Богуславский, Михаил Соломонович

Богуславский М. С.

(1886—1937; автобиография) — род. 1 мая 1886 г. в пос. Крюкове Полтавской губ., Кременчугского уезда. Отец — портной, ремесленник. В семье были еще двое детей от первой жены отца (умершей) и трое детей от второй жены (моей матери). В пять лет я был отдан на обучение в домашнюю еврейскую школу ("хедер"), в которой учился до 8 лет, до смерти матери. Оставшись с шестью малолетними детьми на руках, отец женился в третий раз на молодой женщине. Ежегодно пошли дети, которых содержать делалось все труднее и труднее. Нередко огромная семья по целым дням сидела без хлеба, в ожидании пока "заказчики" отдадут отцу его грошовый заработок. Голодная жизнь дополнялась "междуусобицей" — почти постоянными спорами, а нередко и драками между детьми от разных матерей, драками, во время которых мачехе приходилось "умиротворять" и тех, и других. В доме был постоянный ад, и отчасти этим можно объяснить, что отец частенько попадал с получкой не домой, а к приятелям, а иногда попросту в кабак. Частые появления отца домой в пьяном виде, без денег вызывали ожесточение мачехи, которая страдала и от "чужих детей", и от постоянных нехваток, и от частых выпивок мужа.

Начались поиски выхода из тяжелого положения, и первой "экономией" в бюджете семьи явился перевод меня из платной еврейской школы в бесплатную общественную школу для беднейших еврейских детей ("талмуд-тора"), где, кроме бесплатного обучения (на еврейском и русском языках), также бесплатно обмундировывали и кормили. Уже одно пребывание в этой школе ставило ребенка в разряд самого низкого сословия и создавало для него положение, при котором дети "более порядочных" (т. е. более богатых) родителей не хотели с ним "иметь дела", т. е. попросту его избегали.

Незадолго до этого произошел в моей жизни случай, впервые напомнивший мне о моем "происхождении" и оставивший неизгладимый след в моей памяти. Событие это следующее. Будучи способным ребенком, я по совету учителя "хедера" был отдан отцом на обучение к "ученому еврею", у которого за сравнительно большую плату обучались высшим еврейским наукам ("геморе") только пять-шесть детей местных богачей. После недолгого совместного обучения "богачи", будучи, очевидно, шокированы, что в компанию их благородных детей "втесался" сын "какого-то портнишки", поставили учителю "ультиматум": если у него будет продолжать учиться "портновский сын", они своих детей отдадут другому учителю. Не желавший потерять заработка, учитель сделал "выбор" и отослал меня домой. Обиженный отец устроил "богачам" публичный скандал в синагоге, за что был судим местным раввином, и в результате отцу был сделан строгий выговор за "такое отношение к уважаемым гражданам"; мне же (предварительно проэкзаменовав) ввиду "хороших способностей" временно разрешили продолжать учиться у этого учителя. Но учиться у него долго не пришлось, так как "по экономическим соображениям" был переведен в "талмуд-тору". Учеба в этой "талмуд-торе" была сплошным мучением: она находилась в Кременчуге, т. е. на расстоянии 6—7 верст от дома (Крюкова), и приходилось туда ходить, вставая еще до восхода солнца (занятия начинались в 8 час.), причем за малейшее опоздание немилосердно били, приучая к "аккуратности". Кроме того, страшно тяготило смутное детское сознание, что ты хуже остальных детей, которые (даже бывшие близкие товарищи) стали избегать совместных игр, прогулок, затей и т. п. Ежедневные посещения Кременчуга сблизили меня с проживавшей в этом городе сестрой покойной матери, чрезвычайно чуткой девушкой, которая, сама работая в портняжной мастерской, по вечерам занималась, готовясь экстерном сдать экзамен за 4 класса гимназии. Начав заниматься со мной, главным образом, по русскому языку, которого я раньше совсем не знал, она через 5—6 месяцев добивается моего приема в казенное еврейское училище, куда я поступаю в возрасте 10 лет. Проучившись в этой школе около двух лет, я вынужден был ее оставить, так как ухудшившееся материальное положение семьи властно ставит вопрос о невозможности дальнейшего "дармоедничанья" 12-летнего (уже большого) мальчика и необходимости приучать его "к делу". Взяв из школы, отец начинает приучать меня к портновскому производству, но мое двухлетнее пребывание с теткой в Кременчуге не прошло для меня даром, и я отчаянно сопротивлялся приковыванию меня к портновскому столу со всеми его прелестями: руганью, побоями, тяжелыми семейными сценами, постоянной грызней с мачехой и т. п. Сговорившись с теткой, я в 12 лет, в 1898 г., бросаю отцовский дом и уезжаю к ней в Харьков, куда она переехала. Здесь я поступил в ученье в типографию, где работал муж тетки наборщиком. Условия: три года работать бесплатно, 4-й год — 8 руб. в месяц, 5-й год — 12 руб. в месяц. Жизнь моя начинает протекать в совершенно иных условиях: целый день на работе в типографии, где приходится, набирая, все время читать, вечером опять садишься за книгу и за тетрадь (занимались со мной дядя и тетка), по воскресеньям — в воскресную школу, изредка даже в театр (по типографской контрамарке) или на лекцию в народный дом "общества трезвости". К сожалению, эта новая жизнь длится не долго — около года. Дядя, попав во время работы ногой в типографскую машину, получил перелом ноги. Это обстоятельство, лишившее его возможности работать и содержать семью, поставило также вопрос о возможности дальнейшего содержания племянника. Нужда в этом доме становилась с каждым днем нестерпимее. Я решил отправиться "за поисками счастья" в Киев. Только очутившись в Киеве, на вокзале, без родных и знакомых, я понял всю важность предпринятого путешествия. Не имея куда зайти и где переночевать, я отправился на Подол (заселенный преимущественно еврейским населением), где и сделался завсегдатаем небольшой синагоги. Здесь я дневал и ночевал, питаясь теми крохами, которые давал мне служка этой синагоги за то, что я помогал ему в уборке.

