"Памяти А. И. О<доевско>го"

«ПАМЯТИ А. И. О<ДОЕВСКО>ГО», стих. Л. (1839), по жанру близкое к элегии. Отразило впечатления поэта от встреч с А.И. Одоевским, размышления о его судьбе и смерти в изгнании. С глубокой симпатией Л. воссоздает облик и духовный мир поэта-декабриста. Главное в нем — «вера гордая в людей и жизнь иную». Эта строка в приемлемой для цензуры форме выразила мужеств. оптимизм Одоевского. Вместе с тем созданный Л. образ исполнен глубокого трагизма; лейтмотив стих. — горечь существования человека высокой души, гонимого враждебным ему «светом», не находящего понимания и отклика в окружающих людях и лишь в единстве с природой обретающего мир и покой, — характерен для лермонт. лирики. Отсюда — возможность использования поэтом ряда строк из ранее написанного: из юношеской элегии «Он был рожден для счастья, для надежд» (1832), из поэмы «Сашка» (строфы 3, 4, 136, 137). Менее бросаются в глаза, но по существу еще более знаменательны нек-рые словесно-образные переклички между стих. «Памяти А. И. Одоевского» и «Смерть поэта», позволяющие думать, что Л. относил судьбы обоих поэтов к одному и тому же типу взаимоотношений между личностью и обществом: «умер он...с досадой тайною обманутых надежд» — о Пушкине; «в могилу он унес летучий рой / Обманутых надежд и горьких сожалений» — об Одоевском; строкам «Зачем он руку дал клеветникам ничтожным», «И прежний сняв венок, они венец терновый...» соответствуют строки «Зачем тебе венцы его вниманья / И терния пустых его клевет?». В свою очередь, строка «Любил ты моря шум, молчанье синей степи» в известной мере предвосхищает отнесенные поэтом к самому себе строки из «Родины», где говорится о любви к «холодному молчанью» степей, к разливам рек, «подобным морям». Заключит. образ — И, вкруг твоей могилы неизвестной, Всё, чем при жизни радовался ты, Судьба соединила так чудесно: Немая степь синеет, и венцом Серебряным Кавказ ее объемлет; Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет, Как великан, склонившись над щитом..., — ассоциируясь с возвышенной натурой погибшего, внутренне близкого вечному миру природы, становится как бы грандиозным надгробием герою. Поэтич. стиль произв., с многообразным и свободным варьированием синтаксич. структур, обилием вопросов и восклицаний, обращенных автором то к герою, то к самому себе, при общей медитативной «замедленности» интонации, глубокая искренность тона нашли адекватное воплощение в сложной и стройной ритмич. организации стихотворения. Его строфа — 11-стишие, состоящее из десяти 5-стопных ямбич. стихов и последнего 6-стопного, рифмующихся по схеме ababcddccee при довольно большом числе междустрочных переносов. 3-я строфа, почти целиком взятая из поэмы «Сашка», сохранила особенности ее рифмовки (ababaccddee). Разительную черту ритмики стих. составляет крайне редкое в рус. стихосложении «удлинение» последнего стиха каждой строфы, тонко подчеркивающее скорбно-размышляющую медлительность повествования; обдуманность такого «удлинения» явственна при сличении 3 и 136 строф «Сашки» с 3 и 4 строфами стихотворения. В. Г. Белинский относил «Памяти А. И. Одоевского» к тем произв. Л., к-рые противостоят стихам «безотрадным и леденящим сердце» («Дума», «И скучно и грустно»): «...это сладостная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум, чувства сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе...Есть в этом стихотворении что-то кроткое, задушевное, отрадно успокаивающее душу» (IV, 528). Автограф — ГИМ, ф. 445, № 227а (тетр. Чертковской б-ки). Впервые — «ОЗ», 1839, № 12, отд. III, с. 209—10. Написано, по-видимому, осенью 1839, когда Л. узнал о смерти Одоевского.

Лит.: Бродский Н. Л., Декабристы в рус. худож. лит-ре, «Каторга и ссылка», 1925, кн. 21, № 8, с. 197—98; Семенов (5), с. 77—78; Нейман (3), с. 38—40; Пумпянский, с. 390—91, 396, 398; Эйхенбаум (12), с. 327—28; Наровчатов, с. 37—41; Пейсахович (1), с. 480, 484—85, 486; Удодов (2), с. 111—12, 149—54; Чистова, с. 194—95.