Лежава, Андрей Матвеевич

Лежава А. М.

(1870—1937; автобиография). — Я родился в 1870 г. в гор. Сигнахе Тифлисской губ. Отец мой, из крестьян Кутаисской губ., еще мальчиком 14-ти лет бежал из родительского дома, скитался довольно долго по разным местам Сигнахского уезда, попал наконец в услужение к священнику, у которого он обучился грамоте, а впоследствии, юношей, стал псаломщиком. Однако вскоре после женитьбы он бросил духовную карьеру и пошел в приказчики в торговое предприятие, сначала в Сигнахе, а затем в Тифлисе, куда он перевез семью: мою мать и меня 3-х лет, и с нами переехали моя бабка по матери и ее единственный сын, мой дядя, тогда, вероятно, лет 15-ти. Года через два моя мать умерла от брюшного тифа, и я остался на попечении бабушки. Отцу по службе, видимо, не везло — он часто менял хозяев и кончил поступлением на железную дорогу, сначала линейным сторожем на Закавказских жел. дор., а под конец, до самой смерти, служил стрелочником на станции Батум. Приблизительно с 10-летнего возраста, когда отец перешел на железнодор. службу, я видел его лишь урывками, во время его приездов в Тифлис и во время моих поездок к нему в каникулярное время. Овдовев молодым человеком, он отказался от второго брака, объяснив моей бабке, что при его заработке он едва может уделять деньги на мое воспитание и о семье ему думать не приходится.

Мы с бабкой существовали на деньги, зарабатываемые дядей и присылавшиеся моим отцом. Бабка была очень добрая женщина, любила меня и баловала безгранично, ни в чем меня не ограничивая. Мой отец мечтал сделать из меня врача или инженера. Меня рано потянуло к книжке. 5-ти или 6-ти лет по моему настоянию бабка определила меня в армянскую школу, где преподавателем был П. И. Катаньян, который меня очень полюбил и, когда я заболел оспой, проявлял большое внимание к моей судьбе, а когда стал поправляться, несколько раз навещал меня в постели. Светлый образ этого педагога на всю жизнь остался в моей памяти. Потом меня определили в прогимназию, вскоре ставшую 2-й Тифлисской гимназией. Моими товарищами и теперь продолжали оставаться уличные мальчики Авлабара. Впрочем, в этой гимназии тоже было немало ребятишек из той же среды, к которой принадлежал и я. И наряду с нами, детьми 1—10 лет, в одном и том же классе сидели бородатые верзилы в 20 и более лет, отпрыски княжеских фамилий или богатых торговцев. Такой состав, вероятно, имел хорошее воспитательное значение для нас, ибо мы все время обретались в противоположных лагерях, между собой враждовавших. Дойдя до 3-го класса, я стал увлекаться литературой — особенно Пушкиным и Гоголем. На почве увлечения чтением лучших писателей у нас образовался маленький кружок гимназистов, где, между прочим, стали у нас дебатироваться разные этические вопросы. Результатом этих дебатов было то, что я однажды неожиданно объявил своей бабке, что не желаю больше учиться в гимназии, что хочу жить своим трудом и что я решил поступить на телеграф (влияние соседа-телеграфиста). Бедная старушка сделала слабую попытку отговорить меня, но, вероятно, не выдержав моих настояний, а может быть, и капризов, пошла к моему классному наставнику И. Е. Гамкрелидзе, который всячески отговаривал от этого шага и ее, и меня, так как я был одним из лучших учеников. Но ничто не помогло. На государственный телеграф меня не приняли ("до ключа ты еще не дорос"). Я тогда поступил на железнодорожный телеграф, но вскоре бросил телеграф и начал учиться столярному ремеслу. На железнодорожном телеграфе, а впоследствии в столярных мастерских моя жизнь потекла совсем по-новому: я покинул бабушку (чтобы совсем стать самостоятельным), поселился с товарищем столяром где-то на чердаке, голодал, холодал. Терял работу, опускался на дно, пьянствовал, отбился от большинства прежних товарищей и, потеряв таким образом около трех лет, спохватился, вернулся вновь к бабке и объявил, что хочу учиться. Об истинном характере этого периода моей жизни мои родные почти ничего не знали.

