Ирония

Ирония

       

ИРОНИЯ (греческое eironeia — притворство) — явно-притворное изображение отрицательного явления в положительном виде, чтобы путем доведения до абсурда самой возможности положительной оценки осмеять и дискредитировать данное явление, обратить внимание на тот его недостаток, к-рый в ироническом изображении заменяется соответствующим достоинством.
       Подчеркнутость притворного тона — необходимое условие для осуществления И. Поэтому имя «Эвмениды» (буквально — «милостивые»), дававшееся древними греками неумолимым богиням-мстительницам Эринниям, при явном, прямом противоречии с действительностью (какой, разумеется, действительность эта представлялась говорящему) не может быть сочтено за ироническое, но лишь за евфемическое (см. Евфемизм): в интересы говорящего, трепещущего перед «милостивыми богинями», не входило конечно подчеркивать свой притворный тон и прибегать к насмешке. Аналогичен и смысл имени «Парки» (буквально — «щадящие»), присвоенного у римлян беспощадным богиням судьбы. Но те же имена могут приобрести ироническую функцию, если диаметральная противоположность утверждаемого и действительного будет дана в обнаженном, намеренно подчеркнутом виде, так, чтобы говорящий демонстрировал свое притворство. Это условие достигается либо при помощи всего контекста, подсказывающего именно ироническое, а не буквальное понимание того или иного отрывка, либо хотя бы лишь при помощи особой иронической интонации. В письменной речи на такую интонацию могут указывать кавычки.
       Изображая отрицательное явление в положительном виде, И. противопоставляет так. обр. то, что должно быть, — тому, что есть, осмеивает данное с точки зрения должного. В этой функции И. — ее сходство с юмором, тоже подобно И. вскрывающим недостатки различных явлений, сопоставляя два плана — данного и должного. Подобно И. и в юморе основанием, сигналом для сопоставления двух планов — данного и должного — служит откровенно, подчеркнуто демонстрируемое притворство говорящего, как бы предупреждающего, что его слов нельзя понимать всерьез. Однако если И. притворно изображает должное в качестве данного, то юмор, наоборот, притворно изображает данное в качестве должного. Юмор гоголевских повестей и поэмы «Мертвые души» осуществляется именно через притворно-серьезный тон рассказчика, якобы наивно приемлющего все нелепости и недостатки изображаемой жизни, якобы рассматривающего изображаемую жизнь глазами своих героев. И в И. и в юморе даются два отношения автора к изображаемому: одно притворное, другое — подлинное, и в И. и в юморе интонация противополагается буквальному смыслу высказывания, но в И. интонация несет в себе подлинное дискредитирующее отношение, в юморе — притворное уважительное отношение.
       Различимые теоретически, И. и юмор часто переходят друг в друга и до неразличимости переплетаются в художественной практике, чему способствует не только наличие общих элементов, общность функций, но и общая интеллектуалистическая природа этих двух методов художественного дискредитирования: игра со смысловыми контрастами, противопоставление логически противоположных понятий требуют четкости мысли в процессе своего создания и к ней же апеллируют в процессе читательского восприятия.
       Ведя к дискредитированию явления, т. е. выражая акт оценки, юмор лишь подсказывает эту оценку при помощи группировки фактов, заставляет факты говорить за себя, — И. же высказывает оценку, передает в интонации отношение говорящего.
       Принято отличать еще особый вид И. — сарказм, к-рый обычно характеризуется как злая И. Однако определение «злая И.» требует уточнения. И. может быть названа злой и в зависимости от своей меткости и в зависимости от проявляемого в интонации отношения говорящего. Точнее поэтому будет определить сарказм как И., выражающую страстно-отрицательное, негодующее отношение к чему-либо. Саркастически звучат полные социального негодования и морального возмущения монологи Чацкого.
       Т. к. И. рассматривает явления с точки зрения должного, а представление о должном не есть величина постоянная, но вырастает из социальных условий, выражает собой классовое сознание, то ряд слов и выражений может терять или приобретать иронический смысл при перемещении в иную социальную среду, в иной идеологический контекст. Такова судьба эпитетов «либеральный» и «демократический», выражающих претензии буржуазных политических партий на свободолюбие (в слове «либеральный») и на защиту народных интересов (в слове «демократический», что означает буквально «народоправствующий»). Эпитеты эти в устах революционного пролетариата приобретают иронический смысл, основанный на совершенно ином представлении и о свободе и о народных интересах. На игре двумя смыслами слова «демократический», точнее — двумя точками зрения на подлинный смысл этого слова, — основана И. в словах А. Франса: «Народ не настолько богат, чтобы позволить себе роскошь иметь демократический образ правления», где всем контекстом подчеркивается контраст между буквальным смыслом эпитета, окружающим демократическое правительство ореолом народной власти, и тем реальным смыслом, какой это слово приобрело в социальной практике буржуазных республик, контраст между маской и подлинным лицом политических партий.
       И. не только подчеркивает недостатки, т. е. служит целям дискредитирования, но также обладает возможностью высмеивать, разоблачать неосновательные претензии, придавая самим этим претензиям иронический смысл, как бы заставляя высмеиваемое явление иронизировать само над собой.
       Естественно поэтому, что с древних времен и до наших дней И. выполняет по преимуществу полемическую функцию, служит одним из излюбленных средств в борьбе на идеологическом фронте. Одним из ранних проявлений И. как метода идеологической борьбы служит так наз. «ирония Сократа» — особый прием, к-рым пользовался Сократ в диалектических целях; прием состоял в том, что философ, желая доказать какое-либо свое положение, умышленно становился на точку зрения своего противника и путем ряда якобы наивных вопросов доводил принятую точку зрения до абсурда. Однако, анализируя отдельные примеры «сократической И.», приводимые в диалогах Платона, следует строго различать, когда в примерах сократической И. принятие чужого, неприемлемого для Сократа положения выполняет роль художественного убеждения и когда оно служит лишь целям логического доказательства. В последнем случае мы не в праве усматривать И., как не в праве ее усматривать в евклидовых теоремах, построенных на доказательстве от противного, ибо логически сделанное допущение не есть еще психологически разыгранная уверенность.
       Однако проявляемая в «сократической И.» связь с логическим доказательством не случайна. Логическая аргументация если и не исчерпывает собой всех необходимых предпосылок И., то во всяком случае может играть существенную роль при достижении иронического эффекта, подготовляя читателя или слушателя к осознанию нелепости того или иного положения.
       И. как полемический прием была уже хорошо известна греческим риторам и римским ораторам. И. — испытанное орудие современных публицистов. В зависимости от серьезности задач, какие ставит себе полемика, И. может приобретать большую или меньшую идеологическую углубленность, то замещая собой всякую иную логическую аргументацию, служа непосредственным выражением враждебности, то лишь венчая логическую аргументацию в качестве стилистического заострения. В последнем применении мы находим И. напр. в «Анти-Дюринге» Энгельса и в ленинском «Материализме и эмпириокритицизме»: оба автора высмеивают своих противников с напряженнейшей полемической страстью, и вместе с тем их книги служат не только документами идеологической полемики, но и основополагающими трудами по теории диалектического материализма. Логическая аргументация придает здесь И. и более углубленный идеологический смысл, и более заостренное стилистическое оформление: в качестве материала для И. служат подлинные слова осмеиваемых противников и широковещательная терминология, настолько уже дискредитированная рядом логических возражений, что она может звучать для читателя только лишь иронически. Едкой иронией насыщено «Святое семейство» Маркса и Энгельса, полон уничтожающего сарказма «Коммунистический манифест».
       В своем стилистическом осуществлении И. пользуется целым рядом форм, охватывающих самый разнообразный по объему и характеру материал, — то локализирующихся в отдельном слове, то проникающих все произведение в целом.
       Из форм, к-рыми пользуется И., самой распространенной и самой элементарной представляется антифраза — употребление слова в значении, прямо противоположном его обычному смыслу («Хорош, нечего сказать»). В крыловском «а философ — без огурцов» насмешка сосредоточивается на звании философа, любителя мудрости, мудреца, спасовавшего перед здравым смыслом крестьянина, но здесь нет антифразы, ибо звание философа не оспаривается за объектом И., высмеиваются лишь претензии такого рода философии на мудрость, на знание жизни, следовательно слово «философ» употреблено здесь одновременно и в прямом своем смысле, правильно обозначая человека, занимающегося философией, и в смысле ироническом — так. обр. дается как бы частичная антифраза, относящаяся лишь к некоторым признакам выражаемого этим словом понятия. Контраст между данным и должным может быть еще больше подчеркнут при помощи гиперболы, доводящей иронически утверждаемое явление до в высшей степени преувеличенных, с целью большей выразительности, размеров: так, вместо того чтобы маленький предмет иронически назвать большим, его называют огромным, гигантским, колоссальным. Все указанные только что формы И. обладают тем общим признаком, что они основываются на особом словоупотреблении, касаются словесной семантики, построены на игре смыслов отдельных слов и выражений, т. е. дают ироническое называние предмета. Однако называние предмета — лишь элементарнейший способ изображения, так сказать, минимальное изображение. Поэтому И. может проявиться не только в словесном обозначении предмета, но и в характере его показа, даже при отсутствии иронического словоупотребления в обрисовке характера, в ситуации. Так, слова Хлестакова о посланных за ним из департамента тридцати пяти тысячах курьеров произносятся им конечно не иронически, но вся ситуация, созданная этими словами, развертывается Гоголем как ироническая. Простейший вид такой объективированной И. заключается в инсценировке иронического суждения: она вкладывается в уста действующего лица и произносится им в своем первоначальном, прямом неироническом смысле, а ироническое отношение автора вытекает из всего контекста. Так построена И. в приписываемой Пушкину эпиграмме:
       

