее сближение с П., а также усвоение нек-рых особенностей его поэтич. стиля (скупость метафор, отказ от внешней напряженности лирич. сюжета и др.) дали повод нек-рым близким к П. критикам (П. А. Плетнев, С. П. Шевырев, П. А. Вяземский) неосновательно упрекать Л. в подражательности П. Наибольшее значение для Л. имели пушкинские поэмы. Как и для мн. читателей и литераторов 30-х гг., П. был для юного Л. прежде всего автором южных «байронических» поэм. Интерес к ним у Л. определился еще в допансионский период; в своих ранних подражаниях Л. стремился повысить лирич. напряжение, сгустить мелодраматизм ситуаций и отойти от пушкинской тенденции к эпически-повествовательному развертыванию сюжета. В поздних поэмах («Мцыри», последние ред. «Демона») Л. отказывается от сюжетной драматизации, но лирич. потенциал увеличивается в самом поэтич. языке. По сравнению с П., у Л. иная мера точности поэтич. слова; к нему не всегда применим пушкинский критерий «вкуса» как «чувства соразмерности и сообразности» (Пушкин, XI, 52). Л. приводит в движение большие стиховые массы, создающие общий эмоц. контекст, в к-ром осмысляются отд. слова и образы, «неточные» с т.з. пушкинских поэтич. принципов; ср. «дух отрицанья, дух сомненья» в «Ангеле» П. и логически неясное «дух изгнанья» в «Демоне» Л. [см. Эйхенбаум (1), с. 97—101]. Вместе с тем в поздний период в центр внимания Л. попадают и «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне», создавший в рус. лит-ре устойчивую традицию шутливо-иронич. стихотв. повести, с приближенной к автору фигурой повествователя, сочетанием лирического и комического, бытовым анекдотич. сюжетом и даже строфич. формой октавы. «Домик в Коломне» не имел успеха при жизни П., и Л. одним из первых использовал найденные здесь принципы повествования (в «Тамбовской казначейше», «Сашке», «Сказке для детей»); в дальнейшем рус. поэма объединяла в этом жанре опыт П. и Л. Как обычно, Л., однако, следует не только традиции П., но свободно пользуется разными источниками, переосмысляя их и создавая оригинальное целое. Что касается «Евгения Онегина», то к нему Л. обращается на протяжении всего творч. пути — от реминисценций в раннем творчестве к интерпретации образов (ср. в «Смерти поэта» проекцию гибели Пушкина на сцену смерти Ленского) и далее к освоению его глубинных лит. принципов и социально-филос. концепции совр. характера в «Герое нашего времени». В 1840 В. Г. Белинский свидетельствовал, что Л. благоговеет перед П. «и больше всего любит «Онегина»» (XI, 509). Опыт П.-драматурга отразился у Л. в наименьшей степени. Сложнее вопрос об освоении Л. прозы П. Принципы прозаич. повествования, заявленные П. в печати «Повестями Белкина» в 1831: лаконизм, подчеркнутая новеллистичность, скупость психологич. характеристик, данных не прямо, а косвенно, через внешнее поведение героев, наконец, намеренное обращение П. к традиц. репертуару сюжетов и ситуаций, — во многом противоположны устремлениям раннего Л., ориентирующего свой первый роман («Вадим», 1832—1834) на традицию «поэтической прозы» и «неистовой» словесности. В «Княгине Лиговской» (1836) уже ощущаются стилевые приемы пушкинской прозы — более всего в динамичных описаниях и диалогах; однако «пушкинский стиль» входит как одна из образующих в общую амальгаму и не является доминирующим. В «Герое...» Л. расширяет стилевой диапазон, вводя неск. повествователей с разными «точками зрения» и социально дифференцированными формами сказа; они мотивируют появление в романе многочисл. пушкинских приемов повествования: «протокольных» путевых записок «Путешествия в Арзрум» («Бэла»), описания поведения героев, наблюдаемых извне, с выделением семантически и психологически значимых деталей («Максим Максимыч», «Княжна Мери»), близких П. принципов новеллистич. рассказа («Фаталист») и т.