Больше знала бабка, которая терпеливо ждала, когда у меня пройдет эта дурь. Дурь, видимо, прошла, и я признал, что я далеко ушел от мечты о самостоятельной трудовой жизни. Вероятно, пришлось над собой сделать большое усилие, так как поворот у меня вышел очень крутой. Обрел новых товарищей, связался с новыми кружками. Среди моих товарищей теперь были и рабочие, и интеллигенты. Это было в середине 80-х гг. К этому времени относится мое первое знакомство с подпольной литературой, листками "Народной Воли" — "Письма из Петропавловской крепости". Эти "письма" на меня и на ближайшего моего товарища, Сергея Вартанова, произвели огромное впечатление, и мы с ним торжественно поклялись отдать жизнь на борьбу с тиранией. В то же время в Тифлисе много было революционной интеллигенции и рабочих из России, или высланных, или заблаговременно удравших на далекую окраину от шпионских преследований. Я быстро втянулся в эту среду, в ней стали складываться мое сознание и мои общественные и политические симпатии.

Очутившись перед лицом нескольких рабочих кружков, среди которых я играл роль руководителя, я скоро понял недостаток своей подготовки для новой своей роли. Я окончательно решил учиться, причем от гимназии отказался, а решил идти в Учительский институт, где, мне казалось, я мог получить как раз такое образование, какое нужно для пропагандистов, и где были хорошие революционные традиции. А для поступления в Учительский институт мне понадобилось два года, чтобы окончить шестиклассное городское училище. Последующие 6 лет учения полны самой напряженной работы и над собственным развитием, и в различных легальных и нелегальных кружках. Одновременно приходилось давать уроки, чтобы зарабатывать на существование, но заработок получался пустяковый, и я жил вновь на средства дяди и отца.

К этому времени относится мое знакомство с находившимися в Тифлисе видными деятелями революции, с которыми я сблизился и к которым проникся величайшим уважением и любовью. Среди них должен назвать народовольцев, впоследствии руководителей армянского национального революционного движения — Семена Заварьяна и Христофора Микаеляна, в девяностых годах убитого на Балканах взрывом бомбы при ее испытании. Позднее приехал в Тифлис из березовской ссылки Н. М. Флеров, с которым я сдружился и с которым не терял связи почти до конца его жизни. Влияние Флерова на мое развитие в ту пору было весьма велико.

В 1893 г. я поехал в Москву, где рассчитывал приобщиться к революционным центрам. Одновременно в Москве я делал попытки слушать лекции в Московском университете по физико-математическому факультету, устроился преподавателем в воскресной школе при Курских железнодор. мастерских, где быстро сошелся с группой революционно настроенных рабочих. Но все это пришлось прервать, так как ко мне явился Н. М. Флеров, переехавший в это время в Харьков, и предложил мне принять участие в устройстве нелегальной типографии только что организовавшейся партии "Народное Право", которая, борясь за социализм, предполагала на ближайшей ступени объединить в борьбе против царизма самые разнообразные элементы революционные и даже оппозиционные. "Вот вам и возможность снабжать Тифлис социалистической литературой", — говорил мне H. M. Флеров.

