Введение

        Шестого июля 1847 года в гавани Триеста, у пристани Моло-Гранде, стоял большой почтовый пароход "Мамудие", готовый к отплытию на восток. Был четвертый час пополудни. Из трубы парохода уже клубился черный дым, но кишевшая народом палуба все еще была соединена легкими мостками с твердой землей. По трапу взад и вперед сновали пассажиры: то неизбежный англичанин в сопровождении носильщика, согнувшегося под тяжестью его огромных сундуков, то черноглазая итальянка, то темнокудрая гречанка, бросающаяся в глаза новичку, то немец, то болтливый француз. Все были веселы и довольны, хотя, конечно, всякий с нетерпением ожидал отплытия.
        В числе пассажиров находились барон фон Мюллер из Вюртемберга и я. Оба мы намеревались поохотиться и заняться естест- венными науками и с этой целью проехать через Грецию, Египет и Малую Азию, а на обратном пути посетить Турцию, Валахию* и через Венгрию вернуться домой. Полагая, что вдоволь запаслись всем нужным для такого путешествия, мы бодро шли навстречу ожидаемым препятствиям, чувствовали себя отлично и вполне разделяли общую веселость. Все предвещало нам самое счастливое плавание: над нами синело итальянское небо, и легкий ветер дул с итальянских берегов - он был ровно настолько прохладен, чтобы до некоторой степени противодействовать июльскому зною, приятно освежал непривычных к такой погоде жителей севера, и в то же время развевал на носу нашего корабля красивый флаг австрийского торгового флота, повсюду радушно встречаемый. Погода стояла превосходная.

* Историческая область на юге Румынии.

        Наконец со всех башен города над пристанью раздался бой часов, возвестивший четыре. Наступила минута отплытия. Капитан взошел на площадку над кожухом колеса и через рупор отдал приказания. В одну минуту все посторонние посетителя схлынули с палубы, сходни убрали, и послышалось однообразное, но всякому особенно милое похлопывание кабестана**.

* * Якорного шпиля.

        Тяжелый якорь, весь в иле, поднялся со дна морского, матросы и машинисты засуетились, последовал новый приказ - и чудовище ожило. Оно сначала медленно двинулось вдоль гавани, потом все скорее и скорее стало бороздить воду и наконец на всех парах понеслось в открытое море.
        Все взоры были устремлены на горделивый Триест, который лежал перед нами, озаренный ярким солнцем, обрамленный зеленеющими горами. Мы, немцы, прощались с родиной, с последним немецким городом, который все-таки принадлежит Германии, хотя итальянцы и считают его своим на том основании, что они там угнездились, вытеснили оттуда и язык, и нравы немецкие и на место их водворили свою льстивую речь и порядки. Однако до сих пор мы все еще видели честные немецкие лица, слышали родную немецкую речь и потому имели право только теперь окончательно послать отчизне прощальный привет.
        Все дальше и дальше уходили от "Адриатической царицы", и голубая даль начала уже расстилаться над ее панорамой, когда внимание наше обратилось на новую картину. То был приветливый городок Пирано, красиво рисовавшийся при розовом свете заходящего солнца. В нем еще видна северная свежесть в соединении с южной силой: итальянские оливковые рощи группируются вокруг знакомых черепичных кровель, и ярко-зеленая липа растет рядом с темнолиственным каштаном Италии.