Здесь же я встретился с бездомным слепым стариком, по предложению которого я согласился быть у него поводырем за плату 15 коп. в день с квартирой за счет "хозяина". Два месяца работы в этой "должности" несомненно являются самыми мрачными во всей моей жизни. С утра до ночи хождение по дворам, где старый слепец играл на скрипке, собирание грошей, а ночь в грязной, сырой ночлежке, куда скоплялось все то, что может быть отнесено к еврейскому "дну" — слепые, хромые, нищие; здесь и трахома, и чесотка, и все прочее. Ко всему этому присоединялось издевательство над "образованным" всякий раз, когда замечали меня за книгой, с которой и здесь я не разлучался. Однажды, придя с нищим по обыкновению в один из дворов для игры, я увидел на воротах дома наклейку о том, что в коробочную мастерскую требуются мальчики, которые принимаются на всем готовом. Хозяин мастерской согласился взять меня на службу. Отведя старика вечером в трущобу, я заявил ему о своем уходе, и был здесь же избит соседями за то, что оставляю беспомощного старика "без предупреждения". Все же утром я был уже учеником коробочной мастерской.

В обязанности, лежавшие на мальчиках мастерской, входило, кроме обычной работы (с 6 ч. утра до 8 ч. вечера), также хождение поочереди с хозяйкой на базар с двумя огромными корзинами, уборка помещения, переноска готовых коробок к заказчикам. Этот тяжелый труд облегчался для меня тем, что старик хозяин-коробочник, узнав, что я грамотный и умею читать книги, брал меня по вечерам к себе в комнату, где я "по совместительству" просиживал с ним за чтением вслух романов, которые старик очень любил. Эта "культурно-просветительная работа" с хозяином приводила к различным поблажкам по основной работе. Но меня все тянуло к прежней работе в типографии. Через несколько месяцев мне удалось получить место в одной из крупных типографий, куда я был принят учеником-наборщиком опять на 5 лет. Несмотря на очень тяжелые условия существования (так как пришлось платить за стол и квартиру 8 руб. в месяц, получая жалованья 5 руб., а остальные 3 руб. зарабатывая сверхурочно после одиннадцатичасового нормального дня работы, причем платили по три, а затем по пяти копеек в час), все же годы, проведенные в типографии, являются несомненно переломным моментом во всей моей жизни, ибо здесь я впервые получил широкую возможность пополнять свое образование, занимаясь сначала с более грамотными наборщиками типографии, а затем со студентами, с которыми жил на одной квартире. Заниматься было очень трудно, вследствие необходимости почти ежедневно 15—16 часов в сутки работать в типографии, а также вследствие тяжелых условий ученичества, которые проходят при почти непрерывных побоях; мастер, обучавший меня, поставил себе задачу, которую он часто при избиении формулировал так: "или сделаю из тебя труп, или хорошего мастера".