"Народное право" начало складываться на меже двух эпох нашего революционного движения: распада "Народной Воли" и реакции 80-х годов и начала марксистского и широкого рабочего движения 90-х годов. В Москве я застал в кружках дебаты, посвященные критике народовольчества, пересмотру его программы, и споры между народниками и первыми марксистами. Не успев разобраться в этих теоретических спорах, я дал согласие Флерову на работу в типографии, и в связи с этим вскоре ко мне явился М. А. Натансон, один из организаторов "Народного Права", и сговорился со мной о работе. Я отправился в Смоленск, где была устроена подпольная типография, и приступил к ее обслуживанию. Через 4 месяца народоправцы провалились; по обнаружении близкого провала типография спешно начала ликвидироваться, я был послан в Харьков, где меня арестовали в апреле 1894 г. Два с лишком года провел в Петропавловской крепости, Доме предварительного заключения и на этапах и в ноябре 1896 г. был водворен в Верхоленск, куда был сослан на 5 лет. Пять месяцев этапного пути (тогда еще не было жел. дорог) дали большое знакомство с различными революционными течениями, представители которых были в составе арестантских партий. В этом отношении весьма поучительно было также продолжительное пребывание в Бутырской тюрьме (около 5 месяцев) в ожидании этапа. И в Бутырках, и потом, в пути, мне пришлось близко познакомиться с М. А. Натансоном, Н. С. Тютчевым и из продолжительных бесед с ними почувствовать и осознать основные ошибки народничества, особенно же народоправчества. В Верхоленске продолжалось мое дальнейшее политическое развитие. В Верхоленской колонии были представлены различные революционные течения того времени и из различных местностей. Господствующей темой наших споров и дебатов были вопросы народничества и марксизма. Здесь я стал марксистом, близко сошелся с такими марксистами, как Н. Е. Федосеев, К. К. Бауер, Ляховский и др. По возвращении в Россию я принял участие в рабочем движении уже марксистом. В 1901 г., после ссылки, я был секретарем правления Потреб. общества Закавказской жел. дор. в Тифлисе. Однако через несколько месяцев должен был покинуть Тифлис, ввиду начавшейся за мной охоты со стороны охранки. Я поселился в Воронеже, где работал в качестве заведующего складом сельскохоз. орудий и семян Воронежского отд. Московского общества сельского хозяйства. Через два года должен был покинуть эту работу, вследствие полицейских преследований, и попытался устроиться оценщиком при город. управе, но и тут полиция мне не дала работать; тогда я перешел на службу в частное предприятие — в банк, где я проработал около полугода. К концу 1903 г. мои знакомые предложили мне место помощн. инспектора в пароходстве К° "Надежда" на Волге, и я переехал в Нижний.

В Воронеже мне в качестве представителя третьего элемента пришлось участвовать в работах Воронежского уездного комитета Особого Совещания о нуждах сельскохозяйств. промышленности, учрежд. в Питере под председ. Витте. Этот воронежский комитет прогремел своими радикальными резолюциями. Между прочим, после продолжительных работ, в которых и я принимал с некоторыми товарищами участие, накануне официального заседания комитета, на котором должны были быть сделаны доклады и оглашены резолюции, на совещании группы руководящих либеральных земских деятелей уездный предводитель дворянства И. Т. Алисов, он же председ. комитета, заявил, что он мне завтра в комитете слова не даст, ибо "еще не пришло время для таких революционных заявлений". Произошло замешательство. Сколько земцы его ни уговаривали — он был непреклонен.

Тогда один из земцев, врач и помещик С. В. Мартынов, когда-то народоволец, о котором Плеве говорил, что он, Мартынов, у него в 1881 г. с виселицы сорвался, — обратился ко мне: "Вот что, нигилист, напишите на бумаге сегодня все, что хотите сказать, а я завтра прочту в комитете — меня Алисов слова не может лишить". Я в ту же ночь вместе с воронежским врачом Гинзбургом составил прокламацию, в которой говорилось, что ни о каком поднятии сельскохоз. промышленности не может идти речь, покуда не будет свергнуто самодержавие и через временное правительство не будет созвано учредительное собрание. В битком набитой публикой зале, после речи знаменитого педагога Бунакова, призывавшего назад к реформам Александра II, Мартынов огласил нашу прокламацию, прочитав ее до конца без пропуска. Председатель делал попытки остановить его, но Мартынов, отмахиваясь от него рукой, делал свое. В эту же ночь Мартынов и Бунаков были арестованы. В это время в Воронеже была целая колония состоявших там под надзором полиции, в числе которых были: А. И. Любимов, Л. И. Карпов, Ф. И. Кривобоков (Невский), Н.А. Карташев с женой и др. Там же я познакомился и близко сошелся с покойным Жилиным и А. И. Любимовым.