        Для нас все ново. С детской радостью расхаживаем по палубе: то заглянем в люк, через который видна мощная работа паровой машины, то следим глазами за извивающейся линией далматского берега, но больше всего смотрим на море: опершись на перила, всматриваемся в его глубокую, спокойную синеву. Чувства наши в сильно возбужденном состоянии: точно мы переселились в какой-то волшебный мир. Таково мощное влияние моря. Глядя на эту обширную, гладкую поверхность - символ чистейшего, невозмутимого мира, - чувствуешь, как этот мир проникает в душу, оживляет и укрепляет мысль и заставляет вновь переживать в воображении те моменты истинного наслаждения, которые только что испытал во время короткого, но восхитительного переезда по Германии. Снова восстает пред мысленным взором красивый Дрезден, тянется романтическая долина Эльбы и затем гордая, царственная Прага. Снова расстилаются перед нам и лесистые дол и н ы прелестной Германии, внимание приковывается к Вене, еще так недавно нами покинутой, и затем устремляется за Альпы, через Иллирию к Триесту, этому уже получуждому, своеобразному городу. И опять нами овладевает мощное впечатление красоты впервые увиденного моря. Это впечатление бесконечно величественно, бесконечно, как сама морская зыбь, расстилающаяся перед нами. Там, на горизонте, небо сливается с водой, а в душе человека также сливаются все ощущения; в них даже не можешь дать себе отчета, по крайней мере, я мог определенно сознавать только две вещи: с одной стороны, если можно так выразиться, я осязал бесконечность, с другой - чувствовал ничтожество человека. Последнее из этих чувств производит такое угнетающее впечатление, что ищешь за что бы ухватиться для своего ободрения. И точно, при виде громадного трехмачтового корабля, нагруженного заморскими сокровищами, душа ободряется и гордо сознает значение человека: пускается этот смельчак в дальние пути, через пространства, которым не видать конца, вступает он в борьбу с силами сильнейшего! Вот что занимало наши мысли. Мне все казалось, что это сон, но веселая суетливость наших спутников пробудила к приятной действительности. Уроженцы западной Европы, смеясь и разговаривая, расхаживали взад и вперед, между тем как несколько турок в противоположность им неподвижно лежали на коврах, разостланных на передней палубе, и с равнодушием проносились мимо зеленых берегов Истрии, ни разу не удостоив их ни единым взглядом. Со свойственным им спокойствием созерцали они и нас, жителей запада. Лишь изредка обменивались замечаниями на наш счет, что мы могли угадывать только по выражению их лиц, потому что не понимали значения тех приятных гортанных звуков, которыми так богата их полнозвучная мелодическая речь. Эти важные, красивые люди очень мне нравились, а величавая их осанка внушала невольное уважение. Впоследствии я заметил, что при первой встрече с европейцами турки всегда производят на них необыкновенно сильное впечатление, чему способствует и обычное спокойствие этих восточных физиономий, обрамленных черными бородами, и их живописный, оригинальный костюм.
        Между тем солнце почти совсем окончило свой дневной путь и огненным шаром стояло над самым краем зеркальной поверхности моря; мало-помалу погружалось оно в волны, золотя последними лучами и воду, и корабль, и горы Истрии, и небеса; наконец оно совсем закатилось и наступил вечер — золотистый итальянский вечер. Мусульмане тихо поднялись со своих мест, сначала совершили предписанные Кораном омовения, потом обратились лицом к пылавшему закату и, павши ниц, стали молиться. На шканцах раздается веселый смех; этот великолепный закат солнца едва обратил на себя внимание франков, которые почтили его лишь мимолетным восклицанием; матросы с обычным усердием делают свое дело и только по спущенному флагу знают, что миновал день; а на передней палубе, на самом неудобном месте, турки лежат распростертые в ревностной молитве, опускают голову долу и, медленно подымаясь, восклицают: ля аллаха иль аллах! (нет Бога, кроме Аллаха!)... Какая противоположность! Настала ночь. Наше судно стремительно подвигалось вперед, мощно рассекая пенившиеся волны, которые искрились бесчисленными огоньками и волшебным светом освещали темную громаду корабля. Чудная ночь приковала нас к палубе. То была настоящая южная ночь, о которой мы в Германии едва можем составить себе понятие. Теплый ветер, доносившийся с итальянских берегов, придавал ей удивительную мягкость, но она была в то же время так прохладна, что вполне освежала после жаркого дня. Мне казалось, что знакомые, милые звезды еще приветнее и ярче на нас смотрят, как будто все здесь прекраснее и мягче, чем у нас. Поздно пошел я в каюту и улегся на одну из коек, но нескоро привык к треску корабельных стен, стукотне машины и содроганию всего парохода, пока наконец глаза мои сомкнулись, и я заснул.