«Сказал деспот: Мои сыны,
       Законы будут вам даны,
       Я возвращу вам дни златые
       Благословенной тишины .
       И обновленная Россия
       Надела с выпушкой штаны».
       

Для того, чтобы объективироваться в ситуации, в обрисовке характера и т. п., И. требует прежде всего объективации авторского отношения к изображаемому. Это авторское отношение, иронический тон может быть иногда с необходимостью выведен из сообщенных автором особенностей изображаемого, не допускающих иного толкования, кроме иронического. Сообщенные Гоголем сведения не допускают никакой другой трактовки, кроме иронической, по отношению к рассказам Хлестакова об его петербургских успехах. Таким же способом подсказать ироническое отношение к явлению служат карикатура, гротеск и т. п. К гротеску как к излюбленной форме своей злой, беспощадной, издевающейся иронии прибегает знаменитый английский сатирик XVIII века — Свифт. Особую законченность и выразительность гротескная И. Свифта приобрела в его «Путешествиях Гулливера», аллегорическом памфлете, в котором высмеиваются все устои тогдашнего общества.
       И. может возникать и из столкновения ситуации с языком, в к-ром автор эту ситуацию развертывает, напр. при стилизации авторской речи под высокий торжественный слог. В этой роли выступают словарные и синтаксические архаизмы у Щедрина, в этой роли они вошли и в нашу публицистическую традицию. Таким же орудием иронической стилизации может послужить и самый ритм стихотворения, напр. в пушкинском двустишии по поводу русского перевода «Илиады»:
       

«Крив был Гнедич-поэт, прелагатель слепого Гомера, —
       Боком одним с образцом схож и его перевод»,
       