Против моего переезда в Нижний Новгород сильно возражал вице-губернатор, барон Фредерикс, исполнявший в то время обязанности нижегородского губернатора; он уступил лишь после того, когда я ему сказал, что я заключил договор с акц. обществом К° "Надежда", в котором предусмотрена неустойка в случае моей неявки к установленному сроку на службу, и что, заключая этот договор, я руководствовался отсутствием возражений со стороны департамента полиции. По прошествии некоторого времени я познакомился с жившими в Нижнем Новгороде товарищами и постепенно стал втягиваться в работу местной организации. Осенью 1904 г. в Нижнем Новгороде происходил многолюдный учительский съезд, который был использован нашим партийным комитетом для агитации среди съехавшихся учителей. На различных нелегальных собраниях перед учителями выступали, с одной стороны, эсэры, с другой стороны, наши товарищи. Помню, в это время в Нижнем работал среди эсэров Е. Колосов, не без успеха работавший и среди учителей. Мне пришлось принять деятельное участие в этой борьбе и закончить открытым выступлением в Народном доме перед концертом с большой речью о текущем моменте (происходила война с Японией), закончив речь призывом к вооруженному восстанию. Полиция ожидала подобного финала, своевременно мобилизовалась и в битком набитый зал во время моей речи ввела многочисленные отряды городовых. Полиция и жандармы минут 20 продолжали слушать мою речь до конца, а затем, по данному ими сигналу, свет в зале был погашен, раздалась команда "сабли наголо", и городовые принялись в темном зале избивать людей. Я был по этому делу арестован, и было возбуждено дело против меня. Но безобразия полиции были столь вопиющи, что прокурор оказался вынужденным при резких протестах губернатора Унтербергера (организатор первых черносотенных погромов в России) возбудить дело и против полицмейстера Игнатьева — руководителя полицейского погрома в Народном доме. Меня взяли под залог мои хозяева, нижегородские купцы, а следствие по делу тянулось до конца 1905 года.

Продолжая работать в составе нашей организации весь 1905 г., я был арестован в декабре этого года, и в июле 1906 г., вследствие вмешательства с.-д. фракции Государств. Думы, постановлением Моск. Суд. Палаты был освобожден. После этого я был вынужден скрыться из пределов Нижегородской губ., ввиду приказа жандармов о моем аресте и привлечении в административном порядке.

По предложению Нижегородского комитета в 1907 г. я вновь вернулся в Нижний и принял участие в избирательной кампании во 2-ю Госуд. Думу. Не попав в Государств. Думу лишь вследствие измены со стороны эсэров, которые, вопреки заключенному с нашим комитетом соглашению, свои голоса передали выдвинутому ими кандидату Долгопятову, я избежал каторги, в которую попали все члены соц.-дем. фракции 2-й Думы. Я поселился в Саратове и в течение ряда лет работал в страховом деле, находясь в разъездах по губерниям Юго-Восточной области. Служба в страховых предприятиях за это время дала мне возможность близко ознакомиться с экономикой всего этого обширного края.

В 1916 г. я переехал на службу в Москву и здесь через Ольминского связался с наладившимся кружком, в котором были Смидович, Ногин, И. И. Скворцов и др. В начале 17 г. по страховым же делам я переехал в Петербург, очень часто бывая и в Москве, где я принимал участие в рабочей группе Продовольств. комитета, а с начала Октябрьской революции я отдал все свои силы на хозяйственное строительство, сначала в области страхового дела, а затем кооперации и торговли.

[В 1919—1920 председатель Центросоюза. С 1920 заместитель наркома внешней торговли РСФСР. В 1923 нарком внутренней торговли СССР. В 1924—30 заместитель председателя СНК РСФСР, одновременно председатель Госплана РСФСР. В 1930—37 начальник Главного управления субтропических культур СССР. В 1927—30 член ЦКК ВКП(б). Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно.]

{Гранат}