        К четырем часам утра большинство пассажиров уже собралось на палубе. Матросы усердно мыли палубу, что делается ежедневно на всяком корабле. В половине пятого из-за далматских гор выглянуло солнце и облило золотом неизмеримую ширь зеркального моря. Наши мусульмане опять молились или читали Коран. Мы быстро подвигались вдоль далматского берега; он часто пустыней и бесплоден, но иногда виднеются премилые селения, окруженные масличными рощами. Последние забираются даже довольно высоко. Между нами и берегом было много островков. Чайки большими стаями кружились над пароходом или отдыхали, качаясь на волнах. Мимо нас то и дело мелькали бриги и трехмачтовые суда, направлявшиеся к Триесту. После полудня на горизонте показался остров Сант-Андрэ; к вечеру мы проскользнули между островами Лиссой и Бури. Пароход наш прошел так близко от первого, что в зрительную трубу мы могли рассмотреть людей, ходивших по улицам городка Лиссы. Мало-помалу земля исчезла с нашего горизонта, только на закате солнца еще раз увидели ее гористые очертания.
        На третий день плавания мы вовсе не видели земли. Как-то странно думать, что плывешь по неизмеримым безднам, так одиноко, далеко от человеческой помощи; эта мысль возвышает человека в собственном мнении. Наши вчерашние спутники, крикливые чайки, исчезли; зато появились дельфины, то поодиночке, то целыми обществами. Они играли вокруг парохода, и мы приветствовали их радостными криками.
        9 июля только что потухли огни на сторожевой башне острова Корфу*, когда пароход "Мамудие" вступил в узкий пролив, отделяющий этот величайший из Ионических островов от материка.

* Остров Керкира в Адриатическом море.

        Бесчисленные виллы, апельсиновые рощи и виноградники этого прелестного острова еще были погружены в предрассветный сумрак, а город покоился в ночной тишине, когда мы бросили якорь в виду Корфу. С одного из фортов.
        построенных на мелких островках, раздались два пушечных выстрела - привет рождающемуся дню. Со всех бастионов крепости отвечали веселыми звуками сигнальных рожков и барабанным боем. Багряные облака над вершинами албанских гор побледнели при первых лучах солнца, шпиль сторожевой башни над маяком загорелся, словно пламенем, город и море подернулись золотистым туманом. Вся эта чудная картина так и горела в блеске солнца. Панорама была восхитительная.
        "Морская вода, словно изумруды и сапфиры, растопленные солнцем из синевы небес и зелени берегов. Всюду такое мерцание и блеск, в струях электрическая дрожь, в воздухе волшебство, волны так упоены светом, солнце и эфир льнут к ним, и в ответ на их ласки они отзываются такою белоснежною пеной, что упоенная душа замирает от восторга" (Богумил Гольц. "Провинциал в Египте").
        С моря Корфу представляется красивейшим городом, какой только можно вообразить себе. На крутых утесах стоят горные крепостные башни; по их стенам и зубцам, так же как на неприступных скалах, растут кактусы. Растения, встречающиеся в наших садах лишь в виде малорослых представителей, здесь под солнцем Греции разрастаются в кусты и деревья, а между домами города, построенного уже совершенно на восточный лад, цветут и зреют в своей темной зелени золотые апельсины. Греческие церкви с низкими прорезными колокольнями стоят рядом с жилищами переселившихся сюда англичан, и южные террасы перемешиваются с северными черепичными кровлями. Улицы тянутся по широким уступам, высеченным в береговых утесах, или вьются по отвесным скалам на такой крутизне, что издали кажется, будто дома верхней улицы стоят на крышах домов, находящихся ниже. Повсюду с величайшим тщанием разведены садики, и везде, где только выдалась на скале площадка, заботливо посажены цветы. Зеленеющие сады и масличные рощи, уютные виллы и виноградники с обеих сторон обрамляют эту волшебную картину.