Спустя 5 лет, в начале 1904 г., я окончил срок обучения в типографии, получив звание подмастерья и жалованье 18 руб. в месяц. За эти пять лет сильно подвинулось и мое общее самообразование, причем помимо русского языка удалось также ознакомиться и с немецким, и с французским языками, которые нужно было хоть немного знать (читать и писать), так как это требовалось для работы наборщика. Потекла действительно "счастливая" жизнь, которой, однако, суждено было недолго длиться. Через несколько месяцев опубликовывается "разъяснение" сената о том, что наборное дело является не ремеслом, а искусством, а потому евреи-наборщики не являются ремесленниками и, следовательно, лишаются права жительства вне черты еврейской оседлости. Это "разъяснение" заставляет меня вместе с другими еврейскими наборщиками покинуть в середине 1904 г. Киев и вернуться в Харьков.

Работая наборщиком в типографии Харьковского губернского Правления, я вступил в существующую тогда полупрофесс. организацию, наз. "Общество вспомоществ. наборщиков Харькова". Здесь, встречаясь на собраниях с наиболее передовыми наборщиками, я впервые узнаю о том, что у рабочих имеются другие интересы, не вмещающиеся в рамки устава этого общества. Вскоре я примыкаю к образовавшемуся нелегальному кружку, ставившему себе задачей организацию союза печатников. На одном из собраний кружка (нас собиралось до 30—40 чел.) выделяется организац. бюро для выработки устава союза. Члены кружка распределяются в качестве уполномоченных по всем типографиям, где они работают, для вербовки членов будущего союза. Я был назначен уполномоченным по типографии, где я работал. Вербовка членов будущего профсоюза идет довольно успешно, особенно среди молодежи. Но через несколько месяцев организ. бюро проваливается со всеми списками, и меня в числе прочих арестовывают в ноябре 1904 г. Мне предъявляется обвинение: а) в распространении "нелегальной литературы" (речь идет о протоколах кружка и проекте устава будущего профсоюза) и б) в организации стачки в казенном учреждении (второе обвинение, очевидно, больше "для комплекта"). Пребывание в тюрьме, встреча там с настоящими революционерами окончательно помогает мне осознать положение рабочего класса и способы борьбы за его освобождение. По выходе из тюрьмы, летом 1905 г., я вступаю в еврейскую социалистическую партию. В ноябре 1905 г. я вновь арестовываюсь во время событий, связанных с манифестом 17 октября, за руководство забастовкой в губернской типографии. Просидев три месяца в той же тюрьме, я был выслан на родину (в Крюков) на три года, под надзор полиции. Ссылка "на родину" была, пожалуй, не многим лучше любой другой ссылки "в отдаленные места", ибо негде было работать: в Крюкове типографии не было, а ходить в Кременчуг не было возможности потому, что по требованию крюковского "начальства" (урядника) два раза в день нужно было являться для отметки в полицию. Вторая прелесть этой "домашней" ссылки выражалась в том, что нужно было жить на иждивении у бедняка-отца, обремененного большой семьей, выслушивать постоянные упреки и т. д. После шести месяцев пребывания "на родине", достав чужой паспорт, я уезжаю в Киев, где продолжаю работать в подпольной организации партии, главным образом в качестве техника (организация подпольной типографии и работа в ней). Через несколько месяцев меня случайно арестовывают во время обычной облавы и, не обнаружив чужого паспорта, высылают из Киева "как еврея", не имеющего права жительства. После этого, получив разрешение властей, я переехал в Николаев, где работал в типографии, продолжая состоять членом еврейской социалистич. партии. Тяжелая реакция, обрушившаяся тогда на все революционные организации, сделала свое дело. И без того некрепкая и малочисленная, николаевская организация этой партии окончательно распадается. Некоторые арестовываются, многие эмигрируют за границу. В 1910 г. в Николаеве начинается движение за создание рабочей кооперации. Я принимаю деятельное участие в организации 1-го Никол. рабочего кооператива — "Трудовая Копейка". Вокруг этого кооператива (во главе его стоял рабочий социал-демократ — Васильчиков, оказавшийся впоследствии провокатором), группируются наиболее передовые рабочие, создаются культурно-просветит. кружки. Но после крупных событий на николаевских судостроит. заводах в 1912 г. кооператив был разгромлен властями, и я среди прочих, принимавших участие в работе этого кооператива, вынужден был выехать из Николаева. В Кременчуге, куда я переехал из Николаева, я работал в типографии, и после издания закона 1912 г. о страховании рабочих приступил к организации общегородской больничной кассы, председателем которой был избран и состоял им вплоть до февральской революции 1917 г. В феврале я принимал активное участие в организации Кременч. Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и был избран товарищем председ. Одновременно ведя работу по организации отдельных профсоюзов и совета профсоюзов, состоял председ. 1-го Кременч. Совета профсоюзов. В феврале 1917 г. я вступил в партию РСДРП(б) При выборах городской думы прошел по партийному списку гласным этой думы и был избран членом Городской Управы. По партийным спискам также был избран членом Украинского Учредит. Собрания.