где иронически проводимая параллель между Гнедичем и Гомером подчеркивается применением античного ритма — элегического дистиха. В указанных приемах иронической стилизации можно обнаружить уже зачатки пародии. Не только эпизодическое пародирование стиля, но и пародия как лит-ый жанр может целиком выполнять ироническую функцию. Так, ироничен весь замысел «Дон-Кихота». Характерно, что эпохи расцвета И. совпадают с эпохами расцвета пародии — дискредитирование изжившей себя классовой идеологии совпадает с деканонизацией изживших себя форм классового искусства.
       Определяемая в социально-художественной своей целеустремленности тенденцией дискредитировать — разоблачить и изобличить изображаемое явление и осуществляя ее через приведение к абсурду, подчеркивание нелепости, игру противоречиями и несуразностями, И., естественно, находит особенно широкое применение в двух жанрах:
       1. сатире, — жанре, использующем прием иронического дискредитирования как один из самых острых приемов идеологической борьбы, и
       2. комедии, использующей для создания комического положения, для возбуждения смеха заключенную в И. игру противоречиями и несуразностями.
       Комбинирует изобличительные и комические возможности И. в особенности так наз. комедия высокого стиля, иначе сатирическая комедия, а также комедия бытовая.
       Пример полновесного использования комедийных возможностей И. находим в творчестве Аристофана, крупнейшего мастера сатирической, по преимуществу политической, комедии в древнегреческой лит-ре. Так, в комедии-памфлете «Всадник» под видом старика Демоса изображается афинский народ, иронически высмеиваемый с точки зрения консервативной идеологии Аристофана, сочувствовавшего земельной аристократии. В комедии «Облака» иронически изображается увлечение релятивистической философией софистов, в к-рых Аристофан не мог не видеть своих идеологических противников. В XVII в., в произведениях Мольера, И. как прием комедийного творчества, развиваясь по линии сатирической борьбы, приобретает вместе с тем в небывалой до Мольера степени конкретно-бытовой характер. Наиболее острое применение И. дает мольеровский «Тартюф», где ироничны не только отдельные фразы или ситуации, по и самый замысел, связанный с разоблачением лицемера-ханжи, где средством иронического изображения служат и лицемерие мнимого святоши и безнадежная наивность уверовавших в него недалеких буржуа. В наши дни у Б. Шоу мы встречаемся с примером применения И. во всем разнообразии ее комедийных возможностей: и по линии сатирической комедии, и по линии комедии бытовой, и по линии комедии положений.
       Комического эффекта И., разумеется, может достигать не только в комедии, но и в повествовательных и в лирических жанрах.
       И вместе с тем, давая так часто повод к комическому использованию, ироническое изображение, в котором предмет 1. представляется в нелепом виде и 2. дискредитируется, может быть использовано и для достижения прямо противоположного эффекта, точнее — и этим снимается возникшее на первый взгляд противоречие — 1. комический эффект иронии может способствовать повышению серьезности тона, 2. осуществляемое в иронии дискредитирорание может, в конечном счете, создать повышение симпатии к предмету иронизирования. Действительно, в так наз. трагической иронии мы встречаемся с образцом того, как нелепость, несуразность, противоречивость ситуации содействует повышению трагического эффекта: Эдип трагедии Софокла, совершивший двойной грех отцеубийства и кровосмешения и, не зная о своем преступлении, отдающий приказ покарать преступника (т. е. самого себя), мог бы быть смешон в ином контексте, но в том трагическом плане, какой внушается всем произведением, эта нелепая, ироническая ситуация еще повышает жалость и сострадание к трагическому герою. На аналогичном же отраженном, вторичном эффекте И. покоится и лирическая ирония Гейне, особенно своеобразно сказавшаяся в его знаменитых концовках, где неожиданная насмешка поэта над самим собою или над своим чувством создает своеобразное впечатление нервности тона, стыдливости сердца, не смеющего себя обнаружить и прикрывающегося наигранным цинизмом, наигранной трезвостью. Традицию Гейне в этом отношении продолжает в русской литературе А. Блок (особенно в лирических драмах «Балаганчик» и «Незнакомка»).
       Если отдельные проявления иронического творчества встречаются в большей или меньшей степени у всех почти писателей, во все эпохи, то И. как начало, определяющее не только стиль отдельной фразы, отрывка, но и структуру всего произведения, стиль писателя в целом, — И. как начало стилеопределяющее расцветает в эпохи социально-экономических кризисов, является показателем сопровождающего подобные кризисы крушения классовой идеологии.
       Недаром II в. христ. эры представлен в римской лит-ре творчеством Апулея, в греческой — произведениями Лукиана. Эпоха упадка Римской империи, один из глубочайших социально-экономических кризисов, какие когда-либо знало человечество, сопровождалась для тогдашней интеллигенции кризисом, даже крахом миросозерцания, явно выраженной упадочной психоидеологией. Изживший себя античный социально-экономический строй и обусловленное им общественное сознание давали материал для И., объективный повод к ироническому воспроизведению и соответствующие психологические, субъективные предпосылки (поскольку такая эпоха рождала разочарование и недоверие к жизненным ценностям). Так, в «Золотом осле» ирония Апулея направлена на увлечение его современников магией, на шарлатанство жрецов, на болезненную мечтательность и суеверие, на моральное разложение, но в построении этой иронически данной картины современности и сам автор проявил себя как продукт упадочной эпохи, его ирония проявляется в гротескной форме, дает то сочетание действительности и фантастики, к к-рому так любят прибегать художники отмирающих, разлагающихся классов. Та же непрочность, двойственность художественного мировосприятия, те же разочарованность и недоверчивое отношение к жизни сказываются в творчестве греческого софиста Лукиана. Лукиан охотно пользуется гротеском. Характерно, что в повести Лукиана «Лукий или осел» разработана та же тема, что и в «Золотом осле» Апулея.