        Море оживлялось присутствием бес- численного множества рыбачьих лодок, которые сновали между целой флотилией военных и торговых судов. Некоторые подошли к нашему пароходу и приглашали нас съездить на берег. Эти люди в своих странных, чуждых европейскому глазу костюмах так же свободно двигались по волнам, как серебристые серокрылые чайки, которые сотнями скользили по лазурной поверхности моря. Мы сошли в одну из лодок и направились к берегу. Английский солдат в красном мундире отворил узкую калитку в воротах и впустил нас в город. Проникнув туда, западный житель тотчас чувствует себя перенесенным в какую-то сказочную страну: все ему ново, все не по-нашему. Он слышит речи на неизвестных ему языках, видит одежды и ткани, базары и лавки, храмы и дома, людей и зверей, цветы и плоды - все новое. Тут впервые юг расточает ему свои дары. За одну копейку продают вам две такие громадные фиги, о каких вы и не слыхивали; лимоны, апельсины, заманчивые абрикосы и персики еще дешевле.
        Мы бродили по городу и всходили на высокие утесы, где возведены прочные и обширные крепостные укрепления. Они, как известно, выстроены англичанами и расположены очень удобно; самый город, напротив того, угловат и местами очень узок, хотя, впрочем, есть в нем довольно просторные площади. На самой обширной, лежащей против губернаторского дома, разведен парк.
        С верхнего укрепления, на котором находятся маяк и сигнальная башня, открывается превосходный вид на остров: он расстилается под ногами, как сплошной цветущий сад, ограниченный высокими горами, которые в некотором расстоянии от города совершенно закрывают перспективу. Всюду заметна мощная жизненность природы: растительность чисто южная и по причине перепадающих здесь дождей очень роскошная, фауна та же, что в живописных горах противолежащей Албании, или та же, что в соседней Греции. Мы убедились в этом, осматривая небольшую коллекцию чучел здешних птиц.
        В Корфу слышишь английскую, греческую, итальянскую, французскую и немецкую речь; не менее разнообразно и население. В толпе живописно драпированных широкими тканями греков и турок попадаются европейцы в узких, обтянутых платьях; их фраки и французские перчатки неприятно поражают рядом с торжественной одеждой греческого духовенства или с пестрым, женственным костюмом албанских воинов; появление трезвого, прозаического европейца нарушает пламенный колорит южной картины.
        После полудня "Мамудие" отплыл из Корфу в дальнейший путь. Очаровательный остров еще долго виднелся на горизонте. К вечеру мы прошли мимо Сан-Маура, потом мимо Итаки; Занте остался у нас слева.
        Обыкновенно пароходы идут от Корфу до Сиры не больше 30 или 36 часов. Но на этот раз довольно сильный встречный ветер задержал нас долее, так что мы прибыли в Сиру только утром 11 июля. Большинство пассажиров успело пострадать от морской болезни, и все были крайне довольны, что достигли наконец гавани. Волнение было еще сильное.
        Ничего не может быть уморительнее тех гримас, которые выделывают одержимые этой странной болезнью. Я почти совсем не страдал от качки парохода, а потому был способен подмечать все комические сцены, свидетелем которых мне пришлось быть. Те из несчастных, кому приходилось совсем плохо, с трагической решимостью платили свою дань морским божествам. Забавно смотреть, как один за другим они покидали свою койку и, судорожно сдерживаясь, с платком у рта, поспешно выбирались из каюты на палубу "подышать свежим воздухом". Многие вовсе не могли встать с коек и спокойно переносили на месте все козни, предназначенные судьбой. Особенно жалки были женщины. Сквозь дверь их каюты слышались вопли и стенания, и так как состояние туалетов при таком недуге не позволяло им показываться из своей тесной конуры, то они в самом деле были в жалком положении. Утверждают, что морская болезнь располагает к абсолютному равнодушию; я положительно могу засвидетельствовать, что она причиняет на корабле самый невообразимый беспорядок*.

* Вообще думают что морская болезнь проходит, как только ступишь на твердую землю. Это совершенно ошибочно: морская болезнь иногда преследует еще несколько дней спустя: по крайней мере, головная боль и шум в ушах остаются еще довольно долго. - А. Брем.