После Октябрьского переворота (в котором я принимал участие в Ленинграде как делегат 2-го Всеросс. Съезда Советов) Кременч. Городская Дума распускается. Все функции по городскому хозяйству переходят в Совет, председателем которого я состоял. Начавшееся в это время наступление немцев на Украину вызывает необходимость в организации воинских отрядов; работа по этой организации всецело меня поглощает. В январе 1918 г. я принимаю участие в работе группы, сражающейся против немцев на участке Кременчуг—Знаменка, Кременчуг—Ромодан, состоя начальником штаба этой группы войска. На состоявшемся в начале февраля 1918 г. 2-м Всеукр. Съезде Советов я был избран членом Украинского ЦИКа, а также членом коллегии Народного Секретариата (Нар. Комиссариата) Финансов Укр. Советского Правительства. После занятия немцами Украины я уехал в Воронеж, где мне поручается роспуск существовавшей еще там меньшевистско-эсеровской Городской Думы и организация городского совета и Исполкома, председателем которого я и состоял до января 1919 г. Одновременно я состоял председ. Воронежского гор. комит. партии. В январе 1919 г. я отправился на фронт и вместе с повстанческими войсками участвовал в наступлении на Украину. При занятии советскими войсками Кременчуга я опять стал во главе Совета. В мае 1919 г., во время мятежа Григорьева, я вместе с отрядом сражался против григорьевских войск. Во время наступления Деникина я вступил в одну из дивизий Красной армии, защищавшей Кременчуг. По занятии Кременчуга Деникиным я избираюсь секретарем укр. ЦИКа и секретарем укр. правительства. В сентябре 1919 г. я был назначен на работу в Политическом Управлении Республики. В декабре 1919 г. вновь возвратился на Украину, где работал в Харькове, вначале в качестве замест. председ. Ревкома, затем в качестве секретаря Харьк. Губкома. В мае 1920 г. я был мобилизован ЦК партии для работы на транспорте. Работал в Главполитпути в качестве начальника его Политотдела. В июле того же года мне была поручена работа по организации в Москве красного Профсоюза печатников. По организации такового был избран его председателем, которым состоял до 1921 г., когда был избран членом московск. комитета и членом през. московского Совета, на каковую работу я всецело перешел. В 1922 г. меня избрали заместителем председателя московского Совета, эту работу исполнял до 16 января 1924 г., состоя одновременно все время членом моск. комитета партии, членом ВЦИК и членом МСНК. В феврале 1924 г. был назначен зам. предс. Главного Управл. Государств. Страхования. 1 сентября 1924 г. назначен председ. Малого Совнаркома.

[В 1927 исключен из партии. С 1928 в Новосибирске заместитель председателя Сибирской краевой плановой комиссии, член Западно-Сибирского крайисполкома. В 1930 восстановлен в ВКП(б). С 1932 начальник строительства завода горного оборудования в Новосибирске. Необоснованно репрессирован. По делу "Параллельного антисоветского троцкистского центра" в 1937 приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно.]

{Гранат}

Богуславский, Михаил Соломонович

— видный советский и партийный работник. Род. 1886 в семье бедного ремесленника. 12-ти лет поступил учеником в типографию. В 1904 впервые был арестован в Харькове за участие в работе по организации профессионального союза печатников. В 1905 принимал активное участие в октябрьской забастовке и вступил в еврейскую социалистическую партию, в которой состоял до 1917. — В годы реакции и империалистской войны, Б., не оставляя своей основной профессии наборщика, работал в легальных рабочих организациях в Николаеве и Кременчуге. После Февральской революции Б. вступил в РСДРП(б) и вел ответственную советскую, профессиональную и партийную работу в Кременчуге, Воронеже и Харькове. После Октябрьской Революции Б. состоял членом 1-го ЦИК и правительства Украины. В 1919 был избран секретарем ЦИК и Совнаркома Украины. С 1920 Б. работал в Москве, сначала в Главполитпути, затем председателем Красного союза печатников. В 1921 работал в Моссовете, товарищем председателя которого состоял в 1922—24. В феврале 1924 Б. был назначен председателем Главного управления государственного страхования, а с сентября 1924 — председателем Малого Совнаркома РСФСР.