       И. может рождаться изнутри разлагающейся психоидеологии, И. может быть направлена на психоидеологию изжившего себя класса также извне — со стороны призванного сменить его нарождающегося, крепнущего класса. Не случайно в один из наиболее острых моментов идеологической борьбы между растущим буржуазным гуманизмом и отжившей, но еще цепко хватающейся за жизнь феодальной схоластикой И. определяет собой структуру двух замечательных памфлетов — «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского и «Писем темных людей», — обнаруживая всю силу своей полемической природы. Если иронию Лукиана и Апулея можно назвать иронией саморазложения, то И. гуманистов можно назвать воинствующей. Так же далека от настроений упадочничества ирония Бокаччо, развенчивающего в своем «Декамероне» христианский аскетизм. Иронизируя над аскетизмом и его проповедниками, Бокаччо развенчивал обветшавший идеал феодального общества с точки зрения своего молодого класса, выражал классовые интересы городской республиканской буржуазии.
       Законченный образец воинствующей, боевой И. находим в творчестве Вольтера, остающегося публицистом даже в своих художественных произведениях. Ироническая насмешка Вольтера выражает собой точку зрения нового «просветительного» миросозерцания, психоидеологию высших слоев растущего буржуазного общества, выдвигая взамен ненавистного Вольтеру самодержавного деспотизма идею просвещенной монархии, опирающейся на буржуазную интеллигенцию, а взамен не раз подвергавшегося его саркастическим насмешкам церковного учения — идею деизма. Как И. воинствующая, так и И. саморазложения — проявление классовой психоидеологии.
       Так наз. «романтическая ирония» в понимании самих романтиков (Фр. Шлегель) служит для гения, для свободного духа средством возвыситься над всеми условностями жизни, воспринять относительность всех ценностей, постоянно возвышаться над самим собой и над собственной своей деятельностью, не связывать себя никаким законом, никакой нормой, свободно парить над жизнью, воспринимая ее как объект для своей творческой игры. Так. обр. И. романтиков — одно из проявлений основной романтической концепции мира, к-рая утверждает за реальным бытием лишь неустойчивое равновесие, т. к. центр тяжести перемещается за пределы реального. Однако подобно всей романтической концепции мира в целом и И. романтиков в качестве одного из ее проявлений неизбежно находит свое социологическое объяснение, несмотря на тенденцию, вернее — именно благодаря тенденции, уйти не только от социальной борьбы, но и вообще от реального мира: сама тенденция эта была лишь результатом классовых сдвигов и идеологических крушений, последовавших за Великой французской революцией.
       Однако говорить о связи И. с эпохами идеологического разложения того или иного экономически деградирующего класса, с изживанием или сменой классовой идеологии можно лишь в том случае, когда И. не встречается в виде обособленного приема, не играет подсобной эпизодической роли, а характерна для стиля писателя, художественной структуры произведения.
       Наибольшего развития в качестве стилеобразующего начала, в качестве основного метода художественного воссоздания мира, И. в наши дни достигла в творчестве Анатоля Франса. При не раз отмечаемом сходстве между методами иронического изображения Франса и Вольтера, при несомненных подражаниях Вольтеру и даже прямых, иногда дословных, заимствованиях природа франсовской иронии в социально-идеологических корнях своих совершенно иная, чем природа иронии вольтеровской. В И. Вольтера чувствуется пафос просветителя, в И. Франса этого пафоса нет. И. Франса выражает безысходно-скептическое восприятие действительности, отрицание дискредитировавшей себя буржуазной культуры, но она не может противопоставить иронически развенчиваемой действительности никаких других представлений, других идеологических ценностей, для писателя бесспорных. Так. обр. И. Франса по социально-идеологической природе своей не может быть воинствующей. Боевой характер она принимает только тогда, когда касается проявлений церковного, философского или политического догматизма, т. е. всего того, что враждебно ее скептической природе. Естественно, что И. Франса обнаруживает постоянное тяготение к парадоксу (см.), безответственно сталкивающему две точки зрения, ведущему к дискредитированию их обеих. Недаром и советский читатель воспринимает в А. Франсе лишь подрывную силу его злой и меткой критики, направленной на старое, но не спрашивает у него путей к новому.
       И. как коренной стилеобразующий признак, как основа всего художественного мировосприятия и мировоссоздания может быть и чужда молодым, жизнеспособным социальным группам. Так, в советской лит-ре наиболее яркие образы иронического творчества были даны И. Эренбургом, выразителем явно упадочнической психоидеологии.