        Мы вознамерились погулять на острове Сире и, съезжая на берег, захватили с собою ружья. На береговой равнине заметили виноградники; лозы были отягчены гроздьями, несмотря на то что ни подставок, ни иных признаков забот человека вокруг не было видно. Чем ближе к горам, тем было хуже: почва с каждым шагом становилась более твердой, бесплодной и каменистой. Растительность ограничивалась несколькими малорослыми, искривленными смоковницами да немного лучшими экземплярами цератонии; все остальное пустынно, голо и сожжено. Животные тоже как будто вымерли. Кроме ворон, чеканов и певчих пташек, не видно было никаких птиц; а собаки и козы были, по-видимому, единственными представителями млеко- питающих на всем острове. Огорченные такой неудачей, мы направились в город Сиру, который с моря показался нам очень порядочным. Но и тут готовилось разочарование: улицы Сиры узки, извилисты, грязны и холмисты, дома - жалкие, неопрятные балаганы. Путешественник волей-неволей вынужден остановиться в единственной сколько-нибудь сносной гостинице Hotel d'Angleterre, где ничего хорошего не дадут, но зато надуют непременно. Таков общий характер Сиры.
        12 июля мы покинули это бесприютное место, пересев на маленький пароход "Барон Кибек", совершающий рейсы между Сирой и Афинами. Город, расположенный на крутой горе, был освещен огнями и со стороны моря представлял очень красивое зрелище. Эти огоньки, как отдаленные звезды, еще долго светились, один за другим исчезали, и наконец, виднелся только маяк. С нами ехало много греков, помещавшихся большей частью на палубе. По-видимому, они уже привыкли к таким переездам, судя по тому, что запаслись коврами и тюфяками, которыми вскоре заняли всю палубу.
        Переезд от Сиры до Афин длится всего несколько часов, На утро следующего дня мы увидели вершины греческого материка и через полтора часа достигли Пирея. Отсюда до Афин еще час пути; это я знал еще с тех пор, когда изучал Корнелия Непота, то есть когда, будучи любознательным мальчиком, зачитывался его рассказом о родине и делах его героев. Пирей с каждый годом разрастается и процветает. Оттуда мы взяли экипаж и по хорошему шоссе, устроенному на новый лад, поехали в столицу Греции. С каким нетерпением рвались мы туда! Дорога шла через оливковую рощу, которая покрывает всю равнину. Горы с обеих сторон голы и пустынны. Пыль и жар томительны.
        Пригорок долго заслонял от нас Афины. Объехав его, приблизились к развалинам храма Тезея. Акрополь лежал перед нами, мы так и впились глазами в это желанное зрелище и затем въехали в город. Он мне показался похожим на жалкую деревушку, расположенную вокруг величавых и хорошо сохранившихся развалин. Дома современных Афин, за исключением королевского дворца, выстроенного немцами, крайне плохи, улицы города кривы, узки и неправильны, мостовой или вовсе нет, или такая дурная, что по ней почти нельзя ходить. Вот вам и зодчество новейших греков! Какую противоположность этому пред- ставляют священные храмы Акрополя! Мы посетили их на следующий день, взобрались на крутую скалу с северной стороны, потом повернули на запад и прошли на площадь храмов через единственный вход, охраняемый одиноким сторожем-инвалидом. Варварство и эгоизм соединенными силами тщетно пытались разрушить эти величавые памятники минувших веков. Большая часть фриза с Парфенона, этого "прекраснейшего здания в прекраснейшей местности света", приобретена англичанином, который увез его в Лондон и там выстроил для него прескверную башню; из капителей колонн турки жгли известь, а из металлических стержней лили пушечные ядра. Нынешнее правительство (1847 г.) заботится о собирании находимых остатков древности и о реставрации памятников. Я, конечно, не намерен вдаваться в описание Акрополя, тем более что скульпторы и живописцы уже давно вымерили и описали каждый камень каждого храма; довольно сказать, что как ни велики были наши ожидания, однако действительность далеко превзошла все, что рисовало нам воображение.