д. Самый образ Печорина во многом соотнесен с Онегиным (см. ст. "Герой нашего времени"). Однако в целом Л. не продолжает линию пушкинской прозы, но синтезирует разные методы и формы как прозаич., так и поэтич. повествования, создавая на их основе социально-психол. роман нового типа. Освоение Л. отд. принципов пушкинской прозы наблюдается и после «Героя...», так, в «Штоссе» отразились нек-рые черты стилистики «Пиковой дамы». Творчество П. — непревзойденный эталон поэзии, подлинного худож. артистизма, совершенного языка и стиля. Л. учился у П., делая первые шаги в иск-ве, и продолжал у него учиться всю жизнь. П. затронул в своих произв. все существенные проблемы и противоречия эпохи, в центре его внимания были важнейшие вопросы нац. развития. Поэтому Л., обращаясь к той или иной теме, уже опирался на опыт П., развивал его традиции. П. сыграл большую роль в становлении раннего лермонт. романтизма, а затем в овладении реализмом, объективной манерой повествования. Усилившееся в сер. 30-х гг. воздействие творчества П. на Л. вместе с тем обозначило и подчеркнуло черты самобытности Л., не подражавшего П., а соизмерявшего себя с ним. Традиции П. преломлялись в творчестве поэта, взгляды к-рого складывались в условиях последекабрьской реакции в России и разочарования в результатах бурж. революции в Европе. Дух новой эпохи мог быть адекватно выражен лишь поэтом иного, чем П., психич. склада. «Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин, — писал А. И. Герцен. — Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах» (VII, 224—25). Страстная жажда идеала и невозможность его обретения пронизывают всю поэзию Л., сосредоточив внимание поэта преим. на диссонансах и трагич. противоречиях бытия. Все это послужило формированию самобытной поэтич. системы Л., к-рая в последующем развитии рус. лит-ры создала особую традицию, отличную от пушкинской, но соотносящуюся с ней; воздействие ее не иссякает доныне. (См. Русская литература 19 века.)

Лит.: Белинский, т. 7, с. 33—38; Гончаров И. А., Собр. соч., т. 8, М., 1955, с. 76—77; Семенов (2), с. 260—68; Эйхенбаум (12), с. 74—77, 98—99, 197—201, 269—74; Томашевский Б. В., Поэтич. наследие Пушкина, в кн.: Пушкин — родоначальник новой рус. лит-ры, М. — Л., 1941, с. 282—87, 290—91, 298—300, 315—16; Фохт У., Проза Пушкина в развитии рус. лит-ры, там же, с. 462—67; Виноградов В., Пушкин и рус. лит. язык XIX в., там же, с. 568, 582—83, 588, 590—92, 596—97; Виноградов В., с. 554—558, 564—65, 580—81, 598, 624; Благой (1); Благой (2); Нейман (7); Цейтлин А. Г., Из истории рус. общественно-психологич. романа, в кн.: Ист.-лит. сборник, М., 1947, с. 309—23; Боричевский; Найдич Э. Э., «К***» («О, полно извинять разврат»), ЛН, т. 58, с. 393—400; Найдич (4); Гуковский Г. А., Пушкин и проблемы реалистич. стиля, М., 1957, с. 109, 143, 167—72, 339, 352—54, 358, 361; Максимов (1), с. 13—15, 18, 34, 55—56, 115—20, 141, 263—64; Ефимова М. (2), с. 44—56; Герштейн (8), с. 285—89 и др.; Мануйлов (11), с. 22—31; Андроников (13), с. 5—76, 94—117; Федоров (2), с. 92—170; Черейский Л. А., Пушкин и его окружение, Л., 1975, с. 221—22; Козлов С. Л., К поэтике заглавий в рус. лирике 1-й пол. XIX в., в кн.: Вопросы жанра и стиля в рус. и заруб. лит-ре, М., 1979.