Библиография:
Бэн, Стилистика и теория устной и письменной речи, перев. Грузинского, изд. К. Т. Солдатенкова, М., 1886; Потебня А., Из записок по теории словесности, Харьков, 1905 (отдел «Тропы и фигуры»); Бергсон Анри, Собр. сочин., т. V, изд. Семенова, П., 1914 (этюд «Смех»); Слонимский Л., Техника комического у Гоголя, Л., 1923; Bohtz A. W., Das Komische, 1844; Piechowski I., De ironia Iliadig, 1856; Schasler, Das Reich der Ironie, 1879; Lipps, Komik und Humor, Hamburg und Lpz., 1898; Kierkegaard S. A., Om begrebet ironi, Vaerker, В. В., 1906; Paulhan, La morale de l’ironie, 1909; Bruggemann F., Die Ironie als entwicklungsgeschichtlicher Moment, 1909; Volkelt, System der asthetik, 1910; Pulver Max, Romantische Ironie und romantische Komodie, 1912; Sander Erich K. H., Ironie als kunstlerisches Element, «Die Literatur», 1925, abr.; Walzel O., Deutsche Romantik; Thomson A. K., Irony, an historical introduction, London, 1926. См. также общие сочинения по эстетике, напр. Фишера («asthetik», 1896) и др. В курсах поэтики ирония обычно рассматривается лишь как стилистическая фигура.