        В расселинах скалы, на которой стоит Акрополь, водятся небольшие соколы, они гнездятся по стенам крепости и даже в жилищах греков. Мы охотились за ними и в короткое время убили нескольких. Неподалеку оттуда в масличной роще попалось нам довольно много нового, но за недостатком времени нам нельзя было пускаться в подробнейшее исследование местной фауны.

Степная пустельга
        Пробыв несколько дней в Афинах, мы предприняли маленькую поездку внутрь страны. Ранним утром сели на верховых лошадей. Ясное звездное небо освещало каменистую дорогу, когда мы выехали из Афин. Некоторое время пробирались оливковым лесом, потом поднялись в горы. По левую руку виднелось море - туманная, спокойная водная ширь, которую отсюда уже можно различить. Нам встречалось много греков, шедших в город с вьючными ослами; проходя мимо, они приветствовали нас. На восходе солнца мы достигли отвесного ущелья, за которым неподалеку находится знаменитая в истории Саламинская бухта; отсюда мы ехали некоторое время берегом, потом через триасианскую равнину опять повернули в горы. В одном селении остановились отдохнуть и попросили воды: но нам с трудом удалось достать несколько глотков солоноватой и приторной воды из цистерны. Жители этого селения почти все без исключения были очень дурны собой, особенно женщины, может быть, из-за своей отвратительной одежды: никакие усилия воображения не помогут отыскать между этими образинами что-нибудь похожее на греческие формы.
        За селением дорога пролегала через лес из пиний. Мы вступили в Кератские горы и надеялись хоть тут полюбоваться на романтически дикие виды; но и здесь встретили ту же бесплодную сушь, то же однообразие и пустоту, что и на равнине. Не такой думал я видеть Грецию! Житель северо-западной Европы так привык к своим лесистым горам с их романтическими ущельями и сочными лугами в долинах, с возделанными и оживленными равнинами, где повсюду среди фруктовых садов приветливо краснеют черепичные кровли деревень, тонущих в зелени, что как-то не верится, чтобы горы, долины, села и города могли обходиться без этих законных атрибутов наших стран. В особенности я никак не воображал, чтобы именно Греция - эта обетованная земля плодородия под южными небесами - могла быть пустыннее и печальнее Германии. Все путешественники так красноречиво описывали ее красоту, изображали ее такими пламенными красками... Я не мог прийти в себя от изумления, что нашел совсем не то, что ожидал.
        Я мечтал о диких горах, увенчанных снегом, об утесах, на которых гнездятся орлы-ягнятники, где охотник преследует южного каменного козла до самой вершины гребня; мечтал о лесах, в чаще которых пробирается неуклюжий медведь; я воображал себе цветущие, вечнозеленые равнины с приветливыми рощами олив и группами кипарисов, деревни, окруженные садами, в которых золотые апельсины и сочные фиги манят чужестранца; представлял пенистые ручьи, быстрые речки и тихие, обрамленные скалами озера; я увидел обнаженные горы, усыпанные камнями, между которыми путник, истомленный южным солнцем, с трудом прокладывает дорогу; голые обнаженные равнины, на которых глазу не на чем отдохнуть, где нет ни оживляющих картину перелесков, ни уютных деревушек, ни промышленных городков; словом, я жестоко обманулся и вместо исполненной жизни поэзии всюду нашел только сухую прозу.
        Ко всему этому присоединилось еще утомление от принятого здесь способа езды; непривычный зной томил нас, солнце жгло голову, нигде не было ни капли воды, чтобы освежить засохший язык. Измученные и раздосадованные, доползли мы до какого-то сарая, называемого станцией. Это род навеса, открытого с трех сторон, с пристроенной к нему конурой для его хозяина. Сей последний, грязнейший грек, именовался трактирщиком, но ничего съестного у него не нашлось, кроме скверной водки и плохого вина, в которое были натерты орехи пинии и еще какие-то смолистые вещества. Мы выпили по чашке кофе и легли отдохнуть. Часа через два с новым рвением пустились дальше. Дорога шла с горы на гору по пустынным, большей частью ненаселенным местам. После полудня еще раз остановились и отдыхали в маленьком доме, вблизи которого протекала хорошая вода. Сама хижина, однако же, казалась более приличной для пастухов, нежели для путешественников, и была ничем не лучше предыдущей.
