"Пленный рыцарь"

«ПЛЕННЫЙ РЫЦАРЬ», стих. зрелого Л. (1840?). Тематически связано с более ранними стих. тюремного цикла — «Желаньем», «Узником». Принято считать, что это стих., как и «Соседка», написано Л. во время ареста за дуэль с Э. Барантом. В стих. использована образность, фразеология и ритмико-интонац. структура т. н. «рыцарской баллады». Однако ее традиции получают здесь своеобразное преломление. В отличие от баллады, «Пленный рыцарь» лишен сюжетного развития, реалии же стих. становятся символами: «Быстрое время — мой конь неизменный, / Шлема забрало — решетка бойницы, / Каменный панцирь — высокие стены, / Щит мой — чугунные двери темницы». Осознание рыцарем, облаченным в подобные «доспехи», своего бессилия, абсолютной несвободы вносит в его монолог оттенок горькой самоиронии, к-рая преодолевается в последней строфе, где в соответствии с этич. кодексом рыцаря герой выражает стоическую готовность принять смерть, встретить ее лицом к лицу: «Смерть, как приедем, подержит мне стремя; / Слезу и сдерну с лица я забрало». Если в др. стихах тюремного цикла выход из заточения герой видел в свободе, то неразрешимость трагич. ситуации «пленного рыцаря» в том, что единств. выходом из темницы оказывается смерть, только к ней мчится «летучее время» и к ней устремлено сознание героя стихотворения. Вольная жизнь и в этом стих. выступает как безусловная ценность, но она уже недоступна «пленному рыцарю», ибо внутр. связь с нею прервана (2-я строфа). Именно поэтому герою «больно и стыдно» наблюдать из своей тюрьмы, как «в небе играют все вольные птицы» (1-я строфа). Их свобода, с одной стороны, противопоставлена абсолютной неподвижности закованного в каменные доспехи рыцаря, а с другой — движению «коня-времени» к смерти в конце стих., что создает скрытую кольцевую композицию (свобода-воля и свобода-смерть) и усиливает ощущение герметич. замкнутости самой мысли лирич. героя, движущейся в кругу трагич. парадоксов, безысходности его жизн. ситуации. «Пленный рыцарь» — заключительный и вершинный этап эволюции «тюремной темы» в лирике Л. Как в «Узнике» и др. стихах тюремного цикла, стих. представляет собой монолог героя, но в отличие от них включенного в историч. время: строй его чувств и мышление опирается на систему представлений зап.-европ. средневековья, хотя и слабо конкретизированную: ей принадлежат и упоминание о «молитве», и «песня во славу любезной» в устах рыцаря, вплоть до образа смерти в виде оруженосца, держащего стремя. Символико-аллегорич. природа стих., однако, прежде всего выражена самой худож. структурой: в строфах 2—4-й происходит постепенная метафоризация реалий: рыцарское вооружение (шлем, панцирь, щит) превращается в 3-м четверостишии в аллегорич. описание тюрьмы, к-рое в последней строфе перерастает в аллегорию смерти. Связь между последовательными ступенями метафоризации подчеркнута анафорич. подхватами, внутр. параллелизмом образов: центр. образы стих. (панцирь, щит, конь) повторяются в последующих четверостишиях, получая худож. развитие и толкование. Четырехстопный дактиль со сплошной женской рифмой, без переносов, с повторяющимися синтаксич. структурами придает стих. монотонную напевность, во многом определяющую его эмоциональный колорит. Стих. иллюстрировали М. А. Зичи, В. М. Конашевич. Положили на музыку: Ц. А. Кюи, С. Д. Волков-Давыдов, А. А. Дерфельдт и др. Автограф неизв. Копия — ИРЛИ (тетрадь XV). Впервые — «ОЗ», 1841, № 8, отд. III, с. 268. Э. Герштейн относит стих. к 1841 — по связи со стихами этого времени, объединенными темой смерти («Любовь мертвеца», «Сон» и др.).

Лит.: Здобнов, с. 260; Гинзбург (1), с. 71; Шувалов (4), с. 291; Усок (1), с. 164—65; Герштейн (8), с. 342—43; Пейсахович (1), с. 443; Коровин (4), с. 74—75.