Литературная энциклопедия. — В 11 т.; М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература. Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. 1929—1939.

иро́ния

(от греч. eironeia – притворство), иносказание, задача которого – высмеять определённое явление или человека за счёт употребления слов в противоположном значении. Как правило, ирония – это осуждение под видом похвалы. В отличие от юмора и сатиры, иронию можно понять только в контексте всего произведения или всей ситуации, она «скрывается» под маской серьёзности. Напр., на иронии построено стихотворение Н. А. Некрасова «Нравственный человек» (похвала самому себе: «Живя согласно с строгою моралью, / Я никому не сделал в жизни зла» – оборачивается безнравственными и жестокими поступками). Ирония может определять стиль произведения в целом (напр., «Похвала глупости» Эразма Роттердамского). Употребление иронии относят либо к тропам, либо к риторическим фигурам.

Литература и язык. Современная иллюстрированная энциклопедия. — М.: Росмэн. Под редакцией проф. Горкина А.П. 2006.

Ирония

ИРОНИЯ — вид насмешки, отличительными чертами которого следует признать: спокойствие и сдержанность, нередко даже оттенок холодного презрения, а, главное, личина вполне серьезного утверждения, под которой таится отрицание достоинства того предмета или лица, к которому относится И. и которая сообщает ей особую, подчас уничтожающую силу: необходимо догадаться о подлинном, ловко прикрытом смысле, чтобы не остаться в смешном положении. Так, напр., на глупые слова иронически замечают: «Как это умно!», а о дурном деле отзываются: «Очень хороший поступок!» Именно так и понята И. у Бергсона, когда он в своей работе «Смех», говоря о юморе, бросает следующее противопоставление ему И.: «Иногда высказывают то, что должно быть, притворяясь, что верят, будто оно действительно существует: в этом состоит ирония. Иногда напротив, кропотливо и робко описывают то, что есть, делая вид, будто верят, что именно так должно быть: к этому приему часто прибегает юмор». К этому следует прибавить то, что И. часто вовсе не смешит и иронист не скрывает того, что его слова — только личина, за которою кроется его подлинное отношение к делу; тогда как юмор всегда смешит, и юморист так глубоко скрывает свое подлинное отношение к делу, что недостаточно чуткие люди считают его просто за весельчака. Ирония — не смех, а усмешка, и иронист внешне может быть серьезен; юмор — смех, хотя и сквозь слезы, и юморист высказывается весело. Простодушно высказанная И. переходит в шутку, злая ирония есть сарказм.