        До сих пор мы все подымались, а с последнего привала перед нами открылись еще более высокие горы. Местность начинала принимать более суровый и романтический характер. На вершине одной из высоких скал показался разрушенный замок, некогда, по всей вероятности, господствовавший над ущельем, через которое нам пришлось проезжать. По крутейшим обрывам во множестве паслись целые стада коз, которые задумчиво, забавно важной походкой разгуливали по самым рискованным местам. Они общипывали мелкие кусты, в которых гнездились черноголовые подорожники, и паслись под надзором нескольких пастухов, составляя, очевидно, их единственное богатство. Лошади очень искусно поднимали нас на горы; наконец мы достигли вершины и как бы по мановению волшебного жезла увидели перед собой великолепную картину. Солнце озарило зубчатые вершины высоких гор, окаймлявших обширную равнину, лежавшую у нас под ногами. Высоко над остальным гребнем подымались снеговые вершины Парнаса. Над ними, в неизмеримой вышине, парили два горных хищника - смелые орлы-ягнятники, следившие добычу; по долине взад и вперед сновали аисты; на утесе, сгорбившись, сидели египетские стервятники; сотни славок приветствовали нас мелодическим пением. До сих пор нам встречались по дороге места, интересные только по своему историческому значению, но тут были поражены поэтической прелестью горного пейзажа; этой чудесной картиной мы долго наслаждались.
        Мы спустились в равнину по самому головоломному ущелью. Равнина была суха и невозделана, хотя видно, что почва должна быть чрезвычайно плодоносна. В 9 часов вечера прибыли в Фивы. Можно догадаться о прежнем значении, величии и протяжении этого города только по количеству громадных развалин, нагроможденных на большом пространстве: нынешние Фивы - не что иное, как бедная деревушка. Мы были тотчас окружены толпой зевак, которые проводили нас к живущему здесь немцу-врачу, доктору Гормелю. Он принял нас очень радушно и вместе с женой своей, прелестной молодой гречанкой, сделал все возможное, чтобы заставить нас позабыть об усталости.
        Следующее утро мы посвятили охоте. Видели много больших грифов и целую стаю великолепных розовых скворцов, но ничего не удалось убить. По случаю такой неудачи мы в тот же вечер отправились дальше и через три часа достигли озера Анакуль, лежащего в довольно пустынной местности, окруженной высокими горами, по которым растет низкий кустарник. Мы приехали туда уже ночью и остановились в хижине честного старого пастуха; о честности его сужу лишь по тому, как он прогнал и избил до крови другого пастуха, хотевшего украсть наш порох. Здесь мы ходили на охоту и препарировали свою добычу. Пребывание в этом месте вообще было для нас довольно интересно.

Розовый скворец
        Мы убили нескольких орлов-змееядов, ловили зайцев и красноногих куропаток, которых здесь множество; находили в кустах несколько родов интересных певчих птиц и много змей и на озере увидели в первый раз пеликанов. В то же время имели случай наблюдать быт греческих пастухов. Каждый день в окрестностях нашей хижины они собирались в большом числе, пекли хлеб между горячими камнями и поили скот. Однако же я положительно убедился, что не тут следует искать оригиналов тех грациозных идиллий, которые у нас читаются с таким удовольствием; в этой толпе грубых мужиков никакой Гесснер не отыскал бы ни малейшего луча поэзии. Ночи на озере Анакуль были менее приятны, нежели дни: тысячи квакающих лягушек терзали наш слух, а рои москитов - наше тело.