Как вид насмешки, И. принадлежит к области комического и находит себе применение во всех его родах: комедии, фарсе, сатире, юмористике, остротах и пр. Интересны случаи сочетания И. с переживаниями иного, некомического характера. Так, Шлегель указал и выяснил особый род И., встречающийся в романтических произведениях. Это — романтическая или трансцедентальная ирония, состоящая в том, что сквозь образы произведения просвечивает сознание того, что все это не совсем то, за что принимается, но как бы только пляшущие тени, которые дают предчувствовать смутное прозрение чего-то иного. В нашей литературе едва-ли не единственные и прекрасные образцы такой романтической иронии даны Блоком, главным образом в его пиесах для театра: «Балаганчик» и «Незнакомка». Исключительно своеобразное слияние И. с лиризмом дает поэзия Гейне. Моменты глубокой и мрачной иронии входят в поэзию Лермонтова, давшего единственную в своем роде ироническую молитву, в которой под видом благодарности богу, посылает ему свое возмущение («За все, за все тебя благодарю я...»). В общем, чистая лирика чуждается И., которая для лирической стихии является чем-то слишком сознательным и отрезвляющим. И. разрывает туманы лирических снов и опьянений, и потому, за исключением творчества нескольких ярко-индивидуальных поэтов, давших волшебное слияние этих двух противодействующих начал, И. редко встречается в лирической поэзии. В беллетристике же И. находит себе гораздо большее применение. Так, проникнутая духом скептицизма, французская литература легко допускает И. и дает многочисленные образцы ее.

Поразительно сочетание И. с эпизмом в «Войне и мире» Л. Толстого. Ряд лиц в этом произведении охарактеризован одним приемом. Именно, дается обстоятельнейшая картина действий и слов лица. Однако, за всем этим кроется совершенно иная характеристика; например, важный и всеми уважаемый вельможа есть на делеловкий и своекорыстный делец, не гнушающийся низким поступком. Все изображение кн. Василия проведено с эпической полнотой и жизненностью, но отдельные замечания вскрывают такие тайные пружины его действий и слов, например, по отношению к Пьеру в делезавещания умирающего старика Безухого, что все изображение становится ироническим. То, что должно бы быть и что так эпически изложено, как действительное, оказывается вовсе не тем, что есть на самом деле. Тот же князь Василий, трогательно и прослезившись благословляющий на брак свою дочь Элен и Пьера, в действительности озабочен единственно лишь видами на богатство Пьера, — о чем подробно говорится в предшествующей сцене и таким образом вся сцена нежного родительского благословения получает иронический характер. Смелой И. звучат и слова автора о том, что мать Элен завидовала счастью дочери, внешне выражая, конечно, одну только радость за нее. И даже бедная Соня, написавшая любимому ею Николаю Ростову отказ от брака с ним и освобождающая его от данного ей слова и потому умиленная своим самопожертвованием ради покоя матери Николая и его собственной судьбы, в действительности, по замечанию автора, сделала это только потому, что, была уверена в выздоровлении кн. Андрея и его женитьбе на Наташе, сестре Николая, и полагала, что брак Марии, сестры Андрея, ее соперницы, окажется в таком случае невозможным. Но кн. Андрей умер, и ложная святость поступка Сони оказалась не разоблаченной даже для нее самой. Также и в описании супругов Бергов в их семейной жизни и в период их сватовства с глубокой И. изображается их счастливая, удачная жизнь. У них все, как следует, — как принято в самом высшем обществе, но все это благополучие показано автором лишь для того, чтобы иронически обнаружить тупую ограниченность Берга, — а от умных и справедливых самих по себе суждений его невесты и потом жены — Веры всем становилось неприятно и неловко, и мать ее думает: откуда она у нас такая? Но ярче всего, конечно, проявлена И. в изображении Наполеона. Все его величие оказывается лишь ловко разыгранной ролью. Вообще, постоянный прием И. у Л. Толстого состоит в следующем: он поступил так-то и, казалось бы, с такими намерениями, а на самом деле его намерения были обратные и вовсе не хорошие; он сказал то-то, а подумал в то же время совсем другое, так что он гораздо хуже. Глубина И. сближает Толстого с Лермонтовым, у которого также постоянна И. и также отмечена серьезностью и едкостью, редко когда бывая легкой и смешной. От эпической наивности и цельности не остается и следа, все у Толстого полно рефлексии и тончайшей И., основанной на проникновенной психологической интуиции.

Иосиф Эйгес. Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. / Под редакцией Н. Бродского, А. Лаврецкого, Э. Лунина, В. Львова-Рогачевского, М. Розанова, В. Чешихина-Ветринского. — М.; Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925