        Вскоре мы возвратились в Афины, где старались наблюдать местные нравы и особенности греческой столицы. Оказывается - совершенное смешение востока с западом! Многие обычаи и законы у греков чисто восточные, другие заимствованы с запада. Зато все пороки той и другой стороны греки совмещают в себе. Днем улицы Афин почти пусты; жизнь начинается лишь к вечеру, но длится до поздней ночи. Тогда-то оживляются балконы домов, в течение дня как бы неприступных: появляются женщины, весь день ревниво содержимые взаперти; восточные рынки - базары - освещаются, и улицы наполняются народом.
        Вот красиво одетый знатный грек легкой поступью поспешно пробирается в толпе, а на углу улицы в поразительную противоположность ему спокойно и мрачно, прислонясь к стене, стоит оборванный пастух, с ржавыми пистолетами, засунутыми за грязный кожаный кушак, - первый гладкий и гибкий, как угорь, олицетворение пронырливого мошенника, второй с головы до ног разбойник.
        С базара слышится крик разносчика, по улицам босоногие мальтийцы настойчиво навязывают свои услуги иностранцам, точно голодные собаки, которые тоже во множестве блуждают по ночам и пристают ко всем прохожим.
        В кофейнях уже встречается турецкий кальян, но в этих тесных конурах еще нет того степенного покоя, которым отличаются восточные кофейни. Молодые люди иногда танцуют под звуки гитары или в такт песне, распеваемой одним из них. Но только Боже упаси всякого чужестранца от этих звуков! Греческая музыка для цивилизованного уха представляет нечто невыносимое, это просто поругание всякой музыки. Только после полуночи на улицах настает тишина. Тогда под ногами попадается множество нищих, которые тут и спят, и нужно быть очень внимательным, чтобы не наступить на кого-нибудь, не толкнуть спящего.
        25 июля мы покинули Афины и возвратились на остров Сиру. На следующий день мы сели на пароход "Imperatrice" и вечером отплыли в Египет. После самого благополучного плавания 29 июля мы уже так приблизились к африканским берегам, что надеялись в тот же вечер бросить якорь в Александрийской гавани.
        После полудня матросы нашего корабля, с которыми я, конечно, свел дружбу, указали мне на чуть видневшуюся вдали землю. Известно, что египетский берег очень плоский и нигде не представляет выдающихся пунктов. Сначала он нам представлялся длинной, узкой желтоватой полосой, но мало-помалу становился явственнее, и через час мы уже могли рассмотреть в зрительную трубу многие отдельно выступающие места. Пароход наш стремился туда с быстротой, еще усиленной попутным ветром. Очертания встававшей перед нами картины делались все резче. Прямо показалось множество ветряных мельниц, которые мы приняли сначала за лес, направо в довольно близком расстоянии виднелась "башня арабов", налево — ярко освещенная солнцем, ослепительно белая масса домов, с возвышающимися там и сям стройными башенками и минаретами - Александрия.
        Навстречу нам вышла лодка с искусным лоцманом, отлично знавшим, как провести корабль у этого опасного места. Он взошел к нам на корабль и немедленно отдал свои приказания. То был первый увиденный нами житель интересной страны, лежавшей впереди, лоцман порядочно говорил по-итальянски и, по-видимому, твердо знал свое дело. Опытной рукой взялся он вести пароход, который между тем наполовину убавил пары, осторожно направил его через страшный проход в устье, мимо купален Клеопатры и нескольких укреплений, прямо во внутреннюю гавань. Тут мы бросили якорь возле громадного военного корабля египетского флота.
        Как описать волновавшие нас ощущения! Изумление, любопытство, удивление, радость - все перемешалось. Исполинские постройки вице-короля, своеобразный вид чуждого города, незнакомый народ в лодках - все поочередно привлекало наше внимание. Глаза обращались то туда, то сюда, но чаще всего они невольно останавливались на раскинувшейся неподалеку пальмовой роще, из-за которой возвышалась Помпеева колонна. Пальмы - целая роща пальм - это такое необыкновенное зрелище, что было чему дивиться. Теперь стало ясно, что мы достигли сказочной страны - родины "Тысячи и